Вечером в Ярилово появляются новые гости. Караульный дед сощурился в подступающую темноту. Тени между соснами.
– Леший вас там, что ли принёс? – и вдруг осекся, бросился вниз, на ходу прокричал, чтоб звали старейшину.
– Воевода приехал, воевода!
Гостей пропускают. Вадимир путешествует налегке – у пристани привязан утлый челн, из сопровождения два гребца. В тёплых плащах с меховым воротником из куницы, за спиной луки, мечи на перевязи. Богато живут, подмечают высыпавшие зеваки.
Новые гости – совершенно другое отношение. Это не хозяева-волки пожаловали, это родичи, почти что друзья. Друзья пока ровня, пока в одной среде крутятся. Старейшина проводит их к себе, изба натоплена, пьют и едят за одним столом.
– Ну?
– Что ну? В смысле, зачем припёрся? – ухмыльнулся Вадимир. – Дожили! Нельзя уже просто так и прийти.
– У нас сегодня уже просто так пришли, – заметил внук, подсобляющий старику. Один из пожилых, очевидно, отец, залепляет ему затрещину. Хлёсткий такой звук, как кнутом щёлкнуло. Дед смолчал, улыбаясь. Одобрил и того, и другого.
– Да, к нам уже приходили.
– Повадился медведь к пчёлам ходить. Он и мёд сожрал, и пчёл передавил, – присказкой ответил воевода.
И снова молчание. Всем и так понятно. Вадимир пришёл за помощью и теперь сожалеет, что опоздал. Старейшина с неохотой ожидает, когда воевода начнёт подговаривать на мятеж. И отказать опасно, мало ли что потом произойдет, и соглашаться зря, особенно, после полюдья.
– Ты с нами? – наконец, спросил Вадимир. – Ты за словен?
– Я за себя, за них вот.
Хозяин обвёл рукой собравшихся за столом – детей, внуков, зятьёв, воинов у дверей, женщин.
– Ты человек известный. Воин, каких мало, храбрец, охотник до чужой крови. Что для тебя война? Так, забава. Мне же – разор! Вот и играйся, тешься, а мы так, вдали.
– Ясно. Юрику-то не передашь?
– Не передам.
Вадимир поднялся из-за стола, огляделся. Высокий такой, статный, бывалый. Глаза ясные, гневливые. Нос прямой, ровный как стрелка шлема. Кожа чистая, загорелая. И вдруг воевода поменял тон. Теперь голос его громогласный, командный. Не путник, мол, какой, ночной проситель, нет, то великий кнез созывает храбрецов на брань.
– Ну, бывай тогда, отсиделец. Видал я разных в деле. Иной – горячий, сразу на рожон лезет, пока не угомонят железом. А другой – в кустах отсидится. Проиграют – ужом уползёт, скроется в чащобе. Победят – выйдет. Тоже победитель. Нет, нам такие и даром не нужны. А что, я вас спрашиваю, есть ли здесь мужи? Есть ли ратники?
Побитый накануне крикун вышел на свет. Лицо синее, опухшее, глаза – щёлочки, не пойми, как ещё видят. Костяшки на руках ободраны, кровоточат. От горя лупил в бревенчатую стену, выл так, что вся округа слышала.
– Я с вами.
И тот самый юный воин – безусый, горячий – подобрал лук, закинул колчан за спину, набрал стрел. Подошёл к воеводе, оглянулся. Больше никого. Дураков нет – глядя на зиму, покидать посёлок.
Вадимир поманил храбрецов за собой и гости, наконец, ушли. Караульщик торопливо закрыл ворота на засов, подпёр кольями. Час поздний и огни тухнут. Посёлок засыпает…

Хельги первый раз видел Рорика таким взволнованным. Конунг мерил шагами двор. Пять вперёд – пять обратно. На мокрой после сошедшего снега земле оставались глубокие следы.
– Не важно, что говорят люди. Я хочу, чтобы ты понял. Это не изгнание!
«Конечно, не изгнание! – едва удержался от выкрика Хельги. – Пока ты будешь развлекаться с молоденькой… старый козёл! Предатель! Ты отправляешь меня в Скифию, чтобы я не мешал тебе… чтобы Мариса… Ублюдок!»
Кровь бросилась в лицо. Хельги готов был в любое мгновение наброситься на старика.
«Интересно, – мелькнула шальная мысль. – Успею ли я зарезать его до прихода охраны. Выбить всю эту похоть с одряхлевшего лица. Раздавить голову, чтобы брызнула под сапогом. Да, брызнула!»
– Ты же должен понимать. Любовь – это любовь, а долг совсем другое. В общем, поймёшь, как подрастёшь.
– Вы сами назвали меня мужчиной.
Конунг остановился:
– Вот именно поэтому я и хочу, чтобы ты отправился в верховья. Мне больше не на кого положиться.
Хельги вспомнил недавнее празднество. Конунг восседал на своём стуле, словно троне древних королей, вокруг – приближённые из лучших воинов, советники, местные вожди. По правую руку сидела его новая жена. Рядом – Гостомысл, довольный своей ролью. Ещё бы, отец видного жениха, подыскал ему видную невесту. Родичи жены – обрусевшие словены с акцентом разговаривающие на родном языке, все богатые и сильные числом. Дядя у них на заставе не последний человек, почти воевода, сами варят соль, люди при деле. На пиру нет только Марисы. Как объяснил Рорик – слегла от недуга. Понятное дело, кому будет приятно смотреть на торжество юной соперницы.
Варяги стучат в щиты, подзуживают. Давай, мол, государь, делай своё дело! Волки они, как есть волки, и порядки соответствующие. Охочий вожак – крепкий вожак, за таким пойдут. Рорик целует невесту под рёв стаи. Хельги, сумрачный от пережитого сестрой унижения, помалкивает. Вслед за остальными меланхолично поднимает рог за молодыми, быстро хмелеет.
– Отец мой, – начал речь Рорик. – Всегда имел одну задумку, всю жизнь ей посвятил. Чтобы объединить все племена в одно, чтобы река у нас, понимаешь, текла между пальцев. Но времени у него не хватило. И вот теперь я, Рорик, сын Гостомысла, клянусь, что довершу начатое дело! Вся река от Восточного моря до Греческого будет наша!
Пьяная стая воет от счастья. Так ведёт себя собака, засидевшаяся на цепи – рвётся, мечется по двору, почуяв свободу. Стая жаждет крови и сокровищ. Местные тоже вопят, радуются. Как же – Ладога станет во главе всей реки. Счастье-то какое! Не понимают, что счастье у них с варягами по-разному видится. Ладожане же как, трудовых богатств хотят. Чтобы товары сплавлять, чтобы строиться, скот разводить. А эти – из стаи – убийцы. Им жирные овцы нужны, только чтобы их стричь.
– Хельги! – подозвал его Рорик. – Мой мальчик, моя опора! Мне нужно, чтобы ты разведал верховья. Запоминай всё – где живут люди, как живут, о чём думают, кто правит землями. Любое знание пригодится.
Хельги оглянулся. Надо было воскликнуть, скинуть груз с души, высказаться. Об этой волчьей стае, хмельной от будущей крови, о слепцах-ладожанах, о старом развратнике. Но Хельги смолчал, потому что хотел жить. Только кивнул в знак согласия.

Пир закончился глубоким похмельем. На полу размазана рвота, битая посуда, груды живого мяса, спящие вповалку с собаками. Стойкий и непобедимый запах от углов. Утром старухи, переступая через павших во хмелю, вытащили окровавленные тряпки на обозрение. Мол, смотрите люди – чистая она, невеста, была, сбереглась для конунга. Теперь у них всё наладится. А Мариса, а что она – зачахнет взаперти…
Хельги повидался с сестрой сразу же после свадьбы, когда привёл себя в порядок. Они обнялись, чего, пожалуй, с ними не случалось ни разу. Друг друга жаловать стали только на чужбине, когда оказались одни. Так странно – только вчера сестра, сверкая пятками, собирала плавняк на берегу, а теперь почти старуха. Кто сказал, что время лечит? Время отлично калечит, превращая сердечные раны в уродливые рубцы.
Родичи смотрели друг на друга и молчали. Какие слова? Всё излишне. Сказать, чтобы держалась? Пустое, будто бы она маленькая, будто не понимает. Ну что он такое он мог посоветовать взрослой женщине, потерявшей здоровье, ребёнка и оказавшейся отвергнутой? Или Марисе обмолвится невпопад, чтобы он берёг себя? Пустое – всё равно Хельги отправили на смерть, чтоб под ногами не путался. Река новичков не любит, река ломает хребет и матёрому волку.
Пара дней до отплытия. Вода вспучилась, разломав глыбы льда, унесла его потоками, затопила берега. Между соснами разлились притоки, шапки пока ещё мёртвых, когтистых кустов на поверхности. Потихоньку спадала, будто застеснявшись своей первозданной силушки, возвращалась к границам. Сначала Хельги ожидал, что его отправят с купеческим флотом. Хуже – разведчик не должен привлекать внимания. О да, одинокий варяг, задающий вопросы, такой незаметный!
И тогда, когда Хельги уже решился на убийство, чтобы если и загубить жизнь, то хотя бы не просто так – отомстив, Рорик вдруг вызвал его к себе. Говорили на заднем дворе, без свидетелей.
– К чему это всё? – грубил Хельги. Мёртвые могут позволять себе дерзости.
Конунг заволновался, начал оправдываться, говорить, что это не изгнание:
– Мне действительно не на кого положиться. Скоро здесь начнётся война, а у меня нет уверенности в победе. Даже с помощью Гостомысла. Если победим – ты вернёшься с важными вестями и поможешь преуспеть. Проиграем – не возвращайся. Мы погибнем с честью, чтобы о нас потом не говорили. А ты оставайся, ты человек смышлёный. Любой правитель будет счастлив от такого соратника. И я не отправляю тебя одного. В Ярилово ты встретишь Люта – телохранителя из местных. С ним тебе ничего не угрожает.
Гнев Хельги как рукой сняло. Могут проиграть? Кому? Рулаву? Этому мяснику, предателю? Или местным трусам с их байками про Юрика?
– А что Мариса?
– А что Мариса? Куда муж, туда и жена. В смерти и в радости, – глухо произнёс Рорик. Лицо его исказило болью. – Но пока этого не случилось, я буду защищать её из последних сил.

– У тебя всё будет, если станешь слушаться, – прокаркал волх. Власый – его учитель.
Власый может соблазнить любую девицу. Он раздевает их взглядом, оценивая формы через закрытую одежду. Любит он, конечно, чаще замужних, с ними легче, но падок и на юное тело. Кого так запугает, что берёт безнаказанно, а кого и по любви, договору. Власый – умелец. Может зашептать боль, снять проклятье. А если в дурном настроение, скажет – завтра ты умрёшь! И человек умрёт.

Посередь торга схватится за грудь, упадёт беззвучно. И больше не встанет. Или нога подвернётся, хрустнет как сухая ветка. Заражение, лихорадка. Итог один – смерть.
Но до этих высот Седому далеко, проще до Луны дотянуться. Сначала пройти инициацию. Власый вполголоса, озираясь, рассказывал про свою. Есть, мол, где-то лабиринт и кто его пройдёт, тот власть над всем миром и получит. Но тропа узка, а с обеих сторон подступает огонь. Шаг влево-вправо и душа обгорит как лучинка, рассыплется пеплом. Так и не прошёл Власый лабиринт, вернулся. Озлобился. Спьяну, бывало посуду бил, об лавку до костей кулаки обдирал. Всё укорял себя, что струсил, такую силищу упустил. Но и крох хватало.
Однажды Власый потащил его ночью в лес, дав выпить какой-то настой. Чёрное небо прижимало к земле, тропа петляла между еловыми стволами, путала следы. Тысячи глаз пульсировали в ночи, тысячи глаз высматривали мальчика.
– Мы тебя видим! – шёпот на грани слуха. Седой раз за разом оборачивался – никого. Ели качали тяжёлыми лапами, подбираясь всё ближе и ближе.
– Мы тебя знаем.
Он уже решил, что не выйдет из леса. Принести его в жертву решил Власый, откупиться от богов кровью. Они ведь такие – чем-то на упырей похожи, от кровушки розовеют, обретают земную жизнь. Между елями блуждали тени, призраки прошлого и ещё не наступившего будущего. Умершие тянули скрюченные от судороги руки.
– Ты наш.
Всё имело душу, всё. И тысячи глаз вокруг, тысячи длинных языков. Шепчутся промеж собой, разносят слухи. А волхв, получается, слушает, пророчит. Волхвы разные бывают – добрые, равнодушные, тёмные. Власый к духам тянется, к иной стороне. От жизни ему ничего не надо, чужой кровью не дорожит. В мире древних ужасов он бесстрашен, слишком много повидал, такого, что и вырезанный посёлок Седого ничего не значит. Волхв откупается от голодных духов дарами, ему нипочём жертвы. Уведёт ребёнка у зазевавшейся матери, на худой конец, утащит петуха, чтобы кровью идола оживить.
– Рано тебе ещё дальше идти, – сказал Власый и вывел ученика обратно к жилью. – Душа пока слишком мягка, чтобы с богами общаться.
Боги похожи на раскалённый котелок. Ты можешь многого достичь с этим котелком, только держать его придётся голыми руками. И расплата за владение таким котелком куда страшнее, чем простые ожоги.
Побирушка – девочка из его родного посёлка – караулила лодку на пристани. Седой встретил её в Ярилово, где Власый гостил последнюю неделю. Пророчил старым, удерживаемым в семье хозяином, девам свадьбы, запугивал непослушных детей духами и жрал в три пуза.
Похорошела, выросла. Волосы у неё прямые, длинные, ниже плеч, распущены. Чёлочка ровная, лицо белое, чистое. А ведь растрёпой была, замарашкой. Девочку никто не любил, кроме… нет, он всего лишь жалел её. Тогда его, конечно, звали иначе, чем Седой. Да что уж вспоминать, кому это интересно. Теперь он – Седой – припадочный, посредник между мирами. Вернее, будущий посредник. А она – мальчик не знал, кто она теперь.
– Побирушка! – воскликнул он, счастливый от того, что увидел знакомое, кажущееся родным лицо. Седой сразу вспомнил детство – тёплые мамины руки, край платья…
Но Побирушка его не узнала, да и была ли эта девочка той самой?

Слишком уж серьёзен, надменен взгляд, а в глазах застыл холод.
Он вспомнил, что она всегда держалась в стороне от ребятни. Младшие играли, а она как бы чужая, с краю. Разве что животные её понимали. Возилась с собаками, следила за птицей. Но он был не такой как все – жалел и даже… Что толку? Они всё равно мертвы, их давно уже нет. Нет того мальчика, тянущегося за мамину юбку, играющего с солнцем в гляделки, как и больше нет той девочки, рано познавшей неравенство и унижение.
– Вы со мной разговариваете? – Лёд вместо слов.
С вами? Ни в коем разе. Как бы он мог, как бы посмел. Мальчик, всего лишь заблудившийся мальчик, забывший своё место. О, закричи она, прокляни! Но в её глазах не было гнева, лишь холод бесконечного равнодушия.
– Простите, кажется, я обознался.
Он круто развернулся и пошёл прочь, едва удерживаясь, чтобы не побежать. Глупец! Как можно так обмануться? Они все давно мертвы! И больше никого рядом. Один – навеки одиночка. А она, а что она – уже давно не Побирушка. Для неё он хуже, чем пустое место – напоминание об унижении. О том, кем она была – сиротой, приносящей несчастье.
Выбегая, Седой едва не столкнулся с двумя мужчинами. Одного знал – худого, длинного варяга со злым, угловатым лицом. Это он купил себе рабыню. Видимо, обращался с ней хорошо. Кто она ему? Дочь, любовница, забава? Второй – юноша, светловолосый, пока ещё худощавый с длинными руками и широкими ладонями. Глаза ясные, умные, скользнули по нему, будто измерили, взвесили, запомнили.
– Кто это? – громко спросил Длинный.
– Никто, – пожала плечами девушка.
Никто. Он едва сдержался, чтобы не заплакать. Мужчины не плачут, а волхвы и тем более. Никто не видел плачущего волхва. Боги суровы, боги не прощают нежных. Терпи! Терпи! Ты ещё им всем…
Седой встал за углом, чтобы отдышаться, чтобы никто не увидел его боли. Прошлое разбилось на тысячи осколков. Можно жизнь посвятить на их собирание, а можно пойти дальше, за самую грань. Встретиться, наконец, с Богами. Спросить их – за что? Разве им не по нраву были жертвы? Разве затаили они обиду?
– Я всё ещё не могу поверить, что Лют это ты, – услышал Седой. – То-то тогда конунг был слишком спокоен. Да уж, такими людьми не разбрасываются.
– Мне это не нужно, – обронил Лют, и все резко замолчали.
Седой постоял ещё немного, надеясь услышать хоть что-то о себе, и побрёл обратно к учителю. Теперь и Седой изменился вслед за Побирушкой. Для этого хватило и одного слова.
А потом была река с многочисленными руслами, притоками, разветвлениями, порогами, волоками. Десятки, сотни рек и речушек, ручьев и затонов… В воображении Хельги они все переплелись в одну огромную артерию, питающую кровью весь Мидгард. Береговые сосны с медно-красными стволами сменились дубом, вязами, ясенем. Верхушки шумели вдогонку, передавая весть:
– Хельги идёт! Хельги идёт!
Он, Злой, ставший вдруг Лютом, и Бера плыли по этой реке, перебираясь от посёлка к посёлку. Каждый раз новые лица, настолько часто сменявшиеся, что уже кажущиеся одинаковыми. Всё сливалось в памяти. Обычно Хельги вёл диалог, а Лют маячил за спиной, создавая видимость угрозы. Изгнание не сделало его общительней, разве что чуточку мягче. Иногда, глядя на Беру, Лют улыбался, по-отечески, ласково. Словно на хмуром, штормовом небе неожиданно проглянуло солнце. Проглянуло и тут же исчезло, скрылось за тучами.

Всё остальное время Лют валялся на корме и созерцал воду. В пути Хельги не хватало общения и волей-неволей ему пришлось сблизиться с Берой. Толку мало, девочка себе на уме, росла дикаркой. Иногда, правда, поражала обоих, особенно, когда лезла вперёд старших торговаться.
Припасы быстро иссякали. Хельги местных лесов (да и никаких впрочем) не знал, а Лют предпочитал отобрать, чем самому добыть. Приходилось закрывать глаза на его делишки, впрочем, им ещё возвращаться той же дорогой, слишком полошить округу выйдет себе дороже. Серебро и шкуры, данные конунгом в дорогу, пока берегли на чёрный день.
В темноте река показывала истинное лицо – потустороннее, чудовищное. Ночами Хельги не мог заснуть, ворочался, слушал. Ухали твари, порождения бездны, булькало под самым берегом, шумела вода. Берег был влажен после дождей и огонь с неохотой лизал отсыревшие поленья. Призраков тянуло на огонь. Кружили вокруг стоянки, прятались в искривлённых от крон тенях, шуршали прошлогодними прелыми листьями. Но без огня и того хуже, за жизнь не дашь самую последнюю, побитую молью, шкурку. Хельги полулежал, сжимая подаренный конунгом топор. Железо хорошо останавливает призраков.
– Ты боишься, – сказала Бера. Даже не заметил, когда она проснулась.
– Вот ещё!
– Лес не сделает ничего плохого, если только...
– Если только что?
– Если ты не наделаешь глупостей. Спи спокойно, люди куда страшнее зверей!
Хельги хотел возмутиться, мол, что ты-то, девчонка, понимаешь! Но потом вспомнил, обстоятельства её появления в отряде, насилие, изгнание. Да, люди куда страшнее зверей.
– Много разговариваешь! – буркнул Хельги и закрыл глаза.
И снова река – огромная, раздувшаяся из-за половодья, холодная. Плыть против течения себе дороже, грести через «не могу», на пределе. А лодка хоть и лёгкая, быстрая, щепка в потоке, всё равно еле слушает, неповоротливая. Только одно желание на уме – сдаться, вернуться. Повернуть, пока жив, пока цел. Лют гребёт, ему всё равно. Что у него на уме? Скорее всего, ничего. Он просто безумец. Ещё один, в череде встреченных Хельги, ненормальных, хмельных от крови и вседозволенности убийц. Сам парень тоже изменился, вырос. После вёсел руки обросли мозолями, плечи укрепились, налились мышцами. Привычный к холоду, дорожным опасностям он уже не понимал, как мог столько времени провести в четырёх стенах. Ладога казалась таким же скучным, патриархальным местом, как и отцовская усадьба. На реке постоянно что-то происходило. Бурлила вода на порогах, угрожая размолоть путешественников, вырывалась только что пойманная рыба, голыми руками ловили неосторожно заплывшего на стремнину оленя… Видели и русь – серьёзных, неулыбчивых воителей, к счастью, торопящихся по своим делам и не обративших внимание на маленькую лодочку.
– Сколько же здесь крепостей! – воскликнула Бера.
– Гардарика, – невпопад ляпнул Хельги.
– Отец! Давай остановимся! Может, найдём мне, наконец, серьги!
Лют улыбался. Ей он ни в чём не отказывал. Первое время их отношения казались Хельги дикостью. Думал, что Лют держит её как наложницу. Но нет – матёрый убийца, безумец, пожалел добычу. Правда, чем дальше, тем меньше Бера напоминала прежнюю забитую девочку. Кто знает, что с ней было бы теперь, останься она тогда дома.

Торг совсем прост – пара лавок – то ли попали не в сезон, то ли товар уже разобрали. Гости побродили у пристани, попутно отказавшись от «самой свежей» сушёной рыбы. Хельги всерьёз задумался над предложением погреться на печи от красотки с заячьей губой. Она так забавно шепелявила, что он даже пожалел её. Но Лют всё торопил, не отпускал.
– А если в избе тебя с десяток поджидает? – буркнул он, запугивая.
Подействовало. Хельги живо представил себе ловушку, и природные особенности девицы стали-таки угрожающими, демоническими. Разошлись, в общем.
Постучались к кузнецу. Он жил на отшибе, угрюмый такой мужик с тёмным от копоти лицом и обожжённой бровью.
– Гривны есть?
Кузнец засмеялся и вместо ответа показал на свежевыкованный наконечник от орала. Мол, что за глупые вопросы?
Торговец брошками нашёл их, впрочем, сам. Вести разошлись. Ещё бы, гости, даже на такой великой реке, редкость. Он пришёл – толстый, потому что было что есть и в волю, краснолицый от своей зажиточной тучности, плутоватый. Вприпрыжку за ним следовало множество детей. Старухи тоже выползли из домов, поглазеть, осудить. Впрочем, их немного, детей куда больше.
– Тебе что ли, Пигалица? – беззлобно хохотнул торговец и поманил за собой.
Бера, счастливая от исполнения своих желаний, рассматривала украшения. Перекупщик, ласково улыбаясь, потирал руки. Этот своего не упустит, понял Хельги. А вообще забавно, как они торгуются, как болтают. Ведь случись завтра встретиться без свидетелей, на реке, и Лют перережет тому глотку. Без колебаний, без сомнений. Просто потому что может, такова природа хищника. И потребуется огромная сила, чтобы подобных Лютов направить в правильное русло, удержать под контролем. Так ведь он человек надёжный, даже хороший. Верный и товарищ каких мало. Но вот его деньги… откуда шкуры в их лодке? Когда он успел их добыть? Лют помалкивал, а Хельги и не допытывался. Действительно, река – это место возможностей. Одни сложат голову, а другие озолотятся.
–Кто это у нас тут? – ещё один весёлый голос.
В лавку вваливается двое мужчин. Со двора доносятся свежие голоса. Вымогатели?
Незнакомец в одних портках, с оголённой грудью – волосатой, со шрамом поперёк. Лицо у мужчины озорное, косящее на один глаз, ухо порвано. Второй при оружии, внимательный, барабанит пальцами по топорищу. В кожаной куртке с наклёпками.
– что с глазом? – буркнул Лют.
– Цыплёнок клюнул, – хохотнул незнакомец. Местный, судя по говору. – В общем, мы это, Рюрика наместники. Следим, чтобы со сделок отступные шли.
Наместник Рорика? В такой дали? За кого он их принимает? Хельги раскрыл рот, чтобы возмутиться, как Лют положил ему руку на плечо. И вправду, глупо было бы сейчас раскрыться. Не для того скрывались.
– И как много вам нужно?
– А это зависит от выбора девушки.
Бера, как назло, свой выбор не могла сделать долго. Примеряла одно кольцо за другим, смотрела перстни, браслеты...
Устав, мужчины вышли во двор. Весна вступила в свои владения, подымалась юная, пока ещё салатовая трава, птицы ковырялись в лужах. Со стороны хлева несло сладковатым, свежим духом коровьего дерьма.
– А что, – спросил Хельги. – На реке-то, чей сейчас закон? Куда ныне собирается Русь?

Наместник пожал плечами.
– Закон всегда один – у кого больше прав, тот и прав. По эту сторону, мы все за Рорика душой. Правда, только до тех пор, пока он к нам не лезет. Ниже заправляет Русь. Они за себя. Сегодня прогнутся под каганом, завтра как всегда предадут. Я бы тоже к ним подался, да вот как-то привык к спокойной жизни. У нас же всё одно, без перемен. Стабильность. На Руси же на двух мужчин три вождя.
– Не обижают?
– Нас обидишь, – улыбнулся наместник. – Нет, откупаемся, когда прижмёт. Есть у меня свои люди. Но всё же, самый главный закон от кагана. Ну, этого, Дира. Он и Русь собирает, когда пожелает, и в походы ходит. Тот ещё прохиндей, но все его уважают.
– Что это за Дир такой?
– Дир – это вроде как конунг, только особо могущественный. Каган, короче, – господин над степью и морем. Силы у него не занимать, всё, что творится, делается только с его ведома. Но до нас ему мало дела, потому что руки у Дира постоянно заняты. В степи разное сейчас творится…
Дверь приоткрылась и в проёме показалась светловолосая головка Беры:
– Я всё!
Хельги постоял ещё с этими ложными наместниками, пока товарищ расплачивался за побрякушки. Дир – ещё один конунг. Уж не к нему ли на всякий случай отсылал его Рорик? Неплохой запасной вариант.


Шёл дождь. Единственная изба оказалась уже занятой. В ней разместилась семейная пара – какой-то купчик с двумя отчаянно ругающимися жёнами и десятком детей. Устав слушать бесконечные крики, Хельги с Лютом вышли во двор под навес, оставив Беру на произвол судьбы. Под навесом сыро, зато просторно. Под боком, на охапке сена разлёгся выводок дворовых псов. Пахло соответствующе.
Дождь усиливался. Теперь потоки воды, волоча за собой мелкий сор, проносились совсем мимо, подбираясь к ногам.
– Не околеть бы, – пробасил Лют. Это было его первое слово за всю неделю.
Из темноты на свет появились новые гости. Оба были в простых шерстяных одеяниях коричневого цвета, грубоватых и длинных, куда ниже колен. Оба зрелые, только один в расцвете сил, а возраст второго неуклонно клонился к закату. Собаки, как и полагается верным сторожам в подобных обстоятельствах, их совершенно проигнорировали.
– Я так понимаю, в дом даже не следует соваться? – прокаркал тот, что постарше. Говорил он на местном наречии, но с таким сильным акцентом, что проще было перейти на родной язык.
– Саксы? – спросил Хельги.
– Мы из Швабии. Я – отец Герберт, странствующий проповедник. А это мой помощник и товарищ Брунс.
При этих словах лицо Брунса дёрнулось.
– Присоединяйтесь к нашему лагерю. Здесь, конечно, не так уютно, как в доме, но всё же куда приятней.
Словно в подтверждении со стороны избы донеслись новые порции брани и детский плач.
– Хоть дети и стоят к Господу куда ближе, чем мы, простые грешники, но от этого они не становятся более приятными, – изящно и туманно высказался отец Герберт.
Господь? Это, наверное, одно из имён Одина. Он же вроде как главный, очень сильный и самый умный. Такой как конунг, разве что не такая сволочь. Грешники? Пожалуй, трусы или предатели, да и вообще, всяк кто без славы помер. Не подобрали вовремя валькирии, так отправляйся в Хель. Хотя, конечно, все эти слова для Хельги оставались некой абстракцией. Он не особо верил в то, что не мог ощутить сам.
– Храни вас Господь, будь вы даже и язычниками. Истинно говорю, даже среди таких есть немало чистых душ. О, я обязательно помолюсь за ваше спасение!
Отцы отнюдь не страдали отсутствием аппетита. А когда Лют протянул им мехи с вином, чтобы согреться после ливня, тут уже загорелись глаза у самого Герберта. Надолго, впрочем, его не хватило, видать умотался с дороги. Вскоре отец уже спал без задних ног.

– Хорошая у него цепь, – сказал на родной северной речи Лют. – Бере бы понравилась.
– Как-нибудь в другой раз. Мы же разделили с ними еду.
Брунс спокойно смотрел на них. В его глубоких глазах ощущалось понимание разговора.
– Ты знаешь наш язык, – заявил Хельги. – Почему сразу не сказал?
– Не хватало только, чтобы об этом узнал и мой святой отец. Святой, хе! Из него такой же святой, как из… Мироед. Только из-за него мы здесь и оказались. Для него ведь всё едино – что Моравия, что Скифия. Я говорю – мы не туда сели, сойти надо. А он – да ладно, коней на переправе не меняют. Компания, опять же, хорошая подобралась. Хорошая? В смысле, хорошие собутыльники. Хоть бы поделился… чёрт.
Хельги переглянулся с Лютом, точнее, просто посмотрел на своего провожатого, потому что тому было наплевать. Единственный вопрос, который волновал телохранителя, так это просто снять цепь со спящего или снять вместе с головой.
– Не уверен, что понимаю, – прервал Хельги. – Но вижу, тебе есть что рассказать, а времени у нас предостаточно. Мне совершенно не спится.
Брунс ухмыльнулся:
– Есть ли мне что рассказать? Ну, так слушайте:
«Всё началось, когда мне было лет пять, может, шесть. Никто не считал. В семье до меня, как и после было много детей, поэтому на этот счёт особенно не заботились. Кажется, Нэн – старуха из дома напротив – сказала, что пять зим назад. Неважно. Короче, рос я проказливым и шумным ребёнком, поэтому мне частенько перепадало. Отец в гневе был страшен, к счастью, не так уж часто мы и виделись, разве что в конце недели, когда он, сопя, залазил на мачеху.
Короче, старшие братья подговорили меня разжечь костёр во дворе и, к тому моменту как нас застукали, мы спалили недельный запас дров. Сначала я услышал окрик и вдруг понял, что рядом никого. Братья и сёстры как тараканы рассыпались по углам. Я видел отца, его лицо напоминало маску актёра. Такие кривляки в масках из тряпок и бумаги, ходят на руках и говорят сущие глупости… Короче, от страха я дёрнулся и упал на угли – раскалённый слой пепла и недогоревших брёвен, алые от жара. Мгновение – и на мне задымилась одежда. Ноги отнялись. Всё, что я помню – резкий рывок и отцовские глаза, испуганные, расширенные. Он нёс меня на руках, срывая дымящуюся одежду и всё спрашивал:
– Ты живой? Ты живой?
Одежда обгорела, но за неимением другой, я всё равно проходил в ней до начала зимы, отчего в деревне меня прозвали Горелым. Перемазался в золе и стал, по словам священника, похожим на мавра, но чудо в том, что на мне не осталось ни единого ожога! Мать заказала священнику благодарственную молитву и накупила свечей. К сожалению, именно этот священник окажется виноватым в моём нынешнем подвешенном состоянии. До этого, правда, было ещё далеко.
Я рос как на дрожжах, и отец пристроил меня к делу. Вместе мы корячились на поле, короче, мало приятного. Но иногда, ближе к вечеру, или хотя бы к обеду, ты оглядываешься – смотришь на проделанную работу, и на душе становится приятно. Как-то легче и усталость уже не так угнетает. В общем, всё шло своим чередом, но однажды нашему соседу взбрело расширить свой участок за счёт нашего. Запахал межу, ночью перенёс столбы. Озорник, сука, чтоб его дьяволы драли. Отец, конечно, полез драться, сосед тоже не сплоховал, закончилось ничьей. Пришлось судиться.

Господину было не до нас, поэтому судил тот самый священник. Он, конечно, успел получить от соседа подарки, поэтому предложил нам ордалии. Не понимаешь? Божий суд. Раскалил прут и, держа его клещами, протянул отцу. Если ты прав, мол, то Создатель в своей милости обязательно придёт на помощь, как когда-то к Даниилу в яме со львами. Отец может и не слыл большим умом, но от прута сразу отшатнулся. И тут во мне такая злость сыграла, что я на этот прут прямо-таки кинулся, схватил его обеими руками. И… ничего. Холодок по коже. Никаких ожогов. Землю нам вернули. А по весне за мной пришли.
Я только начал подбивать клинья к Агне – милой такой девушке с длинными, заплетёнными в косу волосами. Перед сном представлял, как она расплетает эту косу для меня, и я глажу, глажу её волосы. Светлые, мягкие… Ой, да ладно, не смотри на меня как щенка! Задница и грудь тоже ого-ого! Так лучше? Короче, почти уломал. И её папаша был не против. И тут они пришли, все в рясах, правда, разного качества и пошива, ну, и наш священник тоже. Подозвал меня.
– Сынок, – говорит. – На тебе, грешнике, есть божье благословение. Или, наоборот, дьявольское.
Агна как увидела монахов, сразу дала дёру, только дверь и хлопнула. Хотелось мне этому остолопу голову-то и проломить, да ведь кто на священника руку подымет, тому эту руку и сломают. В общем, побеседовали. Он всё клонил к тому, что иногда нелегко определить природу силы и судят по последствиям. Я должен был стать монахом.
– Нашли дурака! – вырвалось у меня. Опасные слова, должен вам признаться. Чертовски опасные слова. Иной раз за такое и язык дёргают. Клещами.
Но священники оказались не из обидчивых, поэтому просто купили меня у отца. Так я и стал монахом. Ничего хорошего мне это не принесло. В смысле, о любви к Агне пришлось позабыть. Теперь, если мой провожатый окажется нерасторопен и упустит пару монет, мне перепадёт разве что престарелая шлюха. А Агну той же весной выдали за соседского сына. Такие дела. Через некоторое время меня познакомили с Гербертом, вот этой пьяной скотиной, что сейчас дрыхнет без задних ног, едва смочив губы вином. На самом деле он не такой уж и дурной человек, чтобы заслужить собачью смерть. Да-да, это я тебе говорю, тощий. Убери свой ножик! Что дальше? Мы ходили по деревням и сёлам, как артисты и демонстрировали «чудеса». Герберт читал проповеди, а я, как божий человек, ходил по углям или носил раскалённое железо. И всё это с идиотской улыбкой, шепча молитву. О, каких трудом мне стоило запомнить хоть одну! Герберт, мучитель, не кормил, пока не выучи все строки. Глупые крестьяне несли нам дары – жратву, а иногда и деньги. Хотя, откуда у крестьян деньги? Нищета. Пару раз я выступал на ордалии, защищая интересы богатых приходов. Кто-то на мне круто погорел. Что ты смотришь, образина? Думаешь, вру? На! Видишь угли? А? Вот, целую жменю взял. Понюхай, чем пахнет! Сам так можешь? Вот и помалкивай дальше!
Короче, привык к такой жизни. Но Герберту пришла в голову идея распространить веру среди язычников! Набитый дурак!

Сначала мы отправились на восток, где нас ограбили склавены, не дав и слово молвить. Потом поехали к чехам и, заблудившись, оказались у греков. Несколько лет мы провели в настоящей пустыне, без единой христианской души. И, наконец, оказались здесь. Герберт крепится, мол, в Киеве христиан до кучи и нам будет, чем поживиться. Как видишь, идею проповедей мы уже оставили»…
Хельги развёл руками:
– Тогда почему бы тебе не бросить этого пьяницу и не пойти с нами?
Брунс поморщился.
– Как бы объяснить? Мы так долго жили вместе, что я уже не представляю себя без него. Да и жалко старика, умрёт, поди, без меня.
– Что же, нам тоже в Киев. Пойдёмте вместе, а там видно будет.

– Верите ли вы в то, что Господь Исус Христос умер за наши грехи? – плохой вопрос к пьяной компании. То ли плотогоны, то ли лесорубы, кто их пьяных разберёт. Герберт точно не разбирал. Всю стоянку он только и делал, что искал на свой тощий святой зад приключений. Ходил, цокал языком, что-то ворчал про будущую церковь на пригорке с крестом, осенённую солнцем и благодатью. Про Спасение, невинные души и Геенну огненную. Судя по скучному лицу Брунса, это была старая, заезженная тема, ничего нового. Нового, разумеется, для него. Сначала Хельги слушал с интересом, так как любил байки, да и вообще истории, но чем дальше, тем становилось сложнее. Вся система базировалась на запугивании. Делай то-то и то-то, а не то жуткие муки после смерти. Родное же, заученное с детства говорило обратное – делай хоть что-то, а не то мрак забвения. Да и вообще, о каких муках можно говорить, если до них так сложно дожить? Не зашло.
Такого же мнения, очевидно, были, судя по всему, и уважаемые плотогоны. Один из них – дюжий, коренастый мужик – стукнул кулаком по лавке и заревел:
– Не уйдёшь, сука!
Обычно Хельги не волновался по таким вопросам. Ещё бы, ведь рядом всегда был Лют – один из сильнейших бойцов севера. Но что-то пошло не так.
– Весёлый городок! – заявил Лют и с этими словами покинул компанию. Бера ушла за ним. Вприпрыжку, смеясь, видимо, ожидая новых подарков. Или ей просто нравилось прыгать. Кто разберёт, она странная, это не лечится.
Городок действительно был весёлым. Хельги привык к однообразным крепостям с хмурыми караульными, чурающимися чужаков. Товара никакого, сидят глухари, токуют про свой насест, ничего не видят, ничего не знают. Вся забота, чтобы рожь взошла. А здесь и стен нет, место вроде общее, ничейное. Народу гулящего, озорного много. Русь веселится, балуется, беззаботная. А до Киева, говорят, рукой подать. Это хорошо, потому что нет больше моченьки плыть. Путешествия хороши только первую неделю.
Хельги немного побродил по торжищу, вслушиваясь в речи, потом плюнул и свернул вслед за Брунсом в питейную избу. А что – тепло, пахнет дымом и шумно. Тем более уже темнело, и пора было подумать о приюте. Не ночевать же на улице.
На беду через некоторое время к ним присоединился Герберт. Он был из такой породы людей, которых постоянно переполняет. Знание буквально лилось через край. Непрошенное, чужое. А чужое – это почти всегда и бесполезное.
– Верите ли вы, что бла-бла-бла сделал бла-бла-бла? – наклонился отец Герберт над соседней компанией. Возможно, что ответная, острая как нож в правой руке грубияна, реакция была вызвана троекратным повторением, назойливым, словно писк комара, а может и брагой.
– Держите суку!
Стол опрокинулся, разбросав чаши и теперь уже битую посуду.

Герберт отшатнулся, но в его движениях чувствовался недостаточный опыт. Слишком медленно, слишком трусливо. Зачем-то поднял руки, попятился. Нет, тут либо драться, либо бежать. Короткий удар в живот потряс его тело, откинул к стене. Ударился затылком, заблеял с полузакрытыми, кажущимися сонными глазами. Страх действует по-разному, Герберт оцепенел. Ещё удар и ещё. Теперь уже в ход идут колени. Священник запрокинулся, сполз на забрызганный его же собственной кровью пол.
Брунс, конечно, не усидел на месте. Кинулся, схватился за рукав. Отлетел в другой угол, сшибая лавку. Тут же вскочил и снова упал, пропустив. Теперь пришла очередь Хельги. Он спокойно, даже с интересом смотрел на избиение Герберта, но дальше так продолжаться не могло. Выхватил топор.
«Как глупо, – промелькнуло в голове. – Вот так, на ровном месте, без причины».
Больше мыслей не было. Закружилось, завертелось.
– Этот с ними, – харкнул под ноги коренастый. Коснулся пальцами разбитой губы. Брунс всё-таки успел приложить. Мужик он и в рясе останется мужиком.
Ещё люди, пока ещё колеблющиеся, желающие оставаться на стороне победителя. Так всегда и бывает – кто-то дерётся, а кто-то упивается кровью, оставаясь хорошим человеком.
Никаких девизов, имён вождей или богов. Короткий резкий удар топором на выдохе. Коренастый обнажил шею – уродливая глубокая ложбинка и обрывки сосудов. Кровь на лице, лезвие, руках… Под ногами скользит. Бой – это танец? Если только на льду.
Нож зацепил плечо, запутался в тряпках. Тупая такая боль, безобидная. Максимум ушиб и синяки. Не похвастаешь. Ответил локтём в голову, что-то хрустнуло, хлюпнуло, окатило лицо. Ещё немного и ослепнешь, кровавый пот застилал глаза. Липкий такой, солёный. Хельги смахнул его рукавом. Сколько грязи, никогда не отмыться.
Теперь уже слышался крик, брань, угрозы. Всё равно. Пусть собаки лают. Чаша ударила в спину, разбилась, отлетев. Обернулся – почти все на ногах, он один против толпы. Герберт без чувств, Брунс смешно и бестолково шевелится, словно жук, перевёрнутый на спину. Умирать надо весело, никаких постных рож.
Блеснуло оружие, топоры и ножи. Потанцуем? Хельги бросился первым, на последнего из троицы. Легко уклонился от встречного удара, тюкнул в висок обухом. Так, что глаз выскочил, заболтался, словно на ниточке.
Тут же развернулся к остальным, оскалился. Ещё не зверь, всего лишь волчонок. Но и волчат есть клыки. Попятились трусы, боятся. Кто же ударил в спину? Где эта мразь? Мразь прячется, не выделяется, не определима. Отошёл к двери.
– Брунс! – рявкнул Хельги. Куда там. Скользит в крови, пытаясь подняться.
Не уйти. Придётся бросить их. Человек каждый день приносит жертвы. Жертвует здоровьем, силой, любовью. Ради кого? Ради долга, семьи, богов, правителя. Правитель жертвует только другими. Остаться и умереть ради… друзей? Смешно. Он их не знал. Попутчики – безликие болванчики, расцвеченные искрами костра. Сегодня они ярко сгорая, рассказывают свои нехитрые истории, а завтра опять сливаются в тенях. Дорога любит откровенность. В дороге некого стыдиться. Они умрут, а он сбежит. Они – тени, исчезающие на свету, он – правитель. Пусть пока и правит только в мечтах.
Шаг к двери, шаг к мечте. Шаг-взросление. Дверь с силой распахнулась. На пороге возник Лют. Нападавшие сразу отхлынули. Если уж один подросток стольких накромсал, что сможет натворить взрослый витязь?
– Уходим! – бросил телохранитель.
Брунс поднялся и на трясущихся ногах подошёл к товарищу, взвалил на плечо, поволок за собой. Лют прикрывал, прищурившись, поигрывал топором. Тишина. Ни жалоб, ни угроз. Раненные тоже притихли, жить хотят.

Почти бежали, спасаясь от мести. Месть – это такая штука, вполне может затянуться до последнего из рода. А так – уйти неузнанными и мстить будет некому, все довольны. Вернее, бежал Лют, а Хельги всё норовил вернуться, чтобы разделаться с остальными. Его первый настоящий бой, первые победы. Больше никто не посмеет сказать, что он слабак, годный лишь для работы прислуги.
– Троих! – прокричал Хельги, потрясая топором. – Троих зарубил. Я великий воин!
– Они были пьяны, – буркнул Лют.
– Плевать, я великий воин.
– Ну а я тогда кто?
– Ты? Бог. Сам Хеймдалль, сошедший с радужного моста на землю.
Их маленькая спасительная лодочка, вытащенная на берег. Наскоро побросали вещи. Плыли далеко за полночь, пока не выбились из сил. Отец Герберт очнулся, молчал, не желая поднимать тему, и смотрел на воду. Задумчиво так, в смущении. Брунс помогал грести, давая отдых товарищам. Тоже молча.
– Хорошее место, – заявил Лют и указал на маленькую рощу. – Заночуем здесь.
Костёр не разводили, так и повалились спать, от усталости. Обложились шкурами, грелись, сотрясаясь от холода. Хельги долго не мог заснуть. Всё вспоминал – раз за разом, по кругу – удары и россыпи крови. Эти пятна крови медленно расползались и заслоняли его прошлое – дети, резвящиеся на берегу, плески волн и холодные пятки, валежник, отец во главе стола, мамина юбка… Как же всё это далеко, в последний раз. Теперь прошлое ничего не будет значить. Похоже, это и есть взросление, когда сильное переживание очищает память.
Утром он проснулся первым. Берёзки вокруг, рядом шумит вода, подмывает глинистый берег, прохладно. Встал, позёвывая, собрал хворосту для костра. Умылся у реки, смыл, наконец, засохшую кровь с лица, ополоснул одежду. Потом подтянулась и Бера:
– Чего расшумелся в такую-то рань?
Занялась готовкой. В этом ей не было равных, да и статус девицы обязывал.
Последним встал Лют.
– А эти где?
Только теперь, с запозданием, Хельги заметил, что места отца Герберта и Брунса пустовали. Их вещи пропали, как и немного еды, взятой, видимо, в дорогу.
– Ты их всё-таки убил? – спросил Хельги.
– Нет, стал бы спрашивать.
Хельги испытующе посмотрел на телохранителя, но с таким же успехом можно было попытаться переглядеть камень. Какой в этом толк? Ладно, старый пьяница, с Брунсом жаль расставаться. Столько знал, столько видел.
После завтрака продолжили путь вниз по реке. Лют уложил вещи в лодку, забросал следы костра землёй и вдруг вздохнул:
– Эх, такую цепь упустил…
Вечером река внезапно озарилась огнями. Вода отсвечивала множеством костров, вода засверкала всполохами. Пахнуло дымом и жареным мясом. Впереди, на высоких холмах, расположился огромный, куда больше Ладоги, город. Уже показались валы и частокол, бревенчатые башенки, крыши теремов, и все озолочённые спускающимся на ночлег солнцем. Священный город, доброе место. Лаяли собаки, блеяли овцы, слышалась славянская речь. Уже сейчас, издали, было понятно, что это совершенно иное место, чем встреченные ранее Хельги. Возможно, сказывались месяцы тяжелейшего путешествия, но для него этот город показался центром мира.
– Вот мы и в Киеве, – буднично заявил Лют. Никакого восторга он, во всяком случае, внешне не испытывал.

Он уже закончил с Хромой. Оставил помятой на расстеленной шкуре. Давно уже не плакала, а как расходилась когда-то. Богами грозила, местью рода. Что боги? Слепые утёсы, деревяшки, дождь за стеной. Что её род? Мертвецы, прах к праху. Когда-нибудь Рулав её прибьёт. А пока пусть дёргается, старается, надеждой живёт, что увидит, что свершится. Хотя зачем? Ей уже поздно, в ней нет жизни. Любить её это всё равно, что тереться об шкуру.
Рулав натянул штаны, попутно зацепив член – болтающийся, вялый. Такой усталый, такой безразличный. Как и эта Хромая. Кто знает, может, не надо было её калечить? Какая разница, как говорил отец – высранное дерьмо назад в жопу не вернёшь. Пусть сожалеют слабаки. Отец, кстати, то ещё дерьмо. Сам дуболом и в сына хотел видеть таким же. Одно спасибо, мать подобрал крепкую, чтобы породу не испортить. Все дети вышли как на подбор – идеальные воины, гроза городка. Когда вместе выходили, все разбегались. Девочки засматривались. На других, не на него. Он же громила. Монстр. Уже тогда был лысый как яйцо, словно изгой безродный, обритый. Первая татуировка. Посвящён Тору – такому дурачку среди богов, нарывающемуся на неприятности. Его, мол, дело по жизни простое – драться. Что же – это дело Рулав умел. И в борьбе силён, и с копьём неплох, и с топором будто бы родился.
Правда, отец что – он ведь вроде как в услужении. На большее мозгов не хватает. Сам служил и детей своих пристроил. Даже расплакался от счастья, когда самый молодой сложил голову за ярла. Болван! От Рулава он ждал того же. Жить ради хозяина и умереть по его желанию. Наверное, отец думал, что кулаком сможет вбить науку. Получилось не очень. Если какое желание он и вбил, так это поскорее окрепнуть и покинуть родительский дом. Так оно и получилось. Отряд удальцов, жизнь в разбое, где подложил ладонь под голову, там и дом. Проблемой было то, что и другие видели в нём дуболома. Безмозглое оружие, которое выпускают в нужный момент для решения всех проблем. Но он-то таким себя не считал! Внешность далеко не соответствовала содержанию.
Плеснул себе воды из ковша, сплюнул остатки на пол. Ничего, Хромая очнётся и вытрет. А не вытрет, так он протрёт лужу её головой. Сука! Как-то укусила его за руку. Прокусила, мразь, запястье. Выбил ей зубы. Поддел головой под краешек стола и как двинул! Теперь уже не укусит, зажуёт разве. Посмотрел в отражение воды – короткая мускулистая шея, огромная лысая голова. Человек-айсберг, человек-утёс. Монстр. Таких в Германии держат на цепи. Безумцы, мол, одержимые. Руки громадные, ладони широкие, пальцы крючковатые. Чёрные полоски на ногтях. И ребёнком был не лучше – огромный, выше всех на голову, каланча. Да, были и другие великаны – но выглядели как-то мягче и не такие уроды. Его никто не любил, только боялись. Первая любовь предпочла другого. Пару лет назад слышал, что у неё уже двое. Живёт с каким-то бондом. Сука! Глупая сука!
– Валить их всех… – простонал он. То ли голос, то ли звериный вой. Никто не должен был видеть его таким, пока не прошёл приступ. Это бешенство, возникающее из неоткуда, из глубин памяти. Каждый раз, когда он вспоминал детство, свои разбившиеся надежды. К счастью, обычно на воспоминания не было на это времени.
Хромая выползла на свет. Приползла, подволакивая ногу. Глаза потухшие, щёки впавшие. Гарнизонная красотка. Замерла, увидев. Попятилась.
– Что, сука, пялишься? – прорычал. – Тебе ещё захотелось?
В два шага он настиг её и схватил за волосы. Почувствовал, как налился, оживился член. Да, он любит чужую боль, его это возбуждает. Навалился, прижал к стене. Слабое тельце Хромой, сломанная веточка. Только на неё и вставал. Притянул к себе…

…В горле пересохло, опять, раз за разом. И он всё пил и пил обычную отстоянную воду из колодца, чувствуя, что его уже распирает, переливает через край. Это всё Хромая – ведьма, не иначе. Выпила его жизненные соки, забрала силу. Надо бы ей брюхо вспороть, пока не поздно. Пока не родила какого-нибудь ублюдка – с красными глазами и чешуёй. От ведьмы хорошего не жди. А, потом, не сейчас, он слишком слаб. Позвал своих. Они ввалились, топая сапогами по деревянному полу.
– Ну что, купцов не видно?
Ругань в ответ. Нет, короче.
Нет купцов, нет серебра. Девки уже заждались в тайной избушке, измаялись по будущим мужьям. Кто-то, брезгуя Хромой, уже зарился на пленниц. Шумел, мол, такое богатство под носом упускаем. Но Рулав один раз гаркнул и шум прекратился. Он не конунг, чтобы нянчиться, сразу башку набекрень свернёт, делов-то.
– Рулав! Там… Посмотри сам! – вбежал один из караульных.
Вышли, топая, прошли мимо труллей. Возятся как жуки в навозной куче, изображают работу. Увидели господ, сразу засуетились. Раб – не человек, хуже животного. Никакой гордости, никаких понятий.
Бестолковый караульный подвёл его к частоколу, взошли по лестнице. Рулав с трудом поднялся по скрипучим ступеням. Надо завязывать с Хромой, так и подохнуть недолго. Но с другими не получается, с другими не получается.
Вдали от стен, у самой границы леса, на расстоянии выстрела из лука, собрались какие-то люди. Они торопливо вбивали колья в землю. Приглядевшись, Рулав понял, что это местные. Славяне. Чего они тут забыли?
– А ну-ка позови сюда десяток людей. И мой меч принеси!
Меч он получил за рабыню. Хорошенькую такую брюнетку, жгучую, грудастую, что посмотришь и сердце ёкает. Для себя берёг, да такое дело. Променял. Зато меч теперь как у конунга, если не лучше. Длинный такой, добротный. Заморский, франков работа, не иначе.
Они вышли, жаждая крови. Слишком уж тосклива, скучна гарнизонная жизнь. Целыми днями одно и то же – стены, частокол, бесполезные трулли, в тысячу раз пересказанные байки и обсуждение стадий хреновости погоды.
Но славяне рассыпались перед ними, скрылись в лесу так, что ищи-свищи. Оставили колья с насаженными на них головами.
Рулав подошёл к одной, присмотрелся.
– Дерьмо, – сказал кто-то.
– Да, дерьмо. Прямо как тогда, в Германии. Было дело, зимовали мы на острове, а кругом – местное отродье. Рыбаки там, пастухи, прочее дерьмо. В общем, по ночам подбирались к самому лагерю и ловили тех, кто отлить отошёл. Представляешь? Отливаешь такой, весь расслабленный и вдруг – раз – нож в спину. Не, я с тех пор только в костёр и ссу.
– Заткнитесь! – прорычал Рулав.
Напрягшись, выдрал кол. Стащил голову и запулил ногой далеко-далеко, обляпавшись ошмётками. Зарычав, вырвал топор у соратника, перерубил остальные. Разметал словно соломинки. Четыре кола – четыре головы. Одна от охранника потайной избушки в лесу и три купцов-работорговцев.

Хельги пропал. Уже сошла вода после весенних дождей, налились сочностью травы, вымахали в полный рост, а от мальчишки всё ни весточки. Как пить дать сгинул. Мариса извелась, запричитала. Зачем, изверг, на смерть послал? Река оказалась опасней, чем он думал. С другой стороны, может всё не так плохо, может, он всё-таки прорвался?
– Конунг! – отвлекли Рорика. Он поднял глаза – Гунар. Чего ему опять надо? Дела шли хуже некуда, и управитель не стеснялся постоянно напоминать. Такое ощущение, что это доставляло ему удовольствие.
– Рулав опять не прислал долю.
Рулав – главная заноза в заднице. Бешеный пёс прибравший, волей случая, к рукам крепость и половину всех сил. Конечно, он не мог не воспользоваться ситуацией, чтобы показать зубы.
– А чего ты от меня ждёшь? Мне на руках походить? – буркнул конунг. Его лицо выражало напускное равнодушие, но мозг напряжённо работал. Доходы стремительно уменьшались, и он уже не мог, как раньше спокойно терять людей. У него и так почти никого не осталось. Ещё пара ошибок и лучше возвращаться обратно в Норвегию. Кто знает, может быть, какой-нибудь более удачливый владыка сжалится и возьмёт старика к себе на службу? Нет, лучше уж смерть. Рулав же сам метил в конунги и богатств, по слухам, накопил изрядно. Правда, и местных он раздражает, и грязи на него набралось немерено.
– В лесах неспокойно, – продолжил управитель. – Слухачи указывают на главную причину…
– Вадимир! Сука, куда же без него.
Вторая заноза. Воевода, местный герой недавней войны. Рорик её не застал, но узнать было несложно. Сказки ходили вдоль всей реки. Захватчики, кажется шведы, взяли младшего сына Вадимира в заложники. Совсем ещё мальца, может лет пяти. Притащили под замок в Альдейгьюборг. Мол, будет твой род себя тихо вести, получишь обратно. Вадимир шведов не послушал. Говорят, что мальцу аккуратно, чтобы сразу не умер, вспороли живот и накрутили кишки на столб. Шведам это особенно не помогло, зато на свою голову они получили непримиримого борца. Этот не прогнётся, проще убить. Проблема в том, что воевода контролировал местную дружину и видел в Рорике ещё одного завоевателя.
– Вадимир открыто подбивает на мятеж. Думаю, у нас достаточно причин, чтобы…
И тут Рорика осенило. Это было так просто, что удивительно, как раньше не пришло в голову. Два бешеных пса: один презирает местных, второй – чужаков. Мир шёл к ним навстречу!
Он ещё поколебался. А что если враги объединятся? Нет, слишком уж противоестественный союз, невозможный. Решаться, сейчас, пока не поздно. На ведьм надейся, да и сам не плошай.
– Есть одно дело, – молвил Рорик. Он ещё и сам не знал, как страшно отзовутся его слова. – Позови-ка моего батюшку. Скажи, что у нас есть о чём потолковать. О разбоях на реке. Что я нашёл виновного.
Гунар замер, ожидая разъяснений.
– Гостомысл имеет выходы на Вадимира. Думаю, он сможет передать весточку. Что всё это время убийцы его шлюхи-сестрички были рядом и конунг благоволит к свершению кровной мести. И доказательства найдутся, если правильно поискать.
Лицо управителя впервые расползлось в улыбке.
– Идеально.

Сначала прочесали окрестные леса. Местные строили из себя дурачков, мол, ничего не знаем, ничего не видим. Парочку особенно непонятливых Рулав приказал вздёрнуть на ближайшем дереве. Красиво всё же – сосны, медно-красные стволы и импровизированные качельки. Пообещал вернуться и обновить, если снимут. Пусть пока… нюхают.
Наведались и в Ярилово. Местный хозяин – старый, рассыпающийся на части козёл – ползал на коленях, уверял, что ни при чём. Однако вот дела – поселян заметно поубавилось. В леса, значит, подались. Таких надо зимой ловить, когда их мороз к жилью сгоняет. Летом же в лесах прячутся до последнего, ищи иголку в стоге сена. Всё из-за того, чтобы был слишком мягок с этими.
И ведь сняли-то! Висельников-то. Утром как чувствовал, отправил одного молодого проверить. Приполз к обеду – весь в крови, за живот держится. Подстрелили. Стрелу сломал, а наконечник там остался. Живот дело такое – может, выживет, но скорее нет, ничего не поделаешь. Вторые сутки лежит, кричит, спать не даёт.
Теперь уже наведались всем отрядом. Человек десять оставили охранять крепость, остальные в полном вооружении сходили на ладьях. И снова никого. Дома – полуземлянки – брошенные, вещи вынесены, один мусор остался. Рваные тряпки, помои, дерьмо. И тишина, вымерла округа. Мстить некому. На обратном пути завернули в Ярилово, зря что ли собирались? Рулав оттаскал старого козла за бороду, повозил в грязи. Срубили им идола.
– Помилуй, батюшка! – плакались старухи. Батюшка! Это, значит, что он трахал их матерей.
– Бога нет! – улыбнулся Рулав и завалил идола. Длинное такое бревно с резьбой. Идол умирать не хотел, боролся до последнего. Топоры с трудом вгрызались в каменную от времени древесину. Но он всё равно упал. Все, в конце концов, падают, даже боги. А впрочем, хорош бог, когда вся голова седая от птичьего помёта.
– Последнее предупреждение, – бросил напоследок. – Вы или с нами, или с ними. Никакой середины.
Подействовало. В следующий раз ворота не открыли, встретили стрелами. Только и охранников число увеличилось, да всё новые, незнакомые лица. Мятежники. Комары.
За всё отдувалась Хромая. Разбил ей голову, отхлестал. А она полежала чуток, в себя приходя, и вдруг расхохоталась. Смеялась, как безумная, размазывая кровь и слёзы. И Рулав вдруг попятился, оставил её на полу. Сумасшедшая…
– Труллей в загон. Рыпнутся – сразу всех, подчистую, – распорядился на ходу. Мысли теснились, путались. Он привык драться лицом к лицу. Свои – чужие, никаких хитростей. Враг уклонялся от битвы.
– Поняли? – повернулся к рабам. – Один за всех и все отвечают за одного. Такая вам теперь порука.
Люди хоть пришли в чувство, за зиму обленились, обросли жирком. Ничего, в науку пойдёт. Как комаров разгонят, так можно и о большем подумать. О конунге. Старик на этом свете явно зажился.
Новая вылазка. На этот раз решили никого не щадить. Мёртвые не кусаются, выжженное село не родит мстителя. Хотели войны, получайте! Посёлки встречали пустыми, брошенными домами. На всякий случай, Рулав распорядился жечь. Больше не одурачат. А там продержаться до зимы, дальше легче. Мороз подобных комаров выведет почище меча.
Отдыхая, лежали в тени рощи. Тепло, хоть холодком нет, нет, да и тянет. Весна дело такое. Сегодня всё в цветах, а завтра снег с дождём. Пропахли пепелищами, не отмыться. Болтали. Рулав сопел, ковырял носком сапога землю, сжимал кулаки. Злился, что зря время теряет.
–…Это всё гадалка одна, ну, ведьма то есть. Пошёл я, значит, к ней, перед первым походом. Зрачки у ведьмы как тарелки, руки трясутся. Воняет ссаниной. И говорит – ярл! Представь, ярл! Это она мне. Видит во мне ярла. Будет, короче, у меня долгая жизнь, победы, счастливая любовь. И семеро сыновей. Один из них встанет во главе войска конунга. А умру я сразу же после того, как это увижу.
Рулав посмотрел на рассказчика. Воин неплохой, но чтобы стал ярлом, сомнительно. Ни связей, ни заслуг. Ему уже давно казалось, что предсказания годились только для отчаявшихся женщин. Чтобы ублажали себя надеждами на мужа, сына, урожай…
– У меня есть счастливая руна, – начал другой. – Ношу её на цепочке. Мне её сам нойд зачаровал. Нойд, колдун, значит, только из чужаков. Сказал, что пока буду носить, железо меня не коснётся…
– Тебя же подстрелили в Германии! Сам видел! – не выдержал Рулав. – Выл всю дорогу, что руку пробили.
– Руку же, не голову. Да и так – чуть оцарапало, больше испугался. Нет, без амулета точно бы убило.

Они уходят, оставляя после себя примятую траву. Погода ощутимо теплеет и становится совсем жарко. Рулав чувствовал стекающие капли пота под бронёй. Сейчас бы искупнуться, выпить холодненького…
Из мечтательности вывели крики разведчиков. Впереди стояли местные. Множество воинов – может десятки, может сотни. Рулав смотрел, как из густой, высокой травы поднимались фигуры в полный рост. В кольчугах, куртках, шкурах, но всё больше так, полуголые, взмыленные от азарта. Оружие на любой вкус: топоры, копья, дротики, круглые серые щиты.
Он почувствовал, как заколотилось сердце в преддверии важного, может быть, последнего в жизни. Прямо здесь, на пойме, у реки, по пояс в пырее и осоке, в безвестном местечке. Медленно вытянул меч, готовясь. Командовать не приходилось, Рулав отбирал себе ветеранов. Сами подобрались, выстроили стену щитов. Встали намертво, оскалились сталью.
– Вчера я надрался и уснул в хлеву! – крик напротив. Подзуживают перед боем, куда же без этого. – Проснулся и с пьяных глаз отодрал овцу. Такие дела. Рядом лежала твоя мать, но я её не тронул, так низко ещё не опустился.
Мать, значит. Мать Рулава была мужеподобной великаншей с широким подбородком и пробивающимися усиками на верхней губе. Да, страшна, зато рожала исправна и всё одних сыновей, крепких как на подбор. Правда, таких же красивых, как и она сама. Рулава она не любила, считая излишне диким и непредсказуемым. Что же, чувства оказались взаимны. Уходя в первый в поход, он знал, что не вернётся.
– Ну, ты, овцевод, поближе подойди!
Может ещё не поздно отступить? Река рядом, по бережку пробежаться к ладьям. Отсидеться за стенами. Но разве за этим он сюда приехал? Разве трусы становятся конунгами?
Первые дротики – короткие метательные копья. Летели со всех сторон, разбивались об щиты. Кого-то зацепило. Рулав не обращал внимания на крики.
– Вперёд!
Ещё вал копий, словно прошёлся косым ливнем. Теперь уже ощутимей, первые погибшие, разрывы в строю. Один упал, другой заступил.
– Терпеть, – прорычал Рулав, скорее себе, чем остальным. Все и так опытные, все и так знают.
Шаг, другой, третий. Метатели разбегаются в стороны, скрываются за спинами товарищей. Славяне громоздились толпой, без всякого порядка. Рулав пригляделся и вдруг понял, что воюет с детьми. Безусые подростки, мальчишки, рано попавшие в старшую жизнь.
Ураган ударов. Мелькание обнажённой плоти перед глазами, красное на белом. Принял на щит тяжёлый удар, полоснул в ответ. Капли чужой крови на ресницах, саднящие пальцы. Снова отбился щитом, отдалось тупой болью в плече и локте. Короткая вспышка ярости. Удар! И снова брызги чужой крови. Влажные зубы, солоноватый привкус во рту. Скользкая трава под ногами…
Нападавшие отхлынули так же внезапно, как и появились, оставив после себя груды тел. Сколько их полегло, не подсчитать, может с полсотни. Усталость давала о себе знать, он едва добрёл до реки, напился мутноватой, после стольких-то ног, воды, грязной, как старая шлюха. Чуть пришёл в себя. Огляделся – плевать на врагов, остались ли свои? Слишком много погибло.
– Где этот, который будущий ярл? – ворчливо спросил Рулав.
Ему показали - лежит. Что же, чужие мечи в предсказания не верят…