ЧЕРВОНЕЦ
Трамвай бубнил своё извечное «Когда? – Тогда!», его резко кидало из стороны в сторону, как бесшабашного горнолыжника. Унылые пассажиры цеплялись за поручни, обиженно сопя.
День явно не заладился. Дорога до остановки превращалась в пытку.
Поздней осенью погода редко радует с утра, сегодня же она была особенно противной. Дождик не лил и даже не накрапывал, он мерзко плевался. Ветер нагло пихал в грудь, рвал из рук зонтики и трепал за волосы, подло хихикая и кичась своей безнаказанностью. Не умея «дать сдачи» природе, люди вымещали накопленную злость на сородичах. Пылинки мелких конфликтов собирались в ржавые зловонные облака и готовы были сдетонировать от малейшей искры.
- Оплачиваем за проезд! – кондукторша выплёвывала эту фразу громко, с ненавистью, словно вызывала всех на дуэль. В другой раз меня позабавила бы неграмотно построенная фраза, но сегодня она только раздражала и резала слух.
- Оплачиваем за проезд! – повторила трамвайная примадонна за моей спиной.
- А сколько? – раздался нерешительный мужской голос, и я даже задержал дыхание, затылком чувствуя, как примадонна готовится громогласно выплеснуть скопившуюся злость. Кое-кто, любопытствуя, обернулся.
Вопрос «сколько стоит проезд?» всегда вызывает интерес у пассажиров. В зависимости от личности вопрошавшего, делаются соответствующие выводы.
Если стоимостью билета поинтересовался умеренно пузатый и гладко причёсанный господин в распахнутой дублёнке, с пухлой барсеткой наперевес – значит подвёл безотказный «Ниссан» или личный водитель неожиданно заболел, а может просто сильный мира сего возомнил себя Гарун-Аль-Рашидом и решил прокатиться среди народа. Если о цене спросил суетливый, странно пахнущий товарищ с объёмистыми котомками, только что пытавшийся добиться у стоящих рядом ответа на вопрос: «А я до рынка доеду?», всё тоже было ясно: деревенский мужик выбрался в Город.
Первым кондуктора любовно отрывали лучший билет, внимательно и расторопно отсчитывали сдачу и подавали её вежливо, с полупоклоном, только что не извиняясь за беспокойство, – господа с барсетками обычно принимали мелочь брезгливо, будто гладили помойного кота. Вторым – хамили, билет едва ли не швыряли в лицо, а скомканные десятки или замызганные кругляки брали жестом хорошего швейцара: мол, я беру у Вас деньги и тем самым оказываю Вам честь.
- Можно подумать: в трамвае никогда не ездит! – горластая кондукторша хоть и разговаривала сама с собой, но её громовой голос перебивал и ритмичный стук колёс, и монотонное ворчание людской массы. – Шесть рублей!
- Сколько? – ахнул мужичок.
Он явно был ошарашен. Мне захотелось обернуться и посмотреть на него, но пришлось ограничиться скользящим взглядом через плечо – соседи вцепились в меня не хуже ягдтерьеров.
- Мущ-щина-а! – скривившись, прогнусавила кондукторша. – Я что, не по-русски говорю? Шесть рублей за проезд!
- У меня... у меня только четыре... – промямлил несчастный.
- Что ты мне суёшь? Что это за бумажки?
Я всё-таки сумел чуть-чуть повернуться и углядел две купюры, жёлтую и зелёную. Он пытался расплатиться рублями образца 1961 года!
- Нету денег – выметайся! Ишь, хитрецы!
Мне стало чертовски жаль этого мужичка, я даже полез за бумажником, чтобы заплатить за него, но трамвай подъехал к остановке, и двери распахнулись.
Сгорбившись, мужчина выскочил из трамвая. Я видел, как он остановился на тротуаре и начал испуганно озираться. Почему-то вспомнился Уэллс и его «Дверь в стене»...
В салон начали заходить пассажиры, а я уже рвался наружу, толкаясь локтями и невнятно извиняясь. В затылок, как камни из пращи, летели визгливые проклятья кондукторши, но я не обращал на них внимания: меня всецело занимал странный мужичок.
Я достал сигареты и закурил, искоса разглядывая неудачливого пассажира. Он продолжал озираться по сторонам, беззвучно шевеля губами. Лет сорок пять. Слегка небрит. Одет в чистые, хотя и поношенные, вещи. Свитер с треугольным вырезом и выставленный наружу воротник рубашки выглядели довольно глупо.
У лакированной девицы с голым пупком и намалёванной физиономией надменной красавицы, запиликал телефон. Она неторопливо разложила его и протяжно аллёкнула. Мужичок уставился на неё, раскрыв рот, попятился и тяжело опустился на лавку. Я тут же сел рядом.
- Рация, что ли?
Я прекрасно слышал его шёпот, тем не менее, желая завязать разговор, переспросил: «Что?»
- Я говорю... – начал он, поворачиваясь ко мне, но недоговорил, махнул рукой и вдруг сгорбился, зарывшись лицом в собственные ладони.
- С тобой всё в порядке? – осторожно спросил я, чувствуя себя героем голливудского фильма.
- Дай закурить, – отозвался он, выпрямляясь. – Что-то мне хреново... На работу надо ехать...
- Может, лучше – домой?
- Не-е... Нормально всё... Этот магазин когда построили?
Он указал на неопрятное, горчичного цвета, здание, в котором уже сменилось, наверное, два десятка арендаторов. Сейчас там находилось кафе. Построили его лет пятнадцать назад – ну да, точно, сразу после путча. Так я и сказал.
- После чего? В каком году-то?
Я ответил. Он охнул и замолчал. Надолго. Я посмотрел на часы: опаздываю! Опоздания в последнем квартале – прямая угроза тринадцатой, так что мне надо было выбирать: говорить с этим человеком, выяснять, почему он таскает с собой деньги, давно вышедшие из обращения, шарахается от телефонов и лупится пятикопеечными глазами на иномарки, или зарабатывать годовую премию. Выбрал я не без труда. Встал, увидев выскочивший из-за поворота трамвай.
- А я вчера заснул в восемьдесят шестом... Киев чемпионом стал...
До меня не сразу дошло.
- Как это?
- Не знаю. Заснул в восемьдесят шестом, а проснулся...
- И что теперь? – я никак не мог привести мысли в порядок, в основном – из-за того, что сразу и безоговорочно поверил ему.
- И правда, домой поехать, что ли? – вслух размышлял мужичок. – Подожду до вечера: жена должна с работы придти, дети... тоже работают, наверное... переженились... Чёрт, денег нету на проезд...
Трамвай уже затренькал, останавливаясь.
- Держи...
Я протянул ему десятку, вместе со своей визиткой.
– Слушай, позвони вечером, а?
Он рассеянно кивнул.
- Если обратно вернёшься... – кричал я уже из трамвая. – В девяностом, в матче открытия, ставь на Камерун, понял?
Мужичок махнул рукой: понял, мол! Двери закрылись.
Когда ни вечером, ни на следующий день, он не позвонил, я сказал себе: олух, он попросту надул тебя, выцыганил червонец на пропой, вот и все дела! Я всеми силами старался убедить себя в этом...
Ах, да! Свою тринадцатую я получил...

ЭКЗАМЕН
Альбина прошествовала мимо сбившихся в кучку одногруппников. Её проводили завистливыми взглядами, и никто не пожелал удачи. Сегодня удачу не растрачивали попусту, каждый берёг её для себя.
Старый историк, отзывающийся на имя Раймонд Робертович, дурно славился своей нелюбовью к студентам. Студенты, конечно, платили склочному и занудному дедку той же монетой: некоторые, провалив в очередной раз экзамен, даже строчили доносы ректору с просьбами «отправить заведующего кафедрой истории средних веков Иванова Р.Р. на медосвидетельствование». Кое-кто в своих шутках заходил ещё дальше, вызывая «неотложку» прямо в аудиторию. Делалось это смеха ради или же, напротив, от отчаяния, поскольку все прекрасно понимали: старик непотопляем, как «Летучий голландец». Раймонд Робертович красовался на стенде «Наши первые преподаватели», причём его сморщенная физиономия и реденькие неряшливые космы, залитые сединой, за тридцать с лишним лет нисколько не изменились. Казалось, историка заморозили в этом ехидном, брюзжащем возрасте, превратили в злокозненного домового, который вместо сливок и молока портит жизнь студенческой братии.
Альбина не боялась. Она – отличница. Настоящая, не какая-то там зубрила-однодневка. Даже вечно занятой и скалящий канцелярские зубы деканат, от методиста до последнего лаборанта, разговаривает с ней почтительно, разжимая губы и с удовольствием произнося «Альбиночка». Эта умильная любовь, как грозная «крыша», устраняла любые преграды, едва те осмеливались возникнуть на её пути.
Историк сидел за столом в позе охотничьего сокола. Смотрел как в песне, «искоса, низко голову наклоня», нарочно выставив страшную левую щёку, изуродованную шрамами. Это значило одно: старик был не в духе. Впрочем, Альбину это нисколько не заботило. Раймонд Робертович редко бывал «в духе».
- Добрый день, Раймонд Робертович... – девушка улыбнулась мило и доброжелательно, но улыбка утонула во взгляде преподавателя как в гиблой трясине.
- Фамилия!
- Тирская.
- Берите билет!
«Старый козёл!»
Альбина красиво подошла к столу.
«Вырядился как пугало. Где он берёт эти дурацкие хламиды?»
Она, не глядя, подхватила со стола засаленную бумажку, небрежно перевернула и прочла легко и весело:
- Билет номер одиннадцать.
- Идите, готовьтесь...
- Я готова!
Альбина подхватила исчезнувшую было улыбку и водрузила её на законное место. Вот так, старая развалина, знай наших!
- Слушаю Вас.
- Вопрос первый: Крестовые Походы...
Альбина говорила бойко, не запинаясь, не «нукая», не думая над каждым словом. История – не алгебра, тут надо говорить. А умный человек должен уметь говорить, как любил повторять отец. Речь должна течь и гореть одновременно, поучал он, и слушатель будет замирать, околдованный удивительной магией слова.
Крестовые Походы... Бестолковая затея церкви и ненасытных феодалов, которым вечно не хватало золота, земли и крови... Одиннадцатый век? Или двенадцатый? Да какая разница, все эти даты – для косноязычных слабаков, которые вдалбливают в свои пустые головушки четырёхзначные числа, и потом с заискивающим видом подсовывают их преподавателям, надеясь так замаскировать скудоумие. Что там ещё? Папа Урбан, какой по счёту – не важно... «Этого хочет Бог!» - вроде так... Нашитые кресты... Дурацкий поход бедноты... Лёгкая конница турок... Государства крестоносцев... Духовно-рыцарские ордены...
Альбина понимала, что наговорила достаточно, и другой экзаменатор давным-давно прервал бы её благосклонным: «Переходите ко второму вопросу». Но историк, похоже, был настроен дослушать до точки. Это слегка встревожило Альбину. Её феноменальная память пустела с каждым словом, начала подсовывать сомнительные факты, почерпнутые из псевдоисторических романов и голливудских фильмов. Когда Альбина, рассказывая про орден тамплиеров, ляпнула что-то о Столетней Войне, старик встрепенулся.
Девушка замерла. Она поняла: сморозила глупость. Видимо, промахнулась на пару веков, и сейчас дотошный историк, исполнив свою знаменитую злорадную ухмылку, выгонит её в коридор. Надо было срочно спасать положение! Выдать нечто особенное, блеснуть эрудицией, заставить старика забыть о досадной оговорке! Альбина принялась лихорадочно копаться в своей голове, вороша густую кашу из прочитанного, услышанного и увиденного когда-либо.
Успела… Спасена!
Она глубоко вздохнула и улыбнулась, торжествуя. Отличный, яркий кусок истории, как киношный друг, пришёл на помощь в последний момент.
- Во время осады стратегически важного укрепления сарацин, города Аскалон, произошёл инцидент, который прекрасно характеризует орден тамплиеров, – Альбина с трудом сдерживалась, чтобы не завизжать от восторга, от распирающей гордости и предвкушения собственного триумфа. – Когда метательные орудия пробили брешь в стене, тамплиеры первыми проникли в образовавшийся коридор...
Раймонд Робертович смотрел сквозь Альбину.

...жаркая августовская ночь воняла пламенем и кровью.
Фонари угрюмо таращились с зубцов башен, разгоняя ночную тьму. Тлеющие обломки стены нехотя улеглись на утоптанной буро-чёрной земле. Белые плащи братьев-рыцарей, как огоньки свечей, разгоняли страшный полумрак, заляпанный оранжевыми сполохами. Нечистая свора слеталась на свет, размахивала уродливыми крыльями, хрипло каркала и хохотала. На неё весело обрушился светлый ураган. Карканье повисло на остриях копий и сменилось визгом и воплями.
- Солнце восходит! – закричал кто-то звонко и радостно.
- Стоять на месте! – раздался глубокий бас Великого Магистра. – Держать строй!
- «Сирийская девственница» наша! – продолжал кричать восторженный голос, принадлежащий кому-то из коричневых рыцарей-мирян, примкнувших к Ордену в Газе.
- Стоять! Держать строй!
Сарацины лились сплошным грязным потоком. Они быстро заполнили тесный проход, что открылся за обвалившейся стеной. Босоногие растрёпанные ополченцы – ничтожные пешки Нур ад-Дина – откатились в стороны, давая простор всадникам в кольчугах и богатых тюрбанах, с вытянутыми миндалевидными щитами в косую полоску и копьями. Те с разгона навалились на ощетинившихся пеших христиан. Кривые сабли сарацин свирепо шипя вырвались из ножен, завязалась бешеная сеча.
- Держать строй!
Очнулись стрелки, что сгрудились на стенах, дали щедрый залп прямо в гущу братьев. Потом – ещё один. Стальной ливень тяжело долбил по шлемам, пронырливые стрелы вгрызались в эсклавины, ломали зубы о долгополые кольчуги, радостно протыкали гамбезоны. Ответные выстрелы из арбалетов смели двух лучников, те рухнули смятыми куклами.
- Держать строй!
Бернар де Тремле, Великий Магистр Ордена, нелепо взмахнул мечом и вывалился из седла. Сарацины заулюлюкали. Сразу трое братьев-сержантов бросились к старому бургундцу, он начал было подниматься, но тут же опустился на колено. Стрела торчала из его лопатки.
- Держать... продержаться... до прихода подмоги... Где иоанниты? Где иерусалимцы? Где проклятые туркополы? Почему они медлят?
- Сир... надо отступать... Они не придут... – оторопело выговорил один из сержантов.
Рыцарь в шлеме с покорёженным наносником, разъярённый услышанным, ударил его наотмашь по лицу. Тут же шальная стрела с противным чавканьем вонзилась в глазницу рыцаря, другая пробила алый крест на груди, швырнула на землю. Сержант ухватился за разбитую до крови щёку и закричал:
- Подмоги не будет! Они не придут!
Кавалерия аскалонцев с гиканьем продралась сквозь поредевший строй тамплиеров, началась неразбериха. Лучники продолжали стрелять со стен, наслаждаясь беззащитностью врага и собственной безнаказанностью. К пролому уже тащили брёвна и камни. Бернар де Тремле вместе с горсткой рыцарей и сержантов держался ещё около получаса. За спинами храмовников заделывали брешь, заживо замуровывая их внутри упрямого Аскалона, прозванного «Сирийской девственницей»...

-...надеясь захватить побольше добычи, магистр тамплиеров приказал своим воинам оборонять образовавшийся проход, не позволив больше никому из христиан проникнуть в город. В итоге все тамплиеры, включая и самого магистра, были убиты. Этот поступок доказывает, что действия тамплиеров на Святой Земле диктовались исключительно алчностью и жаждой наживы...
Альбина посмотрела на историка и невольно отшатнулась, таким жутким было выражение его лица.
- Вон! – прошипел он, сжимая костлявые кулаки.
Великолепная зачётка полетела на пол.
- Вон отсюда!
Девушка почувствовала неподдельный страх. Не за оценку, за себя. С трудом управляя собственным телом, она ухватила нелепо распластавшуюся на линолеуме синюю книжицу, которая собиралась в будущем превратиться в красную.
Только в коридоре, под перекрёстным огнём сочувствующих и злорадных взглядов, она расплакалась от обиды и непонимания. Кто-то уже нашёл в книге злосчастную осаду Аскалона, и громко возмущался, тыча пальцем в строки, слово в слово повторяющие ответ Альбины.
В приоткрытую дверь был виден Раймонд Робертович. Из его бесцветных глаз сочились злые стариковские слёзы.

для кого-то прошлое - не больше, чем фразы в учебнике, а для другого - кровоточащая память... Впечатлил, да еще как. особенно манерой изложения. Недосказанность и некоторая отрывистость оставляет простор для, пардон, читательской работы.

GE (Gremlin-effect)
Внушительных размеров картонная коробка выплыла из подъезда и на тоненьких джинсовых ножках дошла до лавочки. Это Валёк, мой беспокойный сосед, вытащил из дому музыкальный центр. Я подвинулся, освобождая место.
Валька я знаю давно, с его аппаратурой познакомился заочно: она, с утра до вечера, действовала мне на нервы грохотом и рёвом.
Нет, я люблю музыку, правда тихой и спокойной любовью. Страсть же соседа была неистовой. Он гонял постперестроечную попсу, остервенелый чужестранный «металл» и гнусавый доморощенный шансон. Его музыкальный центр, как стахановец, пахал без выходных и обеденных перерывов. В особо славный денёк сосед тащил колонки на подоконник, делился радостью с прохожими, позволяя каждому насладиться его сногсшибательным вкусом. Музыкальный центр цвета «серебристый металлик» гордился непревзойдённой глубиной басов и запредельным звоном высоких частот и, конечно, рука Валька не была способна на кощунство – крутануть ручку громкости против часовой стрелки, хотя бы на полдецибела сдвинув её от надписи «MAX».
– Сдох, сволочь... – выдохнул сосед, усаживаясь между мной и драгоценной коробкой.
– А?
– Гавкнулся, говорю, – пояснил Валёк.
Он сплюнул и достал сигареты.
– Магнитные бури, что ли? Или перегрузки в сети? Или, блин, протуберанцы какие-то опять взрываются? Сначала комп, потом – этот!
Валёк подарил запакованной стереосистеме взгляд неудачника, замешанный на горьком саможалении и тихо клокочущей багряной ненависти.
– У тебя знакомых мастеров нету?
– Нет, мне такие знакомства ни к чему.
– А–а... Ну да. Чудной ты человек, сосед. Вроде, «бабки» есть, а дома – ни телека, ни задрипанного радио. Может, ты сектант какой?
Я хмыкнул.
– Не люблю электричество. И технику всякую – тоже.
Валёк покачал головой.
– Не пойму, как так можно? Я вот, например, музыку люблю. Врубишь на всю, и жизнь – веришь?! – лучше кажется! У меня на компе триста гигов одной музыки, почти полгода беспрерывного звучания! – он осёкся, огонёк в глазах потух. – Было... Позавчера жёсткий диск полетел. Восстановлению не подлежит. Гарантия только неделю назад закончилась! Да фиг с ней, с гарантией! Весь «Мираж», «Лесоповал», Новиков, Миша Шуфутинский, иностранщины – навалом... и–и–эх! А сегодня – музыкальный центр! Только включил по–настоящему, сразу – бац! – заглох. Диск крутит, кассету крутит, радио ловит, но молчит! Вернее, пищит еле–еле, сразу и не расслышишь. А я так не могу, мне ведь надо погромче! Повезу ремонтировать...
Я кивнул. Мы покурили молча, потом я протянул Вальку календарик с рекламой такси ¬– добрые люди щедро сыплют их в почтовые ящики.
– Держи, пригодится.
– Зачем это? «Наши люди в булочную на такси не ездят!»
Он показал через плечо на свою «десятку», как нарочно подогнанную так, чтобы вся гадость из выхлопной трубы лезла прямо ко мне в форточку.
– Ладно, поеду!
Мы попрощались. Я слышал, как хлопнула дверца – Валёк сел в машину. Заскрежетало, зафыркало, затихло. Потом – ещё раз. И ещё. После пятого или шестого раза я встал и пошёл домой. Открывая дверь, я слышал отчаянную ругань соседа. Машина не заводилась.
Жизнь – жестокая штука, спору нет. Но верно и то, что из любой ситуации человек, самое пронырливое и приспосабливаемое существо на белом свете, способен извлечь выгоду. Казалось бы: завёлся в квартире гремлин, что может быть хуже? Но стоит только с ним поладить, сразу жизнь становится тише и приятнее.
И, наконец, появляется время для чтения.

В ПОИСКАХ СЮЖЕТА
Клавиши ласково жмутся к пальцам, как струны. Зовут, манят: начни же! Так когда-то манила новая, пахнущая лесом, тетрадь с тусклыми клетками (обязательно – с клетками!) и волокнистой сероватой бумагой. Начни, напиши хотя бы словечко, потом – ещё одно, потом... Давно понимаю: писать ни о чём можно, но вряд ли нужно. Любоваться игривым сплетением слов, пустых, как разукрашенные красотки, и ждать с содроганием, что они раскроют рты и выставят напоказ свою никчёмность. Мысль, как и мечта, без идеи и подходящего словесного наряда, быстро рассеивается пепельным дымом.
Я хватаю обрывки своей недлинной жизни, с замиранием сердца и величайшей осторожностью трогаю лоскутки прошлого, двумя пальцами тяну те волоски, из которых хочется что-нибудь сплести. Школьные годы, солнечные и ловкие. Футбол, космос, индейцы, Робин Гуд... Нет, об этом ещё рано. Это – позже, когда ностальгия будет выжимать слёзы в седую бороду. Тогда – взрослая романтика. Синева, расплескавшаяся над облаками, мраморный парашют, как нетронутый холст, и пусть грустят и ахают девочки с гитарами, для которых воздушно-десантные войска состоят из таких мужественно-красивых кусочков.
«Восьмёрка» парила над жёлтыми полями. Игрушечный лесок, ватные седые облака, привычный убаюкивающий голос пропеллера – всё заставляло верить в нереальность настоящего, в то, что нет километровой высоты за рампой и не будет жестокого марша после приземления.
Это – продолжение детства. Такая же разукрашенная картинка. Красивая, но ненатуральная, как кадры из патриотической телепередачи. Тогда, может быть, рявкнуть по-мужски, хватануть по столу опустошённым стаканом!
Весенний лес? Пришвина начитались? Ну-ну... Вот он, этот проклятый лес: замшелые скользкие брёвна, ехидный снег, скрывающий западни грязных луж, подмосковные болота, отвратительнее которых нет на свет. И, в нагрузку, РД цвета старого коньяка, испятнанный всеми грязями солдатских будней. Рядом уныло спотыкается пулемётчик – ему намного тяжелее. То, что товарищ Калашников придумал для него, тянет за десяток килограммов.
Вот оно: повествование ради повествования, где не важно, куда и зачем идёт группа, главное – ткнуть весь мир носом в сырость и грязищу. Заставить тех, кто уютно устроился в кресле и смакует свежезаваренный кофе, почувствовать себя чуть похуже, уколоть их нервозным упрёком. Жаль, что меня не хватит надолго... Тогда, может быть, свернуть в ещё один коридор, по-настоящему серьёзный и, что греха таить, крайне модный?
Тишину пугали одиночные выстрелы. Противная гарь лезла в нос – трассера подпалили траву, с другой стороны кривой дороги воняла горящая БМДшка, ей достался крылатый гранатомётный выстрел. Я не спеша забивал патроны в магазин, против воли косясь на парнишку-«срочника», который уже перестал стонать, только молча хватал бескровными губами воздух. Рация хрипела и плевалась, пытаясь докричаться до Того, Кто Принимает Решение, но, похоже, для этого ей пришлось бы связаться с «тем светом».
И это не получается. Даже непонятно, в чём причина? Ведь было же всё, стоит перед глазами, звучит отголосками и смотрит с фотографий, но почему не взрывается гневом, не душит рыданиями, не ложится складными строками? Почему реальность норовит отбросить хвост воспоминаний и шмыгнуть за камень, подальше с глаз? Неужели из-за другой картинки, красочной, ослепительной – той, что рвётся из самого сердца? Той, где
скользит по циановому небу гибкий дракон, прекрасный и смертоносный, и сияет доспехами всадник на его спине…
дразнит разъярённый океан смелый кораблик с белоснежными парусами…
фыркает и топчет нетерпеливыми копытами изумрудную лужайку рыцарский конь…
шелестит листьями ветер в такт пению эльфов…
гудит растревоженным ульем и влечет густым винным запахом придорожный трактир…
Где тоже есть смерть и предательство, грязь и кровь, ложь и коварство, но, к счастью, там ещё и сбываются мечты.
Я точно знаю, что сбываются.