«Волга взревела, шины, цепляясь за асфальт, отчаянно завизжали, машина рванулась и протаранила милицейскую шестерку.»

«Сразу за дверьми нас встретил огромный зал с двух сторон заставленный большими чертежными столами.»

«Сирены милицейских машин, как стая голодных хищников, почуявших добычу, призывно заголосили позади.»

Тишина.
Просперо посмотрел на Кима. Кореец сжался в углу, бережно, словно любимую, обнимая карабин и притоптывая ногами, в надежде согреться. Жалобно крякали под валенками рассохшиеся половицы, в печных трубах и простенках заливисто всвистывал январьский ветер да иногда, от уханья артиллерийских разрывов тоненько дребезжали немногие уцелевшие стекла. Крякнет, всвистнет, ухнет, задребезжит — и снова тишина. Наползет, облапит ледяной хваткой, дыхнет за шиворот шинели стужей, прихватит мелкими морозными зубами за кончики пальцев... А потом — крякнет, всвистнет, ухнет, задребезжит — и тишина отступит, оставляя лишь холод, чтобы через несколько секунд опять, с новыми силами, навалится, опять облапить, куснуть, прихватить...
Где-то на юго-западе, в районе складов, возобновилась пальба. Защелкали редкие винтовочные выстрелы, потом длинно забрехал пулемет, глухо хряснуло противопехотной гранатой.
- Идут... - Ким разлепил синюшные, помертвевшие от холода губы, выпуская наружу облачко пара. Просперо подумал, что не стоило Киму остававаться, ехал бы ты сейчас, Ким, к себе в свой Сеул, обнимал бы сейчас свою Минь и четверых детишек, как их там — Чунь, Ло, Сяй...последнего не помню, а не сидел бы сейчас здесь с порэпаными губами и почерневшими от обморожения ушами.
Просперо кивнул Киму в ответ и тот, только лишь краешками рта, неунывающе улыбнулся. В раскосых глазах светились ум и понимание. Момент истины настал - подумал Просперо - момент истины.
Он отвернулся, склонился над пулеметом. «Паттерсон», уверенно раскорячившись тонкими ножками по облупленной белизне подоконника, упирался дырчатым грызлом ствола прямо в центр расхрыстанной и истерзанной воронками, от последнего авиаудара, площади. Пулемет весело сверкал вороненными боками и вкусно вонял смазкой. Пулемету было как бы наплевать на холод, на тишину, на Кима, на Просперо, да и на момент истины тоже; ему хотелось зайтись в грохоте огненных очередей, в горечи пороховых газов, в цинковой шелухе отстрелянных гильз; как засидевшаяся без дела собака, казалось, радовался предстоящему сражению, как все та же собака радуется долгожданной прогулке.
- Идут... - Снова прошелестел Ким и Просперо наконец увидел их. У коффейни на углу улицы Свободных, еще минуту назад не было никого и тут, вдруг сразу же, брусчатка, вся в лишаях наледи, запестрела от сиреневых, каких-то по праздничному неуместных, бушлатов итальянцев. Много, не меньше роты, идут не скрываясь, по хозяйски. Просперо оскалил плохие, шатающиеся в кровоточащих от авитоминоза деснах, зубы и припал к «Паттерсону». Поймал ближайшую сиреневую фигуру в прорезь прицела, сипло выдохнул и скукоженным пальцем мягко потянул на себя спусковую скобу...

Мне повезло. Мне очень повезло. Пули пролетели мимо, а вспышка выдала местоположение стрелявшего. В тот же момент тело само ушло в перекат (это уже рефлекс), пилотка слетела с головы, неважно, потом подберу. Упала на землю сбитая выстрелом ветка и наступила тишина. Я отполз в сторону, пытаясь сообразить, как сейчас движется мой противник.
Ответ на этот вопрос скоро нашёлся. Между кустов мелькнула серая нацистская форма. Я осторожно попытался подобраться поближе. Вот за этот дуб, от него за тот куст, осторожный шаг, ещё один, ещё, и оглушающий хруст сухой ветки под ногой. Враг заметил меня, взметнулась рука с люгером и раздался сухой щелчок: пистолет эсэсовца дал осечку в самый ответственный момент.

Мне повезло. Мне очень повезло. Пули пролетели мимо, а вспышка выдала местоположение стрелявшего. В тот же момент тело само ушло в перекат (это уже рефлекс), пилотка слетела с головы, неважно, потом подберу. Упала на землю сбитая выстрелом ветка и наступила тишина (:-)). Я отполз в сторону, пытаясь сообразить, как сейчас движется мой противник.
Ответ на этот вопрос скоро нашёлся. Между кустов мелькнула серая нацистская форма. Я осторожно попытался подобраться поближе. Вот за этот дуб, от него за тот куст, осторожный шаг, ещё один, ещё, и оглушающий хруст сухой ветки под ногой. Враг заметил меня, взметнулась рука с люгером и раздался сухой щелчок: пистолет эсэсовца дал осечку в самый ответственный момент.

Пальцы несколько раз царапнули глянцевую пачку, выковыривая новую сигарету. Бумажник потянулся следом за неуклюжей рукой и шлёпнулся на пол, раскрыл пасть. Неожиданно яркая в окружающей полутьме фотография стрельнула в глаза, словно солнечный зайчик. Вилли воровато оглянулся, сгрёб бумажник и припечатал его к груди. Несколько секунд молчал, слушая, как стучит спешащим хронометром под фотографией сердце. Отражение вылупилось чёрными изуродованными провалами.
Капли били по карнизу и стеклу, визжали, прыская рикошетом. Ободранные тополя кренились, сквозь скользкие рёбра ветвей мигали, кривляясь, оранжевые фонари. Вилли поёжился, шевельнулся убежать, но поборол страх и замер, по миллиметру приближаясь к окну, прилипая к нему сначала потными ладонями, потом – морщинистым, тёмным от несмываемой пороховой копоти, лбом. Дождь выстроился в желанную картинку. Червеобразные ручейки стали лоснящимися глиной окопами, щербатое небо превратилось в прокопчённую землю, искусанную оспинами свежих воронок, капельная дробь зазвучала треском очередей, а залитый лужами асфальт обернулся глазами Александра.

Кто только придумал тёмные переулки? Тихие, тёмные ночные переулки, когда, кажется, из каждого закоулка сверкают злые глаза и смотрят. Наблюдают.
Небо затянуло плотной зимней пеленой облаков, над головой бетонными монстрами громоздились блочные многоэтажки. Ветер нёс над асфальтом сор и редкие крупинки сухого снега. Откуда - то доносился едва слышный металлический скрежет. Неподалёку, скрытые в тени, ютились мусорные контейнеры, и от них чувствовался слабый запах испорченных овощей.
В Москве стояли лютые морозы. Стояли уже почти неделю и не собирались сдавать позиции. Город словно дремал, закованный в лёд и железо. Даже шустрые такси растеряли обычную прыть. Да и пешеходы едва высовывались, чуяли мороз и прятались обратно. Ночные тротуары были пусты и тихи.
"Чёрт бы побрал эту поганую погоду!"
Сердито передёрнув плечами, Катя повыше подняла воротник пальто и попыталась прикрыть им уши. Воротник оказался коротким, уши мёрзли и, кажется, дрожали. В волосах застревали снежинки и никак не хотели таять, зубы выбивали лихорадочную дробь.
- Чёрт бы побрал эту поганую погоду!- повторила Катя вслух.
Дыхание замерзало перед лицом плотным облачком и серебряной изморозью оседало на ресницах и волосах.
Надо было взять такси. Катя уже сама не понимала, почему, зная о морозе, решила идти пешком. Нет бы, как все цивилизованные люди... Да что говорить, сама сглупила, решила, что сумеет пробежать три квартала и не замёрзнуть. Ноги в коротких ботинках заледенели уже через квартал. К этому моменту Катя минула два, и промёрзла окончательно. А до дома было ещё идти и идти!