МАМА
- Мамочка, мне холодно...
Маша попыталась завернуться в старенькую шерстяную кофточку. Зима, даже без настоящих морозов и снега, всё равно остаётся зимой. Девочка уже не чувствовала ног, иногда она подолгу вглядывалась, пытаясь в сумерках разобрать, на месте ли они. Они были на месте, в растоптанных осенних туфельках. Всё остальное время Маша смотрела в темноту, ей даже иногда слышался треск веток, и она с надеждой замирала: кто-то идёт! Она твёрдо верила в то, что мама вернётся. Не будет больше ругаться, кричать, трепать за воротник, страшно дышать в лицо сладковатой пьяной вонью. Мама попросила подождать её здесь и никуда не уходить. Скоро мама придёт и заберёт её домой, где тепло и светло.
Маша хотела вспомнить что-нибудь доброе: например, лето, – но на ум сразу пришло мороженое. Девочка заплакала. Она села на корточки, натянула кофточку на колени и сжалась, как воробей. Обледенелый ствол дерева, к которому она прислонилась спиной, казался горячим. Свист ветра, пугающий и заунывный, зазвучал спокойно и почти ласково. Что-то мягкое, падая, задело щёку. Первый снег... Даже луна, весь вечер прятавшаяся за серыми шторами туч, выглянула полюбоваться этой картиной.
Как красиво! Перламутровые снежинки медленно опускаются на подмёрзшую слякоть, превращаясь в мягкий ковёр, перекатываются весёлыми стайками. Лунный луч добрался до Маши, окутал её серебряным теплом. Девочка улыбнулась. Ей сразу стало жарко, захотелось сбросить с плеч кофточку и прыгнуть в белый хоровод, закружиться среди подружек ¬– снежинок.
И тут она увидела грустного мальчика. Он стоял в тени и смотрел на неё, бледный и длинноволосый, в коротком голубом плаще и со шпагой на поясе.
- Здравствуй, девочка, – сказал мальчик, и Маша сразу поняла, что это не мальчик.
- Здравствуйте. А вы кто?
- Я здесь живу.
- В лесу? – удивилась Маша, она сразу подумала о глубоких норках под старыми узловатыми корнями, где обитает маленький лесной народ.
- Почему – в лесу? Разве это лес?
Девочка оглянулась и ахнула. Нет кривых деревьев, скользкого неопрятного кустарника, оврага, полного мусора и обгорелых веток, нет пробирающего до костей стылого ветра... Под ногами, вместо грязи и молодого снега, – пушистая белая трава, деревья из серебра звенят хрустальными листочками, из кружевных кустов выглядывает любознательный заяц. Вдалеке кучкой стоят смешные круглые домики. Нет старой кофточки, вместо неё – нежное платье, словно сшитое из снега.
- Ой, а как это?
- Ты хочешь здесь остаться? – по-прежнему грустно спросил странный человечек.
- Хочу! Здесь так красиво и... тепло!
- Оставайся. Теперь это – твой дом. Здесь у тебя будет всё, что захочешь. Домик, в который будут приходить только хорошие, добрые люди. Весёлые и преданные друзья. Сладости, игрушки... Что-то не так?
- Я вспомнила... Я не могу здесь остаться, я ведь обещала маме ждать её...
Взрослый мальчик вздрогнул и почему-то схватился за шпагу, глаза его сверкнули, но потом он улыбнулся и сказал:
- Не волнуйся, мама будет рядом с тобой.
- Моя мама придёт сюда?! – обрадовалась девочка.
- Твоя мама, только... другая.
Он посмотрел на дальние кусты. Маша обернулась и увидела, что к ней идёт кто-то добрый, ласковый и бесконечно любимый.
Девочка засмеялась и побежала навстречу.

Пролог
Коморку богато задрапировал табачный дым, и озарили коптящие свечи.
Полумраком и тревожным мерцанием она здорово напоминала логово зловредного колдуна. Правда, вместо лохматых свитков, лоснящихся улыбчивых черепов и тухлых шкур, её наполняли продолговатые ящики цвета хаки с таинственными цифробуквенными аббревиатурами, наштампованными белой краской. На этих ящиках, рассыпанных без системы и порядка, устроились семеро. Они пили, курили и лениво переговаривались.
- Я немного волнуюсь...
Фраза не требовала ответа, она висела под потолком на сигаретном облаке.
- Всё будет хорошо, правда?
Студентка удивительным образом посмотрела на всех сразу. Полковник глядел в пол, Санёк – в бутылку, Скейн курил с закрытыми глазами, а андрогины, как всегда, были заняты друг другом. Только Брот, добрый и отзывчивый увалень, преданно улыбнулся:
- Конечно. Что может случиться?
Полковник подарил ему нехороший взгляд, но промолчал. Брот всегда говорил ясно и чётко, как герой бесцветного фильма.
- Мы всё продумали до мелочей! Что может случиться?
Повторил вопрос он уже не так беззаботно. Было видно, что парень трусит больше других.
- Хочешь получить ответ? – подал, наконец, голос Полковник.
Взрослый, на фоне остальных он и вовсе казался стариком из-за седины, шрамов и убийственной логики бывшего военного.
- Почти ежедневно происходят нападения на здания и учреждения, принадлежащие Объединённым Корпорациям...
- Слово есть специальное! – вступил в разговор Санёк. – Я слышал когда-то. Что-то вроде «зае...
- Э! Э! Потише, лингвист ты наш, при дамах-то! – Студентка указала кивком в пустой угол. – Это слово – «дзайбацу». Только оно из другой оперы.
- Ага. Точно, – Санёк кивнул, а Полковник продолжал:
- ...и до сих пор не было слышно ни о каком значительном ущербе для них. Надо пояснять, по какой причине так происходит? Солдаты не едят даром свой хлеб.
Полковник никогда не называл солдат Корпораций «варварами», как это делали все вокруг. По одной простой причине: пару лет назад он сам был таким же «варваром», жил на Подсолнухе, с женой и детьми, дежурил сутки через трое на Искажателях, и в полной мере наслаждался плодами цивилизации. Однажды во время рейда он был ранен, и с тех пор считался «без вести пропавшим». На счастье, его отыскал Скейн, а не какой-то другой житель Потёмок. К варварам здесь относились как к пиву: чем холоднее, тем лучше, но Скейн был другим. Он, бывший зэк, осуждённый на Подсолнухе и сосланный за рецидив в Потёмки, не успел к тому времени набраться ядом и желчью, напитавшими местный воздух. В Полковнике Скейн видел собрата по несчастью, обречённого до конца своих дней видеть мёртвое небо и выживать среди озлобленного стада, что населяло эту, теневую, сторону света...
- Ерунда. Корпорации, конечно, не кричат на всех углах о потерях и ущербах, – Студентка вспыхивала мгновенно, – но я прекрасно помню, как отец принимал засекреченные сводки с Искажателей. Точно не знаю, что там было, но он, начитавшись и наслушавшись, ходил сам не свой.
Когда Студентка начинала вспоминать свою прежнюю жизнь, странное брезгливое выражение возникало на её лице. В отличие от всех остальных, – кроме Брота, родившегося здесь, – она явилась в Потёмки добровольно, неся в сердце идею всеобщего равенства. Эта идея, помноженная на юношеский максимализм и излишнюю горячность, превратила студентку престижного университета, дочь богатого и влиятельного генерала, в пылкую революционерку. Студентка была идейным вдохновителем банды, и именно её словами Скейн убеждал всех в необходимости атаки.
- Я отслужил на Искажателе двадцать лет, – сказал Полковник, – за это время на наш объект было совершено порядка полутора тысяч нападений! Повстанцы, мятежники и простые безыдейные бандиты и наемники гибли десятками тысяч, но погибших солдат не наберется и сотня!
- Армия – это армия, – опять вмешался Санёк. – У нас тоже все войны были справедливыми и победоносными. Мы постоянно отступали на заранее подготовленные позиции и с минимальными потерями. Атаковали только смело и умело, гибли – исключительно как герои. Потери вероломного врага возводили в степень, о своих скромно помалкивали... Это старо как мир.
Он приложился к бутылке и длинно глотнул.
Все затихли: ждали продолжения. Крупицы знаний из прошлого, которые редко и неохотно выдавал Санёк, казались им высшей мудростью. Да и сам он был высшим существом, одновременно простым, как лист бумаги и сложным, как начертанное на оном решение теоремы Ферма. Добровольно замороженный в начале XXI века и случайно размороженный в конце, во время атаки на Центральный Институт Биотехнологий, предпринятой боевиками из террористической организации «Che Ловек», он мучался от непрекращающейся головной боли, которую сам называл Вечным Похмельем. По его словам, на заморозку он явился, выпив для храбрости основательную дозу спиртного, и теперь для него постоянно тянулось субботнее утро. Но ни бесконечный бодун, ни обидное принудительное переселение в Потёмки, не сломили этого чудного человека. Таких как он именовали слурами, он же называл себя Последним Анархистом, хотя никто не понимал, что значило это прозвище.
- Вы – прямо как дети! – раскушав и осмыслив глоток, Санёк продолжил речь. – В будущем ведь живёте! Должны быть сообразительными... Я раньше думал, что вы тут ходите в блестящих латексных комбинезонах, передвигаетесь на летающих такси и смотрите на мир спокойными и мудрыми глазами! Ха! Я, по глупости, считал, что у вас роботы по улицам шастают, все автоматизировано, а оказалось, самый важный и надежный автомат здесь такой же, как и у нас – автомат Калашникова!
- Снят с производства... – машинально поправил Полковник.
Санёк постучал по ящику, на котором сидел.
- Только для того, чтобы автоматов не стало больше, чем людей, и они не захватили власть над миром. Как вы считаете, коллега, способны автоматы Калашникова править миром?
Студентка хмыкнула. Ей льстило то, что Санёк называл её коллегой. Их судьба, на самом деле, была немного похожа: он, так же, как и она, учился в университете, не бедствовал и жил в просторном доме, так же бросил учебу и спокойную жизнь ради идеи. Только Санёк не мечтал о революции – он просто хотел испытать себя и избавиться от грызущего душу чувства, что родилось в последние дни второго тысячелетия, и накрепко засело в нем во время прощания с одноклассником, спрятавшимся в закрытом цинковом гробу.
Он отправлялся в то грозное место за мутным Тереком умником и романтиком, вернулся циником и тёртым калачом.
Скейн взглянул на часы.
- Уже – девять. Пора топать.
Он встал и откинул крышку ящика, на котором сидел.
Теперь все, даже андрогины, смотрели на него. Каждый боялся разглядеть в движениях вожака суету. Вся команда напряглась, заранее отгораживаясь от неуверенности, какую могли поселить в их сердцах дрожащие пальцы или прикушенная губа Скейна. Но бывший зэк был на высоте. С жёсткого лица пропали все эмоции, сухие кисти, испещренные шрамами и ожогами, двигались спокойно и уверенно.
Заметив, что все смотрят на него, Скейн резко наставил палец на Брота и глухо гавкнул. Белобрысый здоровяк вздрогнул, правда тут же засмеялся вместе со всеми. Вожак тоже улыбнулся, обнажив рондолевые зубы, но глаза его были холодны – они острыми колючками вонзились в душу Брота.
Скейн не доверял этому парню, самому молодому в их команде. Застенчивый и предупредительный, массивный и нерасторопный, искренне добрый и неспособный на подлость – одним словом, тот обладал всеми качествами, которые Скейн терпеть не мог. Студентка и Полковник настойчиво убеждали его в полезности Брота, спорить с ними обоими было невозможно, и вожаку пришлось уступить, хотя звериное чутьё бывшего зэка шептало слово «предательство» в оба уха.
- Слушай, Скейн, я вот давно думаю кое о чём... – Санёк, хитрый и смышлёный, встал между ними так быстро, что Брот не успел ничего прочитать в глазах вожака. – Ты ведь охотился на магазинные коляски, верно?
Скейн кивнул, усмехаясь. Перехват программируемых колясок с продовольствием, движущихся от магазина к дому покупателя, почему-то называли охотой, хотя это больше походило на отнимание конфетки у ребёнка.
- Типа того. Сухое дело. Бакланка. Но прикинь, в один день со мной тащили на плаху теперешнего Президента. Обхохочешься: меня – на крытку, а его – планетой вертеть!
- Я только хотел сказать, что охотиться за колясками так же глупо, как и грабить разносчика пиццы. Почему нельзя было напасть на фургон, доставляющий продукты в магазин? Риск одинаковый, а добыча в сто раз больше!
- Светлая голова, – пробормотал Полковник.
- Да, не зря тебя наладили из Подсолнуха, – добавил Скейн.
- Да нет... Сегодня они поймут, что зря...
Брот исподтишка покосился на вожака и начал накручивать на себя пулеметную ленту. Санёк фыркнул:
- Не старайся, дружище, там не будет операторов с камерами.
- Пусть делает, что хочет! – вступилась за Брота Студентка. – Он давно тренировался таскать её так! Не надо ничего менять в последний момент.
- Сегодня нас станет меньше...
Стало тихо, потом загремела лента, блестящей змеей прыгнувшая на пол из ослабевших рук Брота.
- Ч-что? – выдохнула Студентка.
- Кто-то не вернется, – повторил один из андрогинов, которого все называли Кастор.

Андрогины
Мы прислушались: стучала зубами трусость...
Конечно, каждый счел, что наши слова относятся к нему, и теперь трусость рвалась на волю из их черепных коробок. Попытки не пустить, затолкать обратно, сминали и корчили их ауры, добавляя им замысловатых, необычных цветов.
Старик выплеснул бледно-розовый – он чувствовал боль в груди, вспоминал что-то близкое и родное, чего может не увидеть перед смертью, тонкая смущённая полоска красноватого тумана робко протянулась от него к Молодой. Его сердце, давно замурованное и избавленное от эмоций, взметнулось фениксом и зарыдало в голос, но, выплеснув все, что можно за несколько мгновений, обречённо потухло.
Молодая пыталась собрать в охапку свои мысли. Фиолетовые нити – разочарование в своем прошлом, черная тайна, что жгла её изнутри, и ярко-оранжевая уверенность в себе потихоньку светлели, теряли насыщенность и значимость, сливаясь с оливковой оторопью.
Большой и Опасный, такие разные снаружи, внутри были близнецами – они оба утонули в ярко-жёлтых облаках паники. Не в силах бороться с обрушившимся ужасом, Большой судорожно вздохнул и выпустил из рук пулеметную ленту, и это мгновенно изменило ауру Опасного – тот умел владеть собой, встрепенулся и окрасился снисходительным изумрудным.
Мы любовались...
- Ч-что? – спросила Молодая.
Мы посмотрели на себя и улыбнулись. Они всегда хотят, чтобы им разжевали. Они не способны не только читать мысли, но и понимать очевидное. Что непонятного в наших словах? Нас сегодня было семеро. А завтра будет меньше.
- Кто-то не вернется, - ответили мы.
- Именно – не вернется сюда? – насмешливо спросил Чужой.
Он, как всегда, был окутан серой дымкой. Его аура нам не нравилась, как микенское линейное письмо – археологу.
- Не вернется, – эхом отозвались мы.
Они начали оживать. Кажется, они обращались к нам, но мы уже ушли в себя. Пусть пошумят – им так будет легче осмыслить и настроиться.
- Если у нас всё получится, то мы все не вернемся! – сказал Чужой и засмеялся. Все, даже Старик, зарядились этим весельем и чуть расслабились. Они понимали, что обманывают сами себя, но наслаждались этим обманом, словно удачно найденным выходом из запутанной ситуации.
Мы больше не говорили. Слова – это жалкий отзвук. Нам они не нужны.

Полковник
Искажатели насторожились. Они, как ржавые рогатые драконы, водили тысячей липких глаз-прожекторов, выискивали жертву – того неосторожного, глупого или безрассудно смелого прохожего, который подойдет слишком близко. Но Полковник и Брот расположились так удачно, что могли следить за всеми шевелениями дракона, сами же оставались за пределами его клыков и когтей.
- В Подсолнухе он выглядит совсем иначе...
- Что? – Брот вздрогнул.
Полковник покосился на напарника.
Здоровяк, похожий на имперского гвардейца с плаката, лихорадочно сжимал рукоятку пулемета, не отрывая взгляда от снующих по стене охранников. Полковник, пожилой и опытный, прекрасно понимал, почему Скейн оставил этого тюфяка в прикрытии: вожак упорно не доверял Броту.
Действуя на благо общего дела, Скейн послал в нутро Искажателя две группы: самого себя в паре с андрогином Полидевком и слура со Студенткой. Он считал такое распределение ролей идеальным в их ситуации. Полковник же видел в этом только лучшую из худших рокировок: эти детишки могут сколько угодно бравировать красиво подвешенными пистолетами, причудливой формы ножами и разукрашенными маскировочным гримом лицами, но, если их угораздит столкнуться с солдатами, результат будет печален. Для охраны Искажателей в Потёмках отбирали не пышущих здоровьем красавцев, обклеенных шевронами и набитых под завязку «правильными» мыслями – такие маршировали на парадах и дежурили в здания Управления в Подсолнухе – сюда посылали кровожадных псов из неугомонных южных гор, воспитанных на закрытых полигонах, наученных одному правилу: любой житель Потёмок – враг.
Человек, облаченный в форму солдата Объединенных Корпораций, назывался здесь «варваром». Конечно, образована кличка была от слова «война», но в устах местных жителей обретала новое – хорошо забытое старое – значение. Обзывая так ненавистных существ, олицетворяющих Корпорации, теневики теперь морщили носы, как это делали две тысячи лет назад насквозь провонявшие цивилизацией ромеи при виде германцев, им это казалось чем-то важным и остроумным. А солдаты презрительно посмеивались над разномастным сбродом, что подбирает одежду на свалках, питается отбросами и подачками, которые время от времени сваливают в Потёмки Корпорации, и не может просто посмотреть на солнце. В не прекращающейся ни на мгновение войне проглядывал убедительный ответ на оскорбления: «Мы – варвары? Так вот вам вечный Тевтобургский лес!»
Именно таким был Полковник до того злосчастного рейда, когда патруль подвергся атаке местной банды, и шальная пуля оставила его здесь. Статус «пропавший без вести» или «погибший при исполнении служебных обязанностей», заработанный Полковником, награждал родных немаленьким пособием и всеобщей опекой. Живой и здоровый, он, почти наверняка, обеспечивал им ярлык «семья предателя» и ссылку в Потёмки. Над тем, как обойти это правило, Полковник размышлял каждый день и час...
Пожилой и опытный, он прекрасно понимал, почему Скейн оставил его вместе с Бротом...
- Я – Скейн, прибыл на исходную... – монотонно проговорил Кастор.
Брот опять вздрогнул.
- Убери-ка палец, от греха подальше. В смысле – от спускового крючка... Не хватало нам спровоцировать вылазку дежурной группы...
- Я в порядке.
- Я – Санёк, прибыл на исходную... – продолжал вещать андрогин.
- Пусть доложат обстановку, – не оборачиваясь, сказал Полковник.
Кто-то называл андрогинов несчастными жертвами Института Генной Инженерии, наряду с беспокойными и клонами, другие, напротив, считали их величайшим достижением ученых. Они были бесполы и, естественно, – бесплодны. Странная «половинность» сковывала их лучше самых надежных кандалов, потому что только вместе они обладали выдающимися способностями, безнадежно спящими в головах простых людей. Корпорации сочли андрогинов неуместными в мире Подсолнуха и простосердечно свалили их в помойку Потёмок. Здесь их тоже не приняли. Андрогинам пришлось научиться скрывать свою сущность и прятать способности. Многие погибли, многих разлучили, что было для них страшнее смерти, но большинство, довольно быстро и безболезненно, приспособилось к жестокому серому миру.
- Я – Скейн, обстановка нормальная, начинаю движение. Я – Санёк, готов к скачку.
Полковник посмотрел на ржавого дракона, пока – спящего. Рассеянный взгляд прожектора прополз совсем рядом.
- Пусть начинают.

Студентка
- А меня Светой зовут! – неожиданно сказала Студентка.
Санёк кивнул. «Света – так Света».
- Можешь меня так называть. Если хочешь...
Еще один кивок. «Захочу – назову».
- О чем ты думаешь?
- О мармеладе и подтаявшем мороженом! – буркнул Санёк.
Света прикусила губу. Ей необходимо было поговорить, но слур, обычно словоохотливый, отмалчивался, только изредка выдавливал что-то язвительное, отбивающее желание продолжать беседу. В другой раз она, наверное, обиделась бы, но только не сейчас. Слишком увесистый камень давил на сердце.
- Что-нибудь слышно? Я...
Санёк шикнул и замер: андрогин вышел на связь.
- Скейн уже на втором этаже. Через пару минут начнём. Настраивайся!
Света кивнула и натянуто улыбнулась. Она никак не могла заставить себя поверить в то, что всё происходит на самом деле. Рассуждать и строить планы – это одно, но воплощать их, перепрыгивая через людей, с которыми успела сблизиться – совсем другое.
- Что-то ты бледная... В обморок намерена хлопнуться... Света?
- Не обращай внимания, – Света старалась выглядеть беззаботной. – Я всегда бледная. Если тебе будет от этого легче – представь, что я – напудренная гейша.
Санёк даже не улыбнулся. Ей он нравился другим: беспечным, способным всякую ситуацию украсить шуткой, теперешняя серьезность пугала. Казалось, что слур о чём-то догадывается, и в следующую секунду заставит её раскрыть карты...
- Надеюсь, у гейш не бывает провалов в памяти, они помнят все коды и пароли?
- Иди к чёрту!
Санёк, мельком взглянул на мгновенно растопырившую иголки Свету и улыбнулся.
- Ну, наконец-то! Я уже и не надеялся тебя растормошить. Давай, запускай свои железки – Скейн на третьем.
Железками он почему-то называл глазные имплантанты. У Светы, по своей воле попавшей в Потёмки, они не были деактивированы, как у зэка Скейна или у Полковника.
- Студентка! Заснула, что ли? О чём ты думаешь?
- О мармеладе и мороженом! – мстительно выговорила Света, запуская программу перехода.
Сам по себе скачок не был чем-то опасным – уже лет десять жители Подсолнуха пользовались им, снисходительно посмеиваясь над окостенелыми скептиками прошлого, которые твердили о невозможности телепортаций: дескать, некуда деть воздух, непременно находящийся в месте назначения – но перемещение из Потёмок в Подсолнух всегда было сопряжено с определенным риском. Ученые, уже несколько лет пытающиеся апгрейдить Искажатели защитой против скачков между мирами, пока не добились полной изоляции, но мелких и неприятных помех расставили достаточно.
- Получается? – почему-то шёпотом спросил слур.
- Не мешай. И стань ближе... Ещё ближе, не стесняйся. Поехали.

Скейн
- Студентка – в Подсолнухе.
Андрогин сказал это совершенно спокойно, Скейн же отчётливо слышал стук собственного сердца. Что мешает Студентке плюнуть и остаться там, в лучшем из миров, похоронив в одночасье все их планы и мечты? Окажись он на месте девчонки, подумал бы об этом в первую очередь. К счастью, Студентка была другой. Наверное, она искренне желала воссоединения миров, всеобщего блага и прочей мишуры. Сумасшедшая – это точно, но если благодаря ей удастся вернуться под солнце, почему бы не потерпеть и не поддакнуть где надо?
Скейну все эти революционные идеи казались полным бредом. Он, человек здравомыслящий, в глубине души даже одобрял разделение мира. На самом деле, что может быть разумнее: вышвырнуть всех больных, сумасшедших, преступников, калек – тех, кому не хватило места на красивой картинке, туда, откуда они не смогут портить существование людям здоровым и порядочным. И какое наказание может быть суровее, чем пожизненная ссылка в этот серый, затянутый вечным туманом, мир, сразу же метко названный Потёмками...
Да, идея неплохая, но мудрые ученые, изобретатели Искажателей, не подумали, что сортировать людей будут те, кто имеет силу и власть, и к убийцам и маньякам быстро приравняют всех инакомыслящих. В итоге получилось совсем не то, к чему стремились борцы за чистоту планеты. Бандитские Потёмки стали пристанищем вольнодумцев, неугодных управляющей олигократии, которые причудливо перемешались с головорезами и стыдливо выбрасываемыми из Подсолнуха жертвами генетических опытов. Это был мир жестокий, грубый и некрасивый, но живой и прогрессирующий. А светлый мир стал безликим, раскрашенным борделем, где мучились от безделья даже музыканты и поэты. Потёмки не жаловались на скуку, но, в свою очередь, страдали оттого, что им приходилось строить свой мир с нуля.
Студентка, случайно обнаруженная Полковником пару месяцев назад, подговорила их закончить эту тридцатишестилетнюю трагикомедию одним-единственным взрывом...
- Студентка начинает пятисекундный отсчет...
Скейн слизал сухость с губ и передвинул вниз флажок предохранителя. Как там говорил слур? Самый важный и надежный автомат?

Брот
Возможно, кто-то считал его тугодумом, но сейчас Брот за один миг прокрутил в голове целую уйму версий, отсеял все лишние и сделал единственно правильный вывод.
Какой-то глубоко запрятанный инстинкт бросил его в сторону, и тяжелый армейский нож, что норовил ужалить в спину, бесславно скользнул по пулеметной ленте и зарылся по рукоять в землю. Сознание еще не включилось, а Брот катился дальше, отгораживаясь от смерти рюкзаком с резервным боекомплектом. Нож рванул грубую ткань, застрял и выскочил из руки.
«Эта рука... рука Полковника... – вот тогда-то и включилась аналитическая машинка в голове, – Полковник! Он все продумал! Убить меня и андрогина, дать знать охране Искажателя о нападении! Погубить операцию и всех нас! И получить прощение, и возможность вернуться домой...»
Брота с земли рванула не ярость и не жажда мести, а обида и подступивший к горлу комок.
«Как он мог?»
Полковник, потерявший нож, встал перед ним.
«Он – не Полковник! Варвар! Проклятый корпорат! Навсегда останется им!»
Брот ринулся на врага с отчаянным воем, раскинув руки. Смять! Сломать! Уничтожить того, кто предал! Но Полковник молниеносно улизнул от нежеланных объятий, и тут же что-то твердое врезалось Броту в висок. А потом, под вздетыми к лицу руками, – «под ложечку». Согнувшись в три погибели, здоровяк почувствовал следующий удар и повалился на землю, поджимая колени к груди – он понимал, что этим дело не кончится. И ошибся.
Андрогин не шевелился, он казался безучастным ко всему, но неожиданное падение Полковника, несомненно, было на его совести. Не дожидаясь продолжения, варвар вскочил и побежал к Искажателю. Брот метнулся к пулемету.
- Открыть стрельбу – погубить тех, кто снаружи. Не открыть – погубить тех, кто внутри. Для нас и то, и другое страшнее смерти.
- Для... нас? – переспросил Брот.
- Нет, – андрогин слабо улыбнулся. – Для нас.
Брот кивнул. Да, конечно, андрогины, лишившиеся второй половины, уже не живут. Спину бегущего Полковника он изучал сквозь ровную мушку, и даже когда предатель скрылся за ржавыми стенами, Брот не отлип от пулемета, дрожа и ожидая начала конца.
Дождался. Завыла сирена, завращались прожекторы, забегали темные фигуры... Это означало, что предательство планировалось заранее. Скорее всего, варвары знали не только состав и маршрут движения групп, но и обладали исчерпывающей информацией о каждом из диверсантов.
- Студентка не хочет слышать меня, Санёк – не может, – от мёртвого голоса андрогина по коже поползли мурашки. – Скейн слышит, но... Кажется, ему не до того...

Санёк
Не было ни вспышек, ни загадочного света, ни спиральных радужных сияний, ни каких-то других визуальных эффектов, просто в глазах на секунду потемнело, кровь отхлынула от головы, а колени ослабели, как у незадачливого боксера, нарвавшегося на встречный джеб. Санёк нащупал стену и осторожно потряс головой. Виски ломило нестерпимо, и он, в который уже раз, проклял день, когда пошел на заморозку.
- Ты меня слышишь? – голос Студентки доносился из-за непробиваемой стены боли.
- Нет, не слышу!
- Надо спешить. Нас уже вполне могли засечь...
Санёк кивнул, сделал шаг, другой... Получалось неплохо. По крайней мере, до тех пор, пока можно было держаться за стену.
- Так куда девается воздух? – спросил он, делая попытку продолжить движение.
- Очень просто, – через силу улыбнулась Студентка. – Он меняется местами с телом. Если захочешь, я потом объясню тебе подробнее.
- Ладно, пошли.
Искажатель изнутри был похож на любую другую контору с множеством дверей, длинными пустынными коридорами, широкими скользкими лестницами и жалюзи на окнах. Студентка прекрасно ориентировалась в запутанных переходах, ловко маневрируя и оставляя в дураках блуждающие камеры.
Вся их операция состояла из решения всего двух задач. Как водится, неудача одной из групп приводила к полному провалу. Сейчас, когда Санёк со Студенткой старались проскочить незаметно и наделать поменьше шума, их вожак делал всё наоборот: стрелял, шумел и взрывал. Как говорили раньше: «вызывал огонь на себя». Они были очень близко, может быть, их разделяли какие-то десятки метров, но, вместе с тем, между ними была бесконечность...
Взревела сирена, к ленивой желтизне дежурного освещения добавилось зловещее красное моргание.
- О, Боже! Началось! – взвизгнула Студентка, сделав попытку укрыться от кровавого света. – Скейн попался!
Санёк рывком развернул ее и прилично шмякнул о стену.
- Тише! Не суетись! Откуда ты знаешь, может у них новый приказ: во время тревоги в Потёмках объявлять усиление в Подсолнухе! Давай-ка заканчивать шпионские игры, кидай нас поближе к пульту...
- Это – самоубийство! Там стационарные посты на каждом шагу, я же объясняла! Сначала надо отключить датчики...
- К чёрту твои объяснения! Если у нас есть преимущество, надо им пользоваться на полную катушку!
Санёк взглянул на Студентку и осёкся. Ему показалось, что грим, которым девушка старательно мазала себя всё это время, исчез в одно мгновение. И под ним не было ни дерзкой и бесшабашной революционерки, гордой и пылкой, ни разухабистых большевистских замыслов...
Студентка, в короткой голубой юбчонке, сапогах выше колен и разгрузочном жилете, была похожа на героиню японского мультика, глаза у нее сейчас были такие же большие. Пай–девочка, старательно игравшая роль отпетой хулиганки... Только что лихо пила шампанское и курила невзатяг, рисуясь перед «большими ребятами», и вдруг оказалась в самой гуще событий, так не похожих на романтические баллады о стильных и удачливых робингудах стеклобетонных джунглей.
- Ты можешь перебросить меня одного?
Санёк видел, как вспыхивали надеждой глаза Студентки, и как тяжело и натужно они гасли.
- Что за глупости? Зачем мне перебрасывать тебя?
«Ага... Всё-таки, не слишком категорично...» – Санёк подавил улыбку. Студентке хотелось услышать весомые, бьющие наповал, доводы. Душевные терзания, которые обязательно настигнут ее, сейчас вызывали только мизерное беспокойство. Имеющий уши услышит, имеющий воображение придумает...
- Нам надо разделиться. Варвары вполне могли распознать твой чип – все-таки, для Потёмок это – сенсация. Если они отвлекутся на тебя, мне будет гораздо проще проскочить.
Выпалив глупость, Санёк прослушал робкие отнекивания напарницы с облегчением: ей, похоже, хватало такой наивной и бестолковой лжи. Пай–девочка понимала, что сейчас она нашла ту мизерную лазейку, которая поможет выбраться из лотерейного барабана выигравшим билетом.
- Запускай железо, Света. Кинешь... хм... перебросишь меня, и ныряй в свой Подсолнух. Отсидись где-нибудь, не попадайся на глаза отцу. Мы свяжемся с тобой, когда Скейн или Полковник активируют свои чипы. Постарайся не потеряться.
Они больше не сказали друг другу ни слова. Студентка избегала взгляда слура, только слегка сжала его плечо перед тем, как запустила скачок.
После уже знакомого потемнения и противной тошноты Саньку некогда было перемалывать трагическое расставание: он нырнул в собственноручно созданный ад. Поскольку слур бывал в аду не раз, и всегда благополучно возвращался, наматывая на ус и втирая в извилины кровавый опыт, ему удалось проскочить мимо геенны огненной, удачно полоснув очередью по скоплению бесов.
Накрепко заученная схема Искажателя подтолкнула его к затемненному коридору – финишной прямой, куда они со Студенткой, согласно плану, должны были проползти, как пластуны. Вместо этого Санёк вкатился туда с чапаевским гиком и свистом. На его хвосте, щедро украшенном сердитыми взрывами каких-то новомодных гранат, волочилось несколько потрепанных варваров. В одно мгновение стало жарко и душно.
Варвары, ошарашенные внезапным залихватским появлением неприятеля, приходили в себя, вызывали подкрепление. Санёк прекрасно слышал голоса: говорили на непонятном, но знакомом до боли шипяще-ахающем языке, с причудливыми вкраплениями русских слов. Слур серьёзно обозлился: опять встретились! Рикошетом швырнув дымовую шашку, он отчаянным рывком долетел до двери, отделяющей его от пульта Искажателя.
Видимо, сработала еще какая-то охранная система, потому что привычный сигнал тревоги вдруг дополнился оглушительным визгом. Добавив к серому дыму светошумовую гранату, Санёк воспользовался секундной передышкой, перевернул спаренные магазины и сдвинул предохранитель до упора вниз – патроны надо экономить. Автомат злобно захихикал, начал вслепую плеваться, без желания в кого-то попасть, просто давая человеку время рассмотреть «замок». Два разнокалиберных экрана, кнопки с цифрами, щель для электронного ключа – не очень сложное устройство для взломщика. И неодолимое для слура.
- Мы академиев не кончали... – пробормотал Санёк.
Из поясной сумки он извлек прямоугольную толстенькую штуковину, напоминающую элегантный кирпич – взрывчатку нового поколения, которую он назвал «Зависть Нобеля». Эта пригодится внутри, для двери подойдет ее младший брат – заряд направленного действия.
Продолжая тревожить дымовую завесу одиночными выстрелами, Санёк содрал защитный слой, освободил магнит, и пришлепнул мину прямо под большим экраном.
На этом его время закончилось. Санёк, не видел того, кто стрелял, он даже не слышал свиста пули.
Да оно и понятно: каждому известно, что пуля, которая свистит – не твоя.

Андрогины
Мы видели все и сразу.
Стылые слезы Большого, что рвались наружу сквозь унылое крошево сознания, балансирующего на смертельно опасной границе...
Жуткие, безумные глаза Старика, его сердце, движимое надеждой и теми самыми благими намерениями, что устилают известную дорогу...
Затянутый мглой рассудок Чужого, горячий и смердящий клейкой кровью...
Лучистый след Молодой, которая, наконец-то, начала понимать свое место во всей этой банальной истории...
И Опасного, оставшегося за стеной, отгородившего нас от близкой смерти...
Он расстрелял все, что было. Те, кто избежал пуль, сразу почувствовали его беспомощность, вынырнули из укрытий через секунду после того, как Опасный, совершая самый странный поступок в своей жизни, вытолкнул нас за дверь, предоставляя возможность спастись.
Нам казалось, что люди – это самое простое, что выдумала природа. Мы читали их, как букварь. Но эти существа всегда оставляли за собой странное право: поступить глупо и необъяснимо – что, наверное, приравнивало их к богам...
Опасного окружили трое. Они шли, готовые стрелять в любую секунду, понимая, что имеют дело с серьезным противником. А тот взял и расплакался.
Упал на колени, отбросил автомат, молитвенно сложил руки – не диверсант, а жалкое ничтожество. Солдаты тут же опустили оружие, их явно смутило поведение врага.
- Начальник! Не убивай, а? – Опасный полз, вытирая пол собственными коленями. – Я ж фраер безответный, все выложу, как на духу! Не убивай!
Варвары окрасились тускло-оранжевым презрением. Один даже красноречиво сплюнул и потянулся пнуть просящего пощады врага тяжелым ботинком.
Мы видели всё и сразу. Опасный не плакал и не унижался. Его аура была наполнена цветами холодной ярости, а в ботинке притаился нож с остро отточенным хищным лезвием: грубое, варварское оружие, лишенное гармонии и стремления к совершенству, но надёжное и безотказное.
Опасный превратился в зверя в одно мгновение. Нож, ставший клыком, пропорол паховую артерию занесшего ногу солдата, не прекратил своего полета, порхнул, роняя кровавые капли, к лицу второго, нарисовал алую черту на глазах и переносице.
Третий отшатнулся и вскинул автомат, но тут же стал нами. Его мозг был застигнут врасплох, сопротивлялся слабо, и охотно подчинился новому хозяину. Покорное тело было не против получить удар в горло и упасть, захлебываясь кровью.
- Полидевк, ты? – спросил у воздуха Опасный, подбирая оружие убитых. Мы не ответили, удаляясь.
Теперь он последует за нами, мы знали это наверняка. Хотя... Это странное право...

Эпилог
Рваные одеяла воняли сыростью и дымом, но были удивительно уютными, мягкими, как перья одуванчиков. Солидная повязка ласково обнимала грудь. Дыма стало гораздо меньше. Санёк вспомнил: Полковник всегда много курил.
- Я смотрю, нас поубавилось? – пробормотал он, делая попытку привстать. – Блин, а башка-то моя совсем не болит...
- Если ты будешь отлеживаться дальше, она не заболит и завтра утром. Я же намерена этого добиться всеми силами.
Слур обвел взглядом комнату. Студентка была пьяна – такой он её никогда не видел. Понурый Брот рассматривал пол у собственных ног, он до сих пор не переоделся, не снял даже шутовскую пулемётную ленту. Скейн, ненормально задумчивый, крутил между пальцев свои извечные хлебные чётки. Только андрогины были такими, как всегда – малопонятными.
- А что празднуем, если не секрет? Уж не выпускной ли у тебя, Света?
Студентка отсалютовала ему стаканом, залпом выпила и сморщилась.
- Я взорвала Искажатель. Вернулась и взорвала. Можешь называть меня теперь Доцентом.
Санёк ахнул.
- Что? И где мы сейчас? Только не говори мне, что все это окружающее убожество – Подсолнух!
- Чёрта с два! – девушка хихикнула. – У них есть какие-то аварийные режимы, а ещё недостаток энергии компенсируется за счёт ближайших Искажателей. Так что не ищи общедоступные летающие такси и мудрых людей в латексе.
- И ты даже не догадывалась, что так будет? Потащила нас в пекло, чуть не угробила, а теперь веселишься?
- Света и Скейн вытащили тебя... – буркнул Брот.
Санёк хмыкнул.
- Спасибо, конечно. Только глупо как-то всё получилось. Потеряли время, едва не потеряли жизни, и ничего не добились...
Студентка грохнула стаканом о стену, тот почему-то не разбился, подкатился, прыгая и звеня, к ноге Скейна. Вожак резко топнул, из-под тяжелой подошвы брызнули осколки.
- Он давно копыта точил, всё мороковал, как свалить отсюда. Его и совесть хряпала: теперь я врубаюсь, что он хотел нас отговорить.
- Отговорить? – Брота подкинуло с ящика. – Что ты несёшь? Этот проклятый мерк все продумал! Он вёл нас на смерть! А ты говоришь о совести!
Скейн внимательно посмотрел на бывшего тюфяка и расхохотался, сверкая зубами.
- Кажись, дело даром не прошло! Только вчера был – зяблик пушистый, а сейчас – любо-дорого смотреть. Я-то всё тумакал, кто ж окажется цветным, на тебя грешил, а, оказалось, ты – наш, правильный. Студентка вон – нажбанилась по-взрослому, тоже правильной становится.
- Я тоже знала всё...
Андрогины отодвинулись друг от друга и посмотрели на Студентку четырьмя внимательными глазами.
- Думаете, я дура? Жила всю жизнь в Подсолнухе и не знала, что все эти атаки на Искажатели – полнейшая бессмыслица? Да я училась на том самом факультете, где их проектировали! Это вы, все вы – полные идиоты! Как можно было поверить той чуши, какой я набивала ваши мозги? Неужели вы все настолько тут деградировали, что не способны понять элементарных вещей? Это вы виноваты во всём!
Она оттолкнула стул-ящик, с трудом удержала равновесие, и подскочила к андрогинам, едва не снеся раскрывшего рот Брота.
- А вы! Где ваша телепатия и ясновидение? Почему вы не раскрыли наш план? Вы виноваты больше всех!
Андрогины улыбнулись. Совсем чуть-чуть. И сказали тихо:
- Мы знаем, что такое: жить наполовину. Это – страшнее смерти.
У Студентки задрожали губы, по щекам побежали жаркие ручейки.
- Да! Мой отец – никакой не генерал. Он всего лишь полковник...
Скейн оказался рядом, и девушке больше всего на свете захотелось сейчас ощутить успокаивающее прикосновение острого лезвия к сонной артерии, а потом заснуть с благодарностью. Но бывший зэк только обхватил ее за плечи и оттащил от андрогинов, приговаривая:
- Ну ты и набралась, девушка. Иди-ка, проспись, а то больно нескладно заговорила. Я тоже пойду, покимарю, устал как собака.

Когда все улеглись, Санёк вышел на улицу. Над головой уже привычно нависало палевое марево, без сдобной луны и крошечных перламутровых звезд. Раны, от которых он, харкая кровью и теряя последние клочки жизни, постепенно превращался бы в «двухсотого» на своей далекой войне, для этого века были пустяковыми и уже почти не беспокоили.
Хотелось грустить и улыбаться... Смотреть на золотые осенние берёзы сквозь сладко-сизый дым первой рассветной сигареты... Лениво перебирать звонкие струны... Щуриться от новорождённого солнечного зайчика, нырнувшего в окно... Замереть возле костра, сунув сбитые и насквозь промокшие ботинки поближе к его ласковому боку...
Он присел на лысую покрышку и откупорил неведомо как очутившуюся в его кармане банку пива.
сентябрь – ноябрь 2006г.

СЛОВАРЬ ТЕРМИНОВ
Андрогины – бесполые антропоморфные существа, являющиеся продуктом генетических опытов. Находясь в непосредственной близости (духовной или физической) друг с другом, обладают выдающимися способностями (телепатия, телекинез, психометрия, кожное зрение и т.п.). Будучи разлучёнными, обычно – погибают.
Беспокойные – продукт генетических опытов, оживлённые мертвецы.
Варвары (жарг., от анг. «war» - «война») – уничижительное наименование служащих Объединённых Корпораций, выполняющих функции по охране зданий и учреждений на Теневой Стороне.
Глазные имплантаны (айсдраус) – тип компьютера, вживляемого в глазные яблоки.
Искажатель – 1) Аппарат, обладающий способностью изменять пространство;
2) Укреплённое здание в Потёмках, в котором находится И.
Кибердайв – см. Скачок
Объединённые Корпорации (UC, «юси», Корпорации) – управляемое избираемым Президентом, олигократическое негосударственное образование, контролирующее экономическую и финансовую политику планеты.
Подсолнух – принятое в Потёмках обозначение Светлой Стороны Земли.
Потёмки – см. Теневая Сторона.
Скачок (жарг.) – телепортация, производимая с помощью внутреннего или внешнего киберснаряжения.
Слур (жарг.) – «случайно размороженный». Термин, обозначающий людей, выведенных из состояния заморозки в неположенный срок, обычно – из-за неполадок в оборудовании.
Теневая Сторона – образованное Искажателями пространство, используемое в качестве места заключения деклассированных элементов общества.
Теневик (жарг.) – житель Потёмок.
Траблус – см. Беспокойный

О ГРЕХАХ
Приближаясь, они нарочно шумели и остановились аккурат там, где надо: не слишком далеко, позволяя рассмотреть себя в свете костра, и не слишком близко, дабы не волновать никого раньше времени.
Сидящие у огня старый рыцарь и монах переглянулись. Оба разглядели одежду ночных гостей, крашеную лишайником и листьями бузины. Эльфы, мужчина и женщина. Воин потянулся было к арбалету, но остановил руку на половине движения. Ещё два или три года назад он, не раздумывая, выпустил бы тяжелый болт в живот одного и встретил бы клинком другую, но времена изменились.
Молодой король, мудрый и деятельный, примирился с эльфами. Истерзанные долгими междоусобицами, грабежами и пожарами, равнины охотно протянули руку дружбы лесу. И лес пожал её. Реки льющейся крови превратились в слабенький ручеёк. Браконьеры и чересчур рьяные лесорубы по-прежнему пропадали, и даже за теми, кто рубил деревья и охотился когда и где надо, наблюдали поверх наконечников стрел внимательные глаза, но люди постепенно свыкались с эльфами под боком. Благо, те никогда не претендовали ни на что, кроме спокойствия.
- С миром! – произнёс эльф.
Старый рыцарь поморщился. Эльфийский говор, льющийся через сжатые зубы, где «р» слащаво журчала, «с» походила на ползущую гадюку, а окончания без жалости глотались, он не переносил. Тем не менее, ответил доброжелательно:
- И вам – мир!
Эльфы поплелись к костру. Руки они держали на виду, и так нарочито, что рыцарь даже малость смутился, так же демонстративно отодвинул подальше арбалет. Монах, до того сидевший неподвижно, развернулся к гостям и осенил их знаком Света. Когда-то это назвали бы подвигом: монах вполне мог поплатиться жизнью за свою дерзость, но сейчас эльфы отреагировали спокойно, вернее – не отреагировали никак.
Презрев гладкие валуны, они расселись прямо на траве. Мужчина, пахнущий сеном, увешанный сумками и безоружный, положил посох между собой и костром. Женщина осталась на границе между светом и ночной тьмой. Её лицо закрывал лицевой клапан капюшона, глаза смотрели колко и враждебно.
- Тут, в полумиле, – трактир… – буркнул рыцарь, подбрасывая хворост.
- Да-да... Известно. Охоты нет ночевать под крышей, – сказал эльф и улыбнулся: – У многих нет такой охоты.
Рыцарь и монах хмыкнули одновременно. Лёд начал таять.
- Присоединяйтесь к нашей трапезе, - пробасил монах и, немного подумав, добавил: – На дороге надо делиться.
Рыцарь снова усмехнулся, отломил хлеб и протянул его лекарю – тот взял без колебаний. Эльфийка отстранилась.
- Скажи, лекарь, - сдержанно произнёс рыцарь, - почему твоя спутница не хочет отведать нашего хлеба?
- Охоты нет...
- Охоты нет? Знаю я вашу охоту! Не преломлять хлеб и не разговаривать с врагами? Нет охоты есть мой хлеб – значит есть охота пошарить в моих сумках!
Лекарь вскочил:
- Можно скоротать время в ином месте!
Он подхватил посох, но спутница удержала его за рукав, начала развязывать лицевой клапан капюшона. Лекарь воскликнул: «Ea’ryma, Tana!», но она уже распустила шнурок и повернулась к рыцарю лицом.
Рыцарь ахнул, у монаха вырвалось: «О, Свет!» У эльфийки не было верхней губы и половины носа, через правую щёку кривым толстым червём тянулся шрам. Помедлив секунду, эльфийка спокойно завязала клапан.
- Простите... – отвернувшись, пробормотал монах.
Рыцарь резко швырнул в костёр сухую ветку: к небу понеслась целая стайка искр, – и с ненавистью выплюнул:
- Проклятая война!
Эльф поджал губы, катая в ладони хлебный мякиш.
- Не война. Не вина людей. Сделано самой.
Рыцарь нахмурился. Дурацкая эльфийская речь – не сразу поймёшь, что они хотят сказать. Почему-то, говоря на Общем, лесные жители мешают и путают слова, будто нарочно сбивая с толку собеседника.
- Она сама себя изуродовала? – понизив голос, переспросил монах.
- Был выбор: прекрасное лицо, плен и рабство, или уродство и свобода. Женщина без лица не стоит ничего, сиды знают...
Старый рыцарь посмотрел на монаха. Служитель Света прятал глаза, как будто это он изуродовал лицо эльфийки.
- Сиды – только для нас такие же эльфы, как и все остальные, всего лишь малость повыше ростом да посильнее. Среди эльфов они считаются величайшим народом, который неподсуден. Без зазрения совести они разоряют целые племена своих сородичей и торгуют ими на невольничьих рынках.
- Ничего нового... – буркнул рыцарь.
- Когда эту эльфийку схватили, она изуродовала себе лицо. Её ценность, как рабыни, сразу же упала, потому она на свободе. Разве вы никогда не слышали подобных историй, барон?
- Я слышал превеликое множество разных историй. Наши женщины тоже умеют сохранить свою честь. Правда, они предпочитают смерть.
- Убить себя – убить природу! – отозвался эльф.
- Не могу не согласиться с тобой, лекарь! – сказал монах. – Странно слышать от вас, барон, эдакое богохульство. Свет никогда не стоит за спиной самоубийцы! Это смертный грех!
Лицо рыцаря мгновенно сделалось страшным.
- Вы, черноризники, так легко ставите клейма! Это – грех, это – тоже! Судите всех скопом, без разбора. Убил себя, чтобы сохранить честь, – богопротивный грешник, убил врага в честном бою или отомстил – то же самое. Из ваших замшелых келий и жизнь-то кажется простой штукой, вроде пары сапог! А высунуть нос оттуда боитесь, потому что знаете: ваши умные и рассудительные речи за пределами монастыря звучат глупо и невпопад.
Монах не спешил спорить, он даже и не обиделся, наоборот – усмехнулся в седую бороду:
- Четверть века назад я захлебнулся бы слюной, накинувшись на вас, барон, с обличающими фразами и цитатами из Светлых книг. Сейчас я уже не тот. Старый стал и ленивый. И, надеюсь, немного поумнел с тех пор. Давным-давно я знаю самый большой грех служителей Света. Это – любомудрствование.
- Это почему же? – удивился рыцарь.

Эммануил услышал странный звук и сразу догадался: неумелый человек пытается кричать совой. Сомнений быть не может, перекликаются разбойники.
Мысли молодого монаха сейчас всецело занимал Томакс Эгвиндский и его грандиозный труд «Сумма Светлого слова», последнюю страницу которого он только что перевернул. Ему было недосуг обращать внимание на суету надорожников, хотя он и понимал прекрасно, что весь сыр-бор – из-за него.
Выползшие на дорогу оборванцы выглядели расстроенными. Дылда, играющий кистенем, даже плюнул с досады.
- Чернец, что ли?
- Эммануил, иеромонах Иллорской лавры.
- Чего-о? – протянул дылда. – Какие лавры? Кончай мне тут лавировать! Отвечай прямо, ты монах али кто?
Эммануил не прятал презрительной ухмылочки. Ему не терпелось отделаться от этих тупоумных оборвышей и вернуться к мысленной беседе с эгвиндским мудрецом.
- На дороге надо делиться! – пискнул кто-то сзади.
- Заткнись, Ончутка! Не видишь, атаман говорит! – рявкнула на выскочку громадная краснолицая бабища с сучковатой дубиной в руках.
- Монах? – снова спросил дылда.
- Полагаю, это самоочевидно.
- Ты полагай, что положено, а то положу тебя куда надо, лавра твоя не отыщет! – зашипел атаман. - Что во вьюках?
- Трактаты, компиляции, изыскания, агиографии. Духовная пища.
- Жратва! Слышь, Болдырь, он говорит: жратва у него там! – снова влез писклявый.
- О, Свет! Какой обскурантизм! Дозвольте проехать, милостивые государи, и отрешите меня от демонстрации вашего безобразного мракобесия!
Разбойники, изо всей фразы лучше всего разобравшие слова «демон» и «бес», угрюмо зашептались. Кое-кто осветил себя знаком.
- Богохульствуешь, монах! А может ты и не монах? Вырядился в рясу и богохульствуешь? Ну-ка сознавайся, кто ты есть, колдун или трупоед?
- Послушайте, добрые люди! – воскликнул монах. Он уже начал терять терпение: эти невежды, зная, что взять у него нечего, воруют самое ценное – время! – Вы желаете забрать мою власяницу, вериги или свитки? У меня нет золота, а забирать постную снедь и воду у аскета – это всё равно что с пресвитера Светлой Церкви снимать фелонь!
Разбойники, как один, захохотали. Эммануил растерялся, не понимая причины дикого веселья. Бабища ухватила его за полу рясы и потянула к себе. Лицо её из красного стало багровым.
- Что мелешь, чернец? С кого это меня снимать?
- Ой, Фелония! – заливался писклявый Ончутка. – Не ведал я, что ты к святошам липнешь! То-то смотрю, ты и к этому «еролавру» поближе подбираешься!
- Я... я... не имел в виду... – забормотал монах. – Ведь я говорил о...
- Ну-ка слазь с лошади, я тебе покажу! – не унималась разбойница. – Я тебе щас язык отчикаю, трепач!
- Опомнитесь! Я – служитель Света! Я – схимник!
- Тащи его из седла, Фелония! Пускай нам золото из свинца делает!
Монах понял, что дела плохи, и его прорвало:
- Да не алхимик! Схимник! Чтоб вы провалились, чурки необструганные! Отпусти меня, оглобля, пока плёткой по горбу не оттянул! Чего вылупились, олухи? Слов не понимаете? Монах я! Из монастыря! Нету у меня ни шиша, кроме паршивых книжонок и сухарей!
Разбойники расходились, освобождая путь.
- Так бы сразу и сказал, - произнёс атаман. – Ну, так езжай с миром. И это... Помолись там, кому надо, чтоб у купцов торговля шла, и деньжат им побольше, а стражи – наоборот, поменьше...

Эльф проворчал что-то по-своему.
- Вот так, барон, я уяснил, может быть, главную в своей жизни вещь: ум и мудрость – это противоположности. Умный говорит красиво, а мудрый – так, что его понимают. Что-то хочешь возразить, лекарь?
- Не любомудрствование и не ум несут зло. Чёрствые и жестокие сердца, необъяснимое бездушие и беспросветная глупость.
- Вижу, тебе тоже есть, что рассказать?

Меймодаагель стоял, опершись на посох, перед шевелящимся кровавым клубком и смотрел так, как умеют смотреть только эльфы.
Он охватывал взглядом не только бабра и его жертву; глаза со зрачками-щёлками видели и жестоко натянутые жилы Танадирооны, которая никак не могла выбрать миг и спустить тетиву, и слабо бьющееся сердце в истерзанном теле человеческой девочки лет десяти, и яростную слепоту хищника, сейчас не замечающего ничего вокруг, кроме беспомощной жертвы. Глаза эльфа видели даже возможное – крайне неблагоприятное для них – продолжение кровавого действа. Если Тана промахнётся, то зверь, наверняка, переключится на неё. Что будет делать он, Меймо, когда бабр примется за его спутницу, лекарь не знал. Возможно, поднимет упавший лук или вытащит свой серп из мягкого железа. В обоих случаях бабра будет ждать королевский пир...
Тана не промахнулась, хотя Меймо показалось, что она сорвала выстрел, выпустив стрелу на выдохе. Лучница суматошно дёрнула правой рукой, держащей лук, не выдержав положенной паузы. Она тоже засомневалась в успехе и нащупала другую стрелу. Но бабр заревел и заковылял боком, он даже не пытался дотянуться до древка с серо-зелёными перьями, торчащего между рёбер. Лапы зверя подкосились, он завалился набок, обломав стрелу. Больше он не рычал. Тана шумно выдохнула и достала нож, но лекарь уже не смотрел на неё, бросился к девочке, мельком взглянув на деревенские огороды. Люди, с опасливым любопытством высовывавшиеся из-за плетней, возвращались к своим занятиям.
А девочка ещё жила. Руки, которыми она пыталась закрыть голову и шею, измочалили когти и клыки зверя, из разорванных живота и бедра хлестала кровь. Дышала торопливо, словно спешила набрать воздуха впрок и украсть тем самым ещё несколько минут жизни.
Меймо равнодушно вдыхал запах развороченного живота. Он давно умел отгораживаться от всего лишнего и не тратить драгоценные секунды понапрасну, сразу полез в ту поясную сумку, где хранились самые ценные препараты – усиленные магией. Первой удачно прыгнула в руку бутылочка с настоем кошачьей лапки, тысячелистника и измельчённой ивовой коры. Меймо щедро плеснул драгоценную жидкость на зияющие раны, ловко замотал бедро льняным бинтом и прижал кусок ткани, смоченный зельем из туи и дикого кандисского мёда, к животу.
Надо было подождать немного: магическое составляющее снадобья проникало в энергетические каналы. Сумеет девочка продержаться немного – будет жить, не сумеет...
Тана подошла, вытирая нож.
- Ill mei ...
- Ea’meama ! – резко перебил её Меймо.
Девочка смотрела на него, не мигая. Кровяные губы ритмично вздрагивали. Вдыхала она часто, но уже тихо и обречённо. Если бы она могла бороться...
- Seolio ! – шепнула Тана.
Из деревни шли люди – десяток или чуть больше, – но Меймо не поднял головы. Он смотрел на веснушчатый нос, широко раскрытые бессмысленные глаза и краешек куцей рыжей косички, прилипший к окровавленной шее.
- Ну что, твоя?
- Моя. Ну-кась, эльф, посторонись!
Рябой приземистый мужик присел возле мёртвой девочки, присвистнул, небрежно откинул пропитавшуюся кровью ткань с живота.
Меймо смотрел так, как умеют смотреть только эльфы.
Рябой пошарил в поясной сумке девочки, вытащил бусы, несколько медяков, ещё какую-то мелочь. Толпа наблюдала спокойно, кто-то уже отошёл полюбоваться трупом бабра.
- Здорово досталось девке...
Рябой встал, отряхивая колени.
- Вот что, эльф... Этот зверь, конечно, изрядно нам вредил и за то, что убили его – спасибо. Но на большую награду не рассчитывайте. Эта девка – моя. Ивкой звали. Только она... того... хромая была да хворая, работница никудышная. Нахлебница, словом. Так что... Пару «железок» наскребу, за снадобья истраченные заплачу, но человек я небогатый...
Меймо покачал головой, ему казалось, что посох трещит от его хватки. Мужик оживился.
- Не надо? Я ж говорю: семья у меня, детей полтора десятка, а человек я небогатый. Нет, вам – наша благодарность, конечно, от души, и всё такое. Ну, бывайте!
Он повернулся к толпе, там уже разворачивали бурое полотнище.
- Ага... загружай, мужики!

Рыцарь ломал пальцами веточки. Монах плеснул из бурдюка вина в чашу и протянул эльфу. Лекарь сидел к нему правым боком, но тут развернулся и принял чашу левой рукой. Эльфы пьют из левой в исключительных случаях.
- Tomo... – тихо попросила эльфийка, и монах понял сразу, налил и ей.
- Возле смерти всегда крутятся грехи. А что твои книги говорят о гордости, монах? – неожиданно громко сказал рыцарь. – Слышал, это тоже великий грех?
- Не гордость, а гордыня! – поправил монах. – Тут есть разница.
- А кто может указать ту границу, где гордость превращается в гордыню?
- Никто. По крайней мере, я этого сделать не могу.
- А я могу!

- Вы только гляньте, какая грозная цитадель! – воскликнул Тощий Берн. – К ней и приближаться-то опасно в такой ветер: чего доброго, рассыплется!
Дорога лезла в гору, змеясь в терновнике. Сквозь неопрятные сады проглядывали ветхая окружная стена и высоченная башня, похожая на стофутового плешивого великана. Вдоль дороги врастали в землю обгорелые развалины – всё, что осталось от донжонов замковых людей. Вал и ров уже не отличались от сотворённых природой оврагов и холмов.
- Интересно знать, какой великий зодчий строил это? – продолжал веселиться оруженосец. – Кто же прокладывает дорогу к замку так, чтоб нападающие обращались к стенам щитом?
- Не трепись! – буркнул хмурый барон Варлинден. – Это противоэльфийский замок, Каревера.
- Ну и что?
- А то! Эльфы – левши, все до единого.
Берн хмыкнул.
Они проехали мимо разрушенного барбакана и брошенных внешних ворот.
- Так его разрушили...
- ...эльфы! – перебил Варлинден. – Осада длилась полгода. Эльфы разорили все ближайшие деревни, отрезав замок от подмоги. Осаждённым обещали баснословную награду, потом – свободный выход, а позже – самую ужасную смерть. Уговоры не помогли. Маги и осадные машины наёмников, в конце концов, проломили стены и разрушили внутренние ворота. Эльфы не бросают слов на ветер: убивали женщин, стариков, детей, без разбора. Держалась только главная башня замка.
Эльфы так и не сумели завладеть ей, им пришлось спешно отступать на юг, чтобы не оказаться запертыми здесь – король начал контрнаступление и поручил авангарду отогнать врага от Кареверы. Замок выглядел почти так, как сейчас, только травы и кустарника было поменьше, ворон – побольше, а на кольях висели трупы... много трупов. Потом я слышал уйму глупых историй: говорили, что в живых остался только хозяин замка, да и тот сошёл с ума; другие утверждали, будто хозяин замка, наоборот, погиб в числе первых, а обороной руководил его малолетний сын; я слышал даже сказку о том, что констебль позволил Тьме завладеть его душой и поднимал на защиту замка трупы. Мало кто знает правду. А правда совсем не похожа на сказку.
Барон замолчал. Спустя минуту Берн не выдержал:
- Так вы знаете эту правду, сир?
- Я командовал авангардом.
- Вы расскажете?
- Нет.
Берн хмыкнул.
Опущенный большой мост, гнилой и щербатый, затрещал, когда ему достался удар конского копыта. Барон натянул поводья.
- Развалится, не ровен час! – буркнул он, спешился и осторожно ступил на настил малого – пешеходного – моста.
- Не бойтесь, он ещё крепкий! – крикнула старуха в простом платье, вышедшая со двора на шум.
- Эй! Доложи своему лорду, что прибыл сир Харольд Варлинден! – гаркнул в ответ Берн.
Барон, выругавшись, ткнул оруженосца кулаком под рёбра: «Лучше позаботься о коне, олух!» и слегка поклонился женщине, которая когда-то заменяла ему мать.
- Леди Мэрилетт, рад вас видеть.
- Ты давно здесь не был, Харольд. Хамунд ждёт тебя в часовне.
- Почему – в часовне?
- Это – единственное место в замке, которого он не стыдится. Ты давно здесь не был, Харольд. Забываешь детство?
- Я ничего не забываю, леди Мэрилетт. Даже то, что очень хочу забыть.
Главная башня, не сдавшаяся эльфам, обиженно гудела: ветер гулял по галереям, нырял в узкие бойницы и прорехи крыши и, как глупый сорванец, швырял вниз черепицу и камни. Во внутреннем дворе так и не выросла трава, сожжённая двадцать лет назад жидким магическим огнём, у стены нелепой грудой чернели обломки осадных машин вперемежку с ржавыми латами и оружием.
Хозяин замка, Хамунд Джерадир, сидел, сгорбившись, на ступеньках часовни. Готовясь встречать гостя, он надел лучшие доспехи и опоясался мечом, но выглядел нелепо, как шут на королевском троне.
- Где он? – вместо приветствия спросил барон Варлинден.
- В подвале.
Увидев, как изменилось лицо барона, Хамунд быстро продолжил:
- Так захотела моя стража. Они сказали, что не сумеют удержать Бернарда, если тот захочет уйти, поэтому...
- Что ты мелешь? Бернард никогда не нарушит своего Слова!
Хамунд поднял голову, показал глаза, и барон тут же вспомнил его настоящего. Подлеца, для которого Слово, Честь и Долг никогда не существовали. Труса, бросившего в осаждённом замке жену и сына. Негодяя, взявшего в плен лучшего из рыцарей, и теперь намеренного заработать на этом.
- Ты сказал ему правду? – спросил Варлинден.
- Я похож на безумца?
- И не только на него. Ладно, хватит трепаться, пошли кого-нибудь за Бернардом. Мы уедем сейчас же.
Хамунд замялся, барон почуял неладное.
- Тут такое дело... Я же получил твоё письмо. Сделал всё, как ты просил, не собирался требовать большого выкупа... Да пусть он сам расскажет!
Варлиндена душила ненависть, против воли вырвался вопрос, который мучил его третий десяток лет:
- Почему она выбрала тебя? Куда смотрели её глаза?
Хамунд трусливо отвёл взгляд.
Подвал олицетворял гнилую душонку хозяина замка. Крысы, прелая солома, влажные скользкие стены, проржавевшие решётки...
- Отец?
- Бернард!
Барон только начал оборачиваться к стражнику, как тот уже поспешно зазвенел ключами.
Лучший из рыцарей оброс и заметно похудел, но взгляд его по-прежнему лучился жизнью. Смолкнувшая ярость всколыхнула сердце барона свежим порывом. Он живо представил сцену пленения Бернарда: свору проклятого раубриттера Хамунда, облепившую его со всех сторон; закованных в цепи людей и эльфов, скрючившихся на обочине, – товар для невольничьих рынков – спасать которых бросился Бернард; подлые аникроши и багры, исподтишка раздирающие белый плащ; пружинные вилы, орудие разбойников, имеющее одно-единственное предназначение – хватать всадника за шлем и стаскивать его с коня...
- На что ты надеялся? Я слышал, их было больше двух десятков.
- Какая разница? Я их не считал.
Бернард передёрнул плечами.
- Если бы они не порезали коня...
- Мальчишка! Чего ты ждал? Герольдов и фанфар? Они – разбойники, работорговцы, висельники. Твоё счастье, что они не зарезали тебя с перепугу!
- Счастье, – согласился Бернард. – Я думаю, дело тут не только во мне, но и в тебе?
- Обсудим это позже. Сейчас уйдём из этого места.
Молодой рыцарь покачал головой, усаживаясь на крытую соломой лежанку.
- Я не уйду без выкупа.
Латная перчатка Варлиндена с отвратительным звуком врезалась в железные прутья решётки.
- Мальчишка! – заревел барон. – Это не роман! Твои Слова никому не нужны! Хамунд – ничтожество и трус, подвальные крысы рядом с ним выглядят воплощением благородства! Ты жив потому, что нас с ним растила одна женщина, а я называл его когда-то братом. Кроме того, я успел написать ему письмо, где подробно описал, что могу сделать с ним и его замком! Мы уходим сейчас же, а потом я подумаю о выкупе!
- Нет, – сказал Бернард. – К сожалению, выкуп слишком велик...
Барон вдохнул и выдохнул.
- Меня не интересует величина выкупа. Хамунд знает, что я заплачу, чего бы это мне не стоило. Он также знает, что возле стен его тщедушного замка тридцать моих латников – хотя, по-моему, нас с Тощим Берном будет достаточно, чтобы разнести эту крысиную нору по кирпичику!
- Ты не сделаешь этого. Хамунд был слишком напуган твоим письмом, а может он – больший хитрец, чем ты думаешь. Он спустился ко мне и долго вёл куртуазную беседу. Он умолял не помнить обид, изливал душу, каялся в грехах и обещал исправиться. В конце разговора он сказал: назначь выкуп сам. И я назначил.
Хамунд Джерадир возил остриём кинжала в пыли. Увидев выходящего из подвала Варлиндена, он быстро выпрямился. Рыцарь-разбойник следил за руками барона, не тянутся ли они к мечу. Но барон прошёл мимо, словно не замечая его. Тощий Берн, слоняющийся по двору без дела, раскрыл рот, но так и не решился задать вопрос.
Возле внутренних ворот барон развернулся и закричал:
- Расскажи ему всё! Расскажи, как ты бежал, оставив его эльфам! как его мать, будто волчица, грызлась за него до последнего! а я расскажу, как ворвался в замок и увидел её, истекающую кровью, прижимающую его к груди! Расскажи, кто его настоящий отец и тогда, возможно, он переменит своё решение, прирежет тебя, как свинью, и будет жить! Расскажи!
Леди Мэрилетт смотрела со страхом. Хамунд трусливо молчал.

Старый рыцарь вглядывался во тьму, его тихий голос почти сливался с треском костра.
- Бернард умер через год. Его тело могло выдержать гораздо больше, но душа рвалась под солнце, где дорога, сталь, ветер и те дурацкие рыцарские игры, которым я его научил. Я так не хотел, чтобы он был похож на отца...
- Какой же выкуп он назначил за себя? – осторожно спросил монах.
- Он же был лучшим из рыцарей. Непревзойдённым воином, великодушным и щедрым, бесстрашным и... чертовски гордым. Он назвал такую сумму, что собрать её не смог бы даже король, что уж говорить обо мне.
Монах едва заметно покачал головой.
- Гордыня... Кто может звать грехом то, что идёт об руку с отвагой, милосердием и твёрдостью? Только трус и ничтожный глупец.
Рыцарь, посветлев лицом, распрямился.
- Знаешь, каким он был, мой Бернард? Он...
- Я знаю, барон, - улыбнулся монах.

Они могли бы двигаться куда угодно: кровавые войны и тяжёлые болезни, свирепое беззаконие и лютая жестокость, тьма отчаянья, злоба и уныние были повсюду.
Рыцарь, лучница, лекарь и монах ушли на рассвет.

- Меньше думай!
Благорд Золотой Щит застегнул ремешок шлема поверх седой бороды, помотал головой.
- Все эти думы – происки Тьмы.
Агис, вслед за старшим, осенил себя знаком Света.
- И поторапливайся! Где твой сквайр? До сих пор дрыхнет, наверное? Ох уж эти миряне!
Благорд подхватил здоровенную павезу с позолоченной оковкой, вскинул на плечо арбалет и поковылял к стойлу. Агис проводил его взглядом.
Благорд – паладин от Бога... Доброе сердце, чистые помыслы и никаких душевных терзаний. Таких почти не осталось, и последние вымирают потихоньку. Им на смену приходят фарисеи, хитрецы и сребролюбцы, которые видят в священной миссии только лишь возможность подзаработать. Есть ещё другие, такие как Агис. Сомневающиеся.
Отправляясь к Пеклу, он знал – ему внушали это долгие годы, – что сомневаться не надо, не надо думать, и, ни в коем случае, нельзя позволить унынию и греховным мыслям завладеть разумом. Но Агис позволил. Всякий раз, слушая проповедь Великого Магистра или божественный звон благовеста, он чувствовал, что готов отринуть сомнения, но проходило время, и его бросало с небес на землю.
- Агис!
Благорд, уже верхом, смотрел раздражённо. Его бело-золотой драконь с подпиленными рогами, в таком же нетерпении, бил копытом и, фыркая, шлёпал длинным голым хвостом по бокам.
- Я сейчас! – отозвался Агис. Он постарался, чтобы голос звучал бодро, как у настоящего паладина.
Как у настоящего?
«Но я и есть паладин», – напомнил он себе.
Паладин. Меч Света. Молния, Бьющая в Сердце Тьмы.
Агис передёрнул плечами, словно сбрасывал пафосную шкуру. На заставу его отправили совсем недавно, после блестяще пройденного Посвящения, и новоиспечённый паладин, угнетаемый собственными колебаниями, старался отсидеться за стенами, найти ответы на вопросы. До сегодняшнего дня ему это как-то удавалось.
Драконь Агиса, серый в яблоках, смиренно ждал, пока хозяин забирался в седло. Заспанный оруженосец, вихрастый Орар, придерживая стремя, таращил глаза и тараторил о вылазке Тварей. Агис слушал вполуха. Сколько их было, этих вылазок? Не счесть. Да и кому надо их считать? На месте убитых Тварей появляются другие. Эта война бесконечна, как Вселенная. И при мыслях об этой бесконечности начинает невыносимо болеть голова.
Пекло стало заботой паладинов давным-давно, их рутинной службой: караулы на заставах, ночные и дневные патрули, большие рейды, когда Тварей собирается слишком много.
Истинные паладины до сих пор видели в этой борьбе высшее предназначение, они не мыслили своего существования без Пекла. Год сменялся годом, а их жизнь будто остановилась, Пекло отрезало их от мира
Иногда сюда стекались паломники, в основном – нищие и больные старики, а, по Великим Светлым праздникам, воспламенённые религиозным рвением рыцари устраивали Походы-Причастия, скрупулёзно и тупо исполняя все паладинские ритуалы, усилием воли удерживаясь в это время от богохульств и разврата, с лживыми физиономиями принимая благословение паладинов. Раззолоченные герцоги и графы бросали увесистые мешочки на столы для пожертвований, гарцевали, потрясая копьями, перед Пеклом и удалялись, освобождённые от грехов, чтобы с новыми силами жечь, убивать и грабить. Порой сюда заезжал седенький старичок – глава Светлого Ордена, и тогда братья выстраивались могучим белоснежным строем для совершения молитвы, а старичок, которого передвигали под руки два откормленных диакона, поднимал дрожащей рукой посох, грозил в сторону Пекла и поносил тварей слабым голоском. Агис в этот момент отворачивался, чтобы не видеть слюны, стекающей по подбородку главы Ордена, и гнал мысли о том, что этот дряхлый старичок – хозяин нескольких замков, имеет неплохой процент от доходов с золотых копей, что последняя жена в пять раз моложе его.
Пекло воняло золотом. Агис никогда не думал, что у золота может быть такой мерзкий запах. Ещё оно пахло дорогими духами графских сынков, сумевших пристроиться в Ордене, дешёвыми духами шлюх, которые – о, ужас! – всё чаще появлялись в коммандориях, и даже на заставах, зато выветрился запах пота и крови.
- Опять думаешь? – спросил Благорд, и, на этот раз, в его голосе Агис прочитал что-то вроде сочувствия.
- Скажи, Благорд, почему ты водишь Копьё?
Золотой Щит усмехнулся и пригладил бороду.
- Отгони Тёмного, Агис, он опять шепчет тебе на ухо.
Со скрипом отворились ворота заставы, юродивый старик-паломник, сидящий в пыли возле караулки, осенил выезжающее двойное Копьё знаком Света.
Невысказанные слова терзали Агиса изнутри и, когда отряд остановился на опушке леса, дождаться возвращения разведки, он заговорил снова:
- Ты прожил треть века, но у тебя нет семьи, поскольку ты дал обет. У тебя нет дома. У тебя нет ничего, Благорд. Даже драконя и доспехи тебе дали взаймы, а у этого... старичка – замки, дети... Ты ешь мясо два раза в неделю, в пост ты изводишь себя овощами и селёдкой, а он и его окружение, я знаю, не отказывают себе ни в чём...
Арис ждал, что Благорд вспыхнет, одёрнет его, но тот молчал.
- Я – паладин, – продолжил Агис. – Но я не верю в это... в борьбу с Тварями, в красивые ритуалы, в молитвы... Белый плащ, который сейчас на мне, – он чужой. Он давит. Когда я смотрю, как все эти лицемеры напускают на себя благочестие, у меня так и чешутся руки сбросить его...
- Ты прав, - сказал Благорд.
Арис подумал, что ему почудилось.
- Что? – осторожно переспросил он.
- Ты прав. Тебе нечего тут делать. Сбрось плащ и уходи.
- Н-но...
- Уходи, пока не поздно.
Паладин. Меч Света. Молния, Бьющая в Сердце Тьмы.
Просто тупоголовый фанатик. На таких ездит король и старичок, о них сочиняются легенды, их кости суют в раки и возят по свету, привлекая к Пеклу всё новых и новых безумных слепцов, готовых жертвовать собой ради других. Когда-нибудь его растерзают Твари, и нет никого, кто будет его оплакивать. Только старичок прольёт фальшивые слёзы, погрозит немощной рукой, станет призывать, науськивать, ждать новых пожертвований.
- Благорд! – крикнул Агис. – Как ты не поймёшь...
Он запнулся, подбирая нужные слова, но продолжить не успел: вернулись разведчики, за драконем одного из них, на верёвке, волочилось тело в лохмотьях. Оказалось, что Орар не очень-то и сочинял насчёт вылазки. Твари толпились в Сухом Логе, их было, по словам старшего дозорного, много больше, чем он когда-либо видел.
- Кого ты там узрел? – спросил Благорд.
- Сплошь двуногие. Зеленокожие.
- Когти, клыки, рога? Может, крылья?
- Крыльев точно нет, рогов – тоже. Насчёт остального – не уверен. Посмотри вон, мы притащили одного.
Пленника окружили. Агис покосился на Благорда, хотел увидеть в его глазах ненависть, презрение, может – брезгливость, но не увидел ничего.
Зеленокожий открыл глаза, попытался встать. Дозорный пнул его в бок, опрокинув на спину. Тварь тихо завыла.
- Ни когтей, ни клыков, - констатировал Благорд. – Добить его.
- Погоди! – крикнул Агис.
- В чём дело, паладин?
- Он... он может сообщить что-нибудь важное... разве пленного не положено допросить?
Дозорные заулыбались, но Благорд смотрел серьёзно.
- Что ж, допроси.
Агис облизнул губы.
- Ты слышишь меня? – обратился он к Зеленокожему.
Тот поднял голову.
Агис повторил вопрос, пленник кивнул.
- Зачем вы пришли сюда? Отвечай! Что вам тут надо?
- Это наш мир...
- Что? Это не ваш мир! Убирайтесь, вам здесь не место!
- Наш мир...
- Почему вы не можете оставить нас в покое? Кто вас сюда гонит?
- Наш...
- Кто вы такие? Где ваш дом? Где ваши семьи? Что там, в ваших головах?
В горло Зеленокожему ударила арбалетная стрела, кровь у него оказалась гораздо ярче кожи, красивого изумрудного цвета.
- Кажется, он не знал ничего важного, - буркнул Благорд, цепляя тетиву арбалета за двойной коготь на поясе.
- Зачем ты это сделал?
- Возвращайся на заставу, Агис.
- Зачем ты убил его?!
- Сними плащ.
Агис рывком содрал плащ с вышитым золотым солнцем, скомкав, бросил его на землю и запрыгнул в седло. Он уже развернул драконя, готовый ускакать прочь от безумных убийц в белых плащах, от непонятных существ, которых они называют Тварями, от Пекла, от золота Серых Копей, но дикий крик заставил его остановиться.
На том месте, где только что лежало простреленное тело Зеленокожего, копошился клубок: угловатые зелёные конечности, окровавленная кольчуга, вытянутая зубастая пасть, искажённое криком лицо, гибкий острый хвост. Солдаты кололи копьями, не гадая, кому достанется удар, и вскоре клубок распался.
- Оборотень! – сказал, отдуваясь, дюжий сержант. – Ты смотри, со стрелой в горле каких делов наворотил! Надо возвращаться за подмогой, светлый!
Благорд не ответил, он повернулся к Агису и сказал:
- Скачи на заставу... паладин. Доложи обо всём, что видел. Скажи, что требуется помощь. Пусть поднимают весь резерв.
Разведчики загомонили. Старший дозора высказал недовольство вслух:
- Надо укрыться за стенами, светлый. Их очень много и они сильны. Зачем рисковать, если...
- Кто ещё хочет укрыться за стенами? – прервал его Благорд.
Миряне потупились. Седобородый паладин молча ждал. Агис украдкой посмотрел в его глаза, может, сейчас там будет что-то: презрение, ненависть... брезгливость. Опять ничего.
- Паладин Агис, выполнять приказ!
Драконь рванул резвым галопом, из-под копыт брызнули ландыши и незабудки. Агис прижался к прохладной шее скакуна. Весенний лес шумел за спиной, ветер свистел в ушах, и в голове была пустота.
Перед самой заставой Агис пустил драконя рысью, начал кричать ещё сидя в седле, но хмурый начальник караула прервал его:
- Не пори горячку. После утрени выступим.
- Нельзя ждать, Твари могут напасть в любую минуту, а там остался отряд...
- Вот этот?
Агис обернулся, повинуясь жесту стражника. «Да, этот», - сказал он самому себе.
Юродивый сидел на том же самом месте. Он скулил, слёзы чертили линии на грязных щеках.
- Почему вы не плачете? – спросил он у стражников. – Уже пора! Ваши Твари опять вышли против Света! А Он сражается в одиночку! Вы не помогаете Ему, не можете и не хотите помочь! Он страдает за вас, Он умрёт, защищая вас! Так хотя бы поплачьте о Нём!
- Что он говорит? – прошептал Агис, караульный отмахнулся:
- Безумец.
Разведчики заезжали молча, только старший дозора буркнул:
- Они атакуют...
Агис придержал его за руку.
- Погиб, – услышал он ответ на невысказанный вопрос. Это была ложь.
- Погиб! – дозорный ещё раз чётко выговорил это слово.
- Плачьте о Нём! – завизжал юродивый. – Плачьте, когда будете брать своё серебро! Он простил вас, но как вы простите себя?
Стражник двинулся к безумцу, замахиваясь древком, но Агис оттолкнул его и подошёл к старику.
- Почему он остался?
- Стоит повернуться к Твари спиной, и ты сам станешь Тварью. Оставишь одну Тварь безнаказанной, и она сожрёт тебя заживо.
- Я думаю...
- Не думай, - тихо сказал юродивый. – Поверь Ему хотя бы сейчас. Не думай о замках, о мясе, о золоте... Не думай, паладин, сбросивший плащ, о чужих Тварях, посмотри на своих. Не сомневайся и не придумывай им оправданий, просто бей.
- И что же мне теперь делать? – так же тихо спросил Агис.
- Плачь о Нём. И поищи Его в себе. Тогда, возможно, Он воскреснет.

30.05.2008г.

Меч за спиной
"Под плащом он носил потертую кожаную куртку со шнуровкой у горла и на рукавах. Когда сбросил плащ, стало видно, что на ремне за спиной у него висит меч. Ничего странного в этом не было, в Вызиме почти все ходили с оружием, правда, никто не носил меч на спине, словно лук или колчан."
А.Сапковский "Последнее желание"
Итак, меч за спиной... Нет, не все герои фэнтезийных миров носят его так! Только самые-самые! Кто-то забросил за спину палаш, кто-то - две сабли, кто-то умудрился пристроить там даже двуручный меч, ну а катану, кажется, сам Бог велел повесить так, чтобы рукоять красиво и угрожающе выглядывала из-за плеча...Но настолько ли красиво, чтобы пренебречь логикой? Настолько ли угрожающе, чтобы испугать опытного врага? Попробуем разобраться.
Начать стоит с того, что катаны никогда не носились за спиной. Откуда взялся глупый стереотип, трудно сказать, возможно - из дурацких кинолент "про ниндзей", заполонивших экраны в конце восьмидесятых. Самураи носили свои мечи за поясом - вот так просто, ниндзя (если они существовали на самом деле) в расчёт брать нельзя, так как о них сочинено столько небылиц, что разобраться и отделить правду от вранья мне, как неспециалисту в области восточных боевых искусств, не под силу.
Если продолжить перечисление, то всплывают всем известные факты: кавалерийская сабля на длинной перевязи волочится по полу, оглашая окрестности дребезжанием наконечника ножен о брусчатку; меч колесничего на перевязи через плечо, с рукояткой у груди; двуручник ландскнехта просто возлежащий на плече; ну и великое множество прочих мечей, сурово и строго покоившихся на поясной портупее... А как же меч за спиной? Никогда этот способ ношения, по крайней мере, в Средние Века, не приобретал массового характера, хотя бы потому, что в то суровое время ценилась практичность, а не показная "крутость".
"Ведьмак ловко засунул оружие в ножны на спине, не опуская руки, погладил оголовку, торчащую выше плеча.
- Желательно, - сказал он, - чтоб ты не делал слишком резких движений. Этот меч можно вынуть в любой момент и быстрее, чем думаешь."
А.Сапковский "Последнее желание"
Ещё одно массовое заблуждение, которое является одновременно "главным козырем" сторонников ношения меча на спине - это, якобы, удобство и быстрота обнажения меча...
Что касается удобства, так это вопрос достаточно спорный: я , во время переноски своего меча (длиной чуть меньше 120 см) в чехле за спиной особого удобства не испытываю, т.к. меч постоянно съезжает и начинает цеплять заднюю поверхность бедра, особенно при беге, о том, что рукоять цепляется за ветки, а, при наклоне, остриё оттопыривается, я вообще молчу. Попытка решить эти проблемы изготовлением фиксирующего ремня вокруг пояса мало помогла: если затягиваешь его туго, то при энергичном движении, наклонах и пр. сбивается дыхание, если этот ремень ослабляешь, то и смысл его использования теряется... Но я мучаюсь, так как седла, чтобы привесить к нему меч, у меня нет. Не хочется даже упоминать про мои попытки достать меч, не снимая его со спины: я понимал, что это - глупость, но всё-таки попытался (по старой русской пословице). Естественно, длины моей руки хватило едва-едва вытянуть клинок до половины...
Но ведь то - длинный меч! - скажете вы. - А катана - закруглённая и короткая (я употребляю термин "катана" ввиду сложившейся у нас традиции, хотя почему-то сомневаюсь, что японцы поймут, что означает этот термин, чтобы не отвлекаться от темы, не делю катаны на дайто, вакизаши и гун-то и пр.), она-то выскочит из-за плеча как миленькая!
Выскочить то выскочит, куда она денется, но так ли быстро, как хотят это себе представить авторы книг и ролевых игр в жанре "фэнтези"? Отбросив даже те доводы, которые были рассмотрены ранее, поразмышляем логически: рука от пояса (а там обычно человек держит руки большинство нормальных людей, по крайней мере до той поры, пока не прозвучит команда "хенде хох") поднимается к плечу, попутно создавая мельтешение перед глазами и частично закрывая обзор, хватается за рукоять, тянет меч, преодолевая усиленное трение клинка о ножны - меч-то тянется по горизонтали, а ножны направлены вертикально и, наконец, наносит удар сверху либо по диагонали, потому что другого удара никак не получится...И это называется эффективным способом? А если низкий потолок? А если ты пригнулся, отклонился назад, сел на стул, наконец! Обратимся к искусству иай-до, цель которого - максимально быстрое обнажение меча с последующим нанесением удара. Тут всё гораздо проще: рука была у пояса, тут же она и остаётся, меч выхватывается прямо из ножен, без всяких преломлений траектории, разнообразия ударов, правда, тоже нет: рубящий вперёд, через сторону или немного вверх, но стены тут - не помеха, положение корпуса - тоже, а выхватывание меча из положения сидя - вообще классика иай-до...
Что же посоветовать автору фэнтези? Думать. Не верить на слово мудрецам, кричащим о тридцатикилограммовых мечах, доспехах, в которых упал – не встал и, разумеется, о смертоносных заспинных ножнах.
А что посоветовать фэнтезийному воину? Совет один: перевесьте меч на пояс. А для ведьмаков персональный совет: в момент опасности не вешайте меч на спину, подтягивая ремень "на две дырочки", а держите меч в левой руке, рукояткой вперёд - куролиск и брукса ошибок не прощают...

До этого сообщалось только, что мужчина увешан сумками и безоружен. Непонятно, как рыцарь с монахом определили род его занятий. Да и связка "рыцарь-лекарь" через короткую фразу...
Человек, говорящий "али кто" знает слово "лавировать"?
Знаки светятся? Может, "осенил"?
"кровяные" Они сделаны из крови? *Я слышала только о кровяной колбасе. *

Я помню первые мгновения своей жизни…
Когда-то, просыпаясь с криком среди ночи, я размазывал кулаками жгучие слёзы, с остервенением глотал комок рыданий, выл, до боли сжимая зубы… Я очень хотел забыть. Я взывал к богам, но они лишь смеялись над жалким мальчишкой.
Никто не мог подойти и утешить – некому было подходить…
…потому что в первые мгновения своей жизни я барахтался на горячей пляжной гальке, а рядом расплывалась тёмная лужа, вязкая и липкая. Слабые руки и ноги новорождённого не слушались, и неприятная жидкость добралась до меня. Я заплакал от обиды и понимания. Что это, кара богов или великая награда: запомнить тот миг? Запомнить и понять.
Я плакал и трепыхался, как рыба, выплеснутая на берег. Я чуял: в воздухе, совсем рядом, летает нечто вероломное и коварное. Спасая то, что едва обрёл – свою жизнь, я пополз в лужу, вытекающую из обезглавленного трупа, вымазался в густой жидкости и прижался к этому привычному, тёплому и родному телу, сейчас – нелепому и даже страшноватому. Я уже не плакал, понимая, что опасно привлекать внимание невидимого убийцы.
- Эвриала, посмотри! Дети живы! О, боги… Медуза…
Меня хотели оторвать от мёртвого тела, но я, зажмурившись, вцепился в него как клещ. Уйти сейчас – значит предать.
Но слабые руки и ноги новорождённого подвели опять.

- В чём дело, Хрисаор? Ты меня совсем не слушаешь! – воскликнул седобородый Нерей.
- Прости, учитель. Я задумался…
- Какие же нерешённые проблемы мироздания тревожат твою светлую голову? Может я смогу помочь?
Этот старец, который знает всё на свете, частенько попадается на удочку моей хитрости и вынужден открывать правду о прошлом и настоящем – он терпеть не может ложь. Даже «ложь во спасение».
- Я хочу знать о Персее…
Не успев договорить, я разглядел тень, упавшую на изборождённое морщинами лицо старика.
- Персей… - в устах Нерея имя звучало с десятком оттенков, тут смешались гнев, отвращение, печаль, бессилие. В какой уже раз я убедился, что иногда Нерей жалеет, что не может солгать или оставить вопрос без ответа.
Меня держали в неведении очень долго, но вышло ещё хуже – неизвестно как мне в руки попали «Хроники Олимпа», я прочитал о подвиге Персея, посланника Зевса. Там была ужасная и отвратительная Медуза. Ядовитые змеи росли на её голове. Стальная чешуя покрывала её тело. Взгляд её превращал в камень. Она разрывала на части и пожирала несчастных людей.
Нерей застал меня за чтением этой книги. Помню вопрос, на который старик тогда не смог ответить: «Учитель, как можно разорвать и сожрать того, кто превращён в камень?».
- Что ты хочешь знать о Персее, Хрисаор?
Я хотел знать всё. Как этот трус, вор и убийца стал героем? Почему моя мать превратилась в змееволосое чудовище, хотя была прекраснейшей женщиной? Зачем люди верят отвратительной лжи?
- Я хочу знать, где его найти, - буркнул я, ожидая резкого ответа, но Нерей тяжело вздохнул.
- Идём, Хрисаор. Я хочу тебе кое-что показать.
Мы шли по длинным ультрамариновым коридорам величайшего замка Атлантиды – места, где вечное лето. Мой названный отец Посейдон постарался окружить меня заботой, а, заодно, наставниками: лучшими мастерами борьбы и кулачного боя, знатоками оружия, великими стратегами и тактиками.
- Куда мы идём, учитель? – спросил я, когда мы пересекли уже второе Кольцо Моря, окружающее центр города.
- Ты хочешь найти Персея, чтобы отомстить… – сказал Нерей, - это достойное желание, но что ты сможешь сделать, стоя лицом к лицу с врагом?
Конечно, я не ответил, – только слушал, затаив дыхание. Что-то подсказывало мне: Нерей скажет нечто важное.
- Мы пришли, Хрисаор.
Нерей остановился, положив мне руку на плечо. Перед нами простиралось кладбище, сотни гробниц. Щедро усеянная пеплом земля заросла буйной травой.
- Смотри, Хрисаор! Здесь лежат великие воины, которые воспротивились Зевсу, подобно твоей матери. Мне бы хотелось, чтобы ты узнал обо всём от них, погибших… Но это невозможно…
Долгие века длится страшная война за мировое господство. За лицемерными улыбками, за разумными речами прячется подлость и коварство. В этой войне не было ни одного честного сражения – только так: подлость и коварство.
Смотри, Хрисаор! Вот где закончили свой путь великие воины Атлантиды. Орион, ужаленный скорпионом, Скирон, сражённый в спину… Медуза, подло убитая во сне. Ты хочешь найти Персея? Что ж, я расскажу тебе всё, что знаю.
Его мать была наложницей царя Акрисия, она родила Персея в тот день, когда у Данаи, царской дочери, появился первенец, будущий царевич. Ей пришла в голову мысль поменять своего отпрыска с царевичем, дабы он не знал нищеты и в будущем получил трон. Царь разгадал хитрость, но рабыня с криком: «Ради моего сына приношу эту жертву!», выбросилась из окна с маленьким царевичем на руках. Даная, вне себя от горя, той же ночью украла шлюпку и выплыла в море. Позже говорили, что она хотела утопить Персея, на самом же деле Зевс уже вёл её по особому пути. Лодка причалила у берега другого царства, владений Полидекта.
Полидект с подозрением отнёсся к вышедшей из моря женщине с младенцем на руках, и Зевс не простит ему этого, также как не простит Акрисию обнаруженную подмену. Зевс не прощает никого.
Персей рос, не зная нужды. Громовержец позаботился об этом, он же следил за тем, чтобы из ублюдка вырос тот, кто ему нужен – беспринципный убийца, способный без лишних мудрствований рубить мечом, переступать через трупы и не задавать вопросов.
Однажды Персею явился посланник Зевса с заданием. Место – Эрифейя, цель – Медуза, внучка самой Геи. Персею, конечно, не следовало знать, что Медуза неугодна Зевсу, что могучий Громовержец боялся этой великой воительницы. Да Персей ни о чём и не спрашивал – он чувствовал пристальный взгляд Владыки Олимпа, своего названного отца, постоянно ощущал присутствие Гермеса и Афины, готовых в любой миг придти на выручку, и путешествие представлялось ему неплохим развлечением.
Меч, способный разрубать даже сталь, крепкий щит, который невозможно сломать, шлем-невидимка и крылатые сандалии – такой набор артефактов никогда прежде не доставался одному человеку, но Зевса в то время не волновали последствия. Он не любил мешкать и бросал в бой все силы, всю гнусность и жестокость.
Сандалии живо домчали Персея до Эрифейи, шлем надёжно укрывал его от посторонних глаз. Он приземлился на песок и долго крался, пока, наконец, не увидел Медузу. Она была беременна, и она спала. Персея не остановило ни то, ни другое. Ты родился в тот момент, когда проклятый меч перерубил шею твоей матери. На помощь Медузе спешили её сёстры, но они опоздали. Единственное, что им удалось, – спугнуть убийцу и не дать ему расправиться с новорождёнными.
Нерей замолчал. Я увидел его слёзы и отвернулся. Я всё это знал, всё помнил…
- И где же он сейчас? – как можно спокойнее спросил я.
- Я не знаю, мой мальчик. Убив Медузу, он бежал, прихватив её голову в качестве трофея. По пути он, упивающийся удачей и могуществом дарованных ему артефактов, сразил Атласа, перебил множество людей при дворе царя Кефея и похитил его дочь Андромеду. По возвращению в царство Полидекта, он тут же устроил кровавую резню и там, убив в числе прочих и царя, в насмешку над ним отдал остров нищему рыбаку. После этого он хладнокровно исполнил последнюю волю Зевса, прилюдно убил старого Акрисия.
- Итак… - сказал я, стараясь, чтобы голос не выдал ярости, - его след теряется в Аргосе?
- Нет. Он захватил Тиринф и воздвиг неподалёку новый город, Микены, как символ своего могущества.
Кладбище колыхалось зелёным морем. Тысяча куполов гробниц, как гладкие островки, поднимались из высокой густой травы.
- Микены… – сказал я самому себе.
- Скажи, мой мальчик, - произнёс Нерей. – Ты собираешься найти и убить Персея?
Нет смысла лгать. Я кивнул.
- И тем самым ты думаешь восстановить справедливость, исправить многолетнюю ложь, утешить своё сердце?
На куполах вспыхивали изумрудные огоньки. На кладбище всегда было светло и радостно, и я вспомнил слова учителя, что мёртвым нет дела до суеты живых.
- Я могу рассказать, к чему приведёт твоя затея, - продолжал Нерей. – Будет сочинена ещё одна история, в которой Хрисаор, сын Медузы, станет, к примеру, уродливым великаном. Он сразит Персея с помощью такого немыслимого коварства, что, услышав об этом, будут скрежетать зубами от бессильной ярости самые отъявленные головорезы. Зевс позаботится о том, чтобы направить по твоему следу лучших своих убийц, и ты, как и твоя мать, станешь, всего лишь, одним из сотни чудовищ, убитых великими героями Олимпа.
- Мне жить с этим до самой смерти? Оставить неотомщённой мать, а лжецов – безнаказанными?
Нерей хихикнул. Я вдруг испугался, что старик в одну секунду обезумел, до того мига никто не видел его улыбки, сейчас же он смеялся, потирая ладони, как мальчишка, довольный своими шалостями.
- Тебе надо успокоиться, Хрисаор. Бог – не Зевс, забавляющийся с молниями, а настоящий Бог, создавший всё, что вокруг нас, и то, чего мы не увидим никогда, – свершит твою месть.
- Я не понимаю.
- Не понимаешь, - согласился Нерей. – Я расскажу тебе. Только один раз, больше никогда не спрашивай об этом. Живи в Атлантиде, продолжай радовать названного отца своими успехами в военном деле, в борьбе, во владении оружием. Пусть он думает, что ты – его Персей, дурак, наученный убивать. Когда-нибудь ты его разочаруешь, уйдёшь из-под опеки и поселишься высоко в горах. Будешь просто жить, пасти стада, растить детей, любить жену…
- Как я смогу просто жить, если…
- Сможешь, мой мальчик. Если я скажу тебе, что Зевс и все его приспешники станут смешными пугалами для детишек, такими же, как и тысячи других мелких божков; Олимп обратится ничтожным холмом, недостойным даже того, чтобы кто-то гордился, поднявшись на него; а вся эта кровавая борьба со временем превратиться в потешную возню.
- А Микены? Символ могущества Персея?
- Этот город будет проклят. Разрушен. И разграблен многажды раз, вначале – с опаской, а потом – беспощадно, бесстыдно и целиком. Это сделает человек, потомок дикарей, которые втопчут в грязь последних почитателей Зевса, уже лишённого своего истинного имени.
- И Зевс, и его Персей, и прочие тысячи убийц, виновных в смерти моей матери, будут ползти, пачкаясь в крови рушащегося мира? – прошептал я. – Будут чувствовать приближение чего-то невидимого, опасного и вероломного? Будут цепляться за свой мир, плача от обиды и непонимания, но слабеющие стариковские руки, отравленные ядом вековой лжи, подведут их...
Я хотел задать последний вопрос, но передумал. Старик не умеет лгать, он опять скажет правду. Медуза Горгона будет отмщена, и какое мне дело до того, что я буду ползти с ними рядом?

Днём влил дождь. Время от времени он затихал, но, когда начинало казаться, что вот-вот сквозь ватную пелену проглянет небо, принимался с новой силой.
Вера Петровна просидела в зале ожидания вокзала Минеральных Вод с восьми вечера. Она опоздала на кисловодский поезд, с трудом взяла билет на следующий проходящий – грозненский, и теперь ругала про себя сестру Валю, которая всё не отпускала её, тянула до последнего с прощаниями.
Поезд подошёл вовремя. Вера Петровна подвинула поближе к ногам сумки – ей не хотелось нырять в толкотню, тем более что поезд стоял полчаса. Между рядов пролезла шумная цыганская семья: куча детей и женщин и плюгавенький отец семейства в засаленной чёрной шляпе. Грустная от давно выпитого пива молодёжь с широкими досками в ярких чехлах оживилась, слилась у выхода с цыганами. Остальные пассажиры были серы и одинаковы. Зал ожидания быстро пустел. Последними поднялись трое коротко стриженых парней с объёмистыми чёрными сумками. За ними пристроилась и Вера Петровна.
Мокрый перрон угнетал. Седая пелена мигом впиталась в одежду. С трудом волоча сумки, набитые гостинцами, женщина добралась до вагона. Стриженые парни уже грузили баулы, а проводница, дородная тётка с выбеленными кудрями, матюгалась на весь перрон, нисколько не стесняясь сонных детей. Она орала что-то про «багажные сертификаты», но когда один из парней сунул ей в руку скомканную бумажку - умолкла и больше интереса к пассажирам не проявляла.
Интеллигент в прямоугольных очках, из провожающих, стыдливо отвернулся, не предложив помощи, так что Вере Петровне пришлось затаскивать сумки самой. На мгновение она испугалась, что проводница проорёт ей в лицо свою матерщину насчёт «багажного сертификата», но всё обошлось.
Вера Петровна совсем не удивилась, увидев в своём купе троих парней с чёрными баулами, почему-то она это и предполагала. Трое молодых мужчин – не самая приятная компания для одинокой женщины, но обращаться к проводнице, с просьбой поменять место, было страшно и бессмысленно.
- Здравствуйте, – сказала Вера Петровна, остановившись в дверях.
Ответили двое. Третий, не отрываясь, смотрел в окно.
Затолкав сумки под нижнюю полку, Вера Петровна присела возле двери, украдкой разглядывая попутчиков. Один, на вид – самый старший, крутил в руках телефон, словно хотел позвонить, но, в последний момент, не решался.
Выставили на стол водку и закуску. Стандартный набор: запаянные в полиэтилен нарезанные сыр и колбаса, микроскопические огурчики в банке, кетчуп и майонез, белый хлеб.
- Ты извини, мать, что мы тут... Домой едем...
Женщина засмущалась. Просить парней выйти, чтобы она могла переодеться, сейчас было неудобно.
- Ну, давай! – скомандовал старший.
Они сомкнули налитые до краёв пластиковые стаканчики и выпили одинаково, жадными глотками, словно вкусную родниковую воду. К закуске потянулся только один из парней, да и тот, заметив, что его товарищи не спешат перебивать горький водочный вкус, отдёрнул руку от колбасы.
Неожиданно, без какого-либо предисловия, начался разговор:
- Когда Леху окружили, я думаю: всё, хана! Здоровые, чёрные, бородатые, рычат по-своему: гыр-гыр...
- Повезло...
- Как же, повезло! – хмыкнул старший. – Тянул его на себе!
- Да ладно, пацаны, сдрейфил я...
- Ну, бывает.
Вера Петровна, до того не знавшая, куда деть глаза, встрепенулась. Четыре месяца назад она проводила в армию младшего сына. Покой ушёл вместе с ним.
Из части летели бравые письма. Телевизор трепался, что войны давно нет. Слащавая девчушка в тельняшке разъезжала по стране и улыбалась в экран, и шутила, и из кожи вон лезла, только бы показать, как радостно сейчас в армии. Но материно сердце было не на месте. Когда пришёл отпуск, Вера Петровна ни на секунду не сомневалась, куда ехать. Конечно, туда. В подмосковные болота. К сыночку.
- Ребята... А вы откуда?
Они разом посмотрели на неё, быстро переглянулись. Один мотнул головой в сторону хвоста поезда. Другой буркнул: «Оттуда!»
- Как там сейчас, ребята? – спросила она и почувствовала, что слёзы близко.
Усмешки. Такие... особенные.
- Как-как... – прочистив горло, сказал старший. – Главное – не зевать, иначе – беда... Хорошо, когда друзья рядом.
- Тяжело?
- Не тяжелее, чем другим! – всё с тем же горделивым спокойствием отвечал парень. – Кто-то на заводе вкалывает. Кто-то детей учит за копейки. А мы – вот...
- А у меня сыночек служит...
Слёзы удержать не удалось. Парни понурились и снова выпили.
Сердобольные приподъездные бабульки, наперебой желая проявить участие, несли сплетни об армии, и всегда разговоры кончались горячими точками. Вера Петровна перестала останавливаться со знакомыми, делала вид, что всё время спешит, лишь бы не слышать страшных вестей. Но вести эти как будто сами находили её. Когда в новостях мелькали стриженые солдатики в грязной форме, Вера Петровна хваталась за сердце – в каждом втором она узнавала своего Мишку. Терзала себя догадками: а вдруг обманывает? Вдруг не хочет говорить? Знакомая рассказывала: у её подруги сын всё писал, как ему хорошо и сыто, как в Москву через два дня на третий бегает и в отпуск скоро, а потом, вдруг, письма идти перестали, а через месяц выяснилось, что сын её лежит в ростовском госпитале без ноги.
- А своих терять приходилось? – спросила женщина, успокоившись.
- Что ты, мать?! Мы своих не бросаем. Нельзя так, понимаешь?
- Вы же не в первый раз, да?
Старший опять усмехнулся.
- Лёха, вот, – в первый.
Паренёк у окна потупился.
- Славик – второй, - продолжал старший, - но он в тот раз с вещами, на базе отсиделся, так что и у него, вроде как, боевое крещение... Ну, а я уже раз десять катался.
- Десять?! Господи, десять раз! А как же семья... дети...
- А что «семья»? Семье кушать хочется. Детям – подарки, жене – обновки. Каждый зарабатывает, как умеет. Я – вот так умею.
- Ребята... Мне вас так жалко...
- А ты, мать, нас не жалей! Не жалей! Не люблю я этого! Ты тех пожалей, кто всю жизнь возле мамкиной юбки сидит, да на папины денежки гуляет. А нас жалеть не надо!
Парень выплеснул в рот водку, сморщился и налил ещё.
- А за сына своего – не беспокойся. Мужиком вырастет. Я вот, в армии не был, так теперь жалею...
- Как «не был»? – ахнула Вера Петровна. – Так вы откуда сейчас?
- Из Пятигорска, откуда же ещё? С шубного рынка.
Усталым, затянутым движением, он расстегнул баул. Оттуда высунулись туго стянутые верёвками шубы.
- Тебе, мать, случаем, не надо? Подешевле отдам...
Вера Петровна не ответила. Она влезла на верхнюю полку и отвернулась к стенке. Слёзы высохли.

Днём влил (ошибка или попытка оригинальности? если второе – неудачно) дождь. Время от времени он затихал, но, когда начинало казаться, что вот-вот сквозь ватную пелену проглянет небо, принимался с новой силой. (капли принимались с новой силой утюжить перрон).
Вера Петровна просидела в зале ожидания [S]вокзала Минеральных Вод с восьми вечера[/S].(всю ночь) Она опоздала на кисловодский поезд, с трудом взяла билет на следующий проходящий – грозненский, и теперь ругала про себя сестру Валю, которая всё не отпускала её, тянула до последнего с прощаниями.
Поезд подошёл вовремя. Вера Петровна подвинула поближе к ногам сумки – ей не хотелось нырять в толкотню, тем более что поезд стоял полчаса. Между рядов пролезла шумная цыганская семья: куча детей и(,) женщин и плюгавенький отец семейства в засаленной чёрной шляпе. Грустная от давно выпитого пива молодёжь с широкими досками в ярких чехлах оживилась, широкие доски в ярких чехлах смешались с цыганами. Остальные пассажиры были серы и одинаковы.(выходили под дождь молча,) З(з)ал ожидания быстро пустел. Последними поднялись трое коротко стриженых парней с объёмистыми чёрными сумками. За ними (Следом) пристроилась и Вера Петровна.
Мокрый перрон угнетал.(зпт?) Седая пелена мигом впиталась в одежду. С трудом волоча (набитые гостинцами) сумки, набитые гостинцами, женщина добралась до вагона. Стриженые парни уже грузили баулы, а проводница, дородная тётка с выбеленными кудрями, матюгалась на весь перрон, нисколько не стесняясь сонных детей. Она орала что-то про «багажные сертификаты», но когда один из парней сунул ей в руку скомканную бумажку - умолкла и больше интереса к пассажирам не проявляла.
Интеллигент в прямоугольных очках, из провожающих, стыдливо отвернулся, не предложив помощи, так что Вере Петровне пришлось затаскивать сумки самой. На мгновение она испугалась, что проводница проорёт (и) ей в лицо свою матерщину насчёт «багажного сертификата», но всё обошлось.
Вера Петровна совсем не удивилась, увидев в своём купе троих парней с чёрными баулами, почему-то она это и предполагала. Трое молодых мужчин – не самая приятная компания для одинокой женщины, но обращаться к проводнице, с просьбой поменять место, было страшно и бессмысленно.
- Здравствуйте, – сказала Вера Петровна, остановившись в дверях.
Ответили двое. Третий, не отрываясь, смотрел в окно.
Затолкав сумки под нижнюю полку (возможно, В нижнюю? если не ошибаюсь, полка открывается сверху?), Вера Петровна присела возле двери, украдкой разглядывая попутчиков. Один, на вид – самый старший, крутил в руках телефон, словно хотел позвонить, но, в последний момент, не решался.(И теперь тут добавить про других: второй облизывал верхнюю губу, последний застыл на сиденье, что-то шепча. Отмечаю нервозность, т.к. концовку предложу другую))
Выставили на стол водку и закуску. Стандартный набор: запаянные в полиэтилен нарезанные сыр и колбаса (сыроколбасная нарезка), микроскопические огурчики (корнишоны они называются)) в банке, кетчуп и майонез, белый хлеб.
- Ты извини, мать, что мы тут... Домой едем...
Женщина засмущалась. Просить парней выйти, чтобы она могла переодеться, сейчас было (показалось) неудобно(ым?).
- Ну, давай! – скомандовал старший.
Они сомкнули налитые до краёв пластиковые стаканчики и выпили одинаково, жадными глотками, словно вкусную родниковую воду. К закуске потянулся только один из парней, да и тот, заметив, что его товарищи не спешат перебивать горький водочный вкус(горечь), отдёрнул руку от колбасы.
Неожиданно, без какого-либо предисловия, начался разговор:
- Когда Леху окружили, я думаю: всё, хана! Здоровые, чёрные, бородатые, рычат по-своему: гыр-гыр...
- Повезло...
- Как же, повезло! – хмыкнул старший. – Тянул его на себе(я?)!
- Да ладно, пацаны, сдрейфил я...
- Ну, бывает.
Вера Петровна, до того не знавшая, куда деть глаза, встрепенулась. Четыре месяца назад она проводила в армию младшего сына.(зпрт, тире?) Покой ушёл вместе с ним.
Из части летели бравые письма. Телевизор трепался, что войны давно нет. Слащавая девчушка в тельняшке(и всё? а как же юбочка?)) разъезжала по стране и улыбалась в экран, и шутила, и из кожи вон лезла, только бы показать, как радостно сейчас в армии. Но материно сердце (матери) было(хм) не на месте. Когда пришёл отпуск, Вера Петровна ни на секунду не сомневалась, куда ехать. Конечно, туда. В подмосковные болота. К сыночку.(где-то из трех точек надо восклицательный)
- Ребята... А вы откуда?
Они разом посмотрели на неё, быстро переглянулись. Один мотнул головой в сторону хвоста поезда. Другой буркнул: «Оттуда!»
- Как там сейчас, ребята? – спросила она и почувствовала, что слёзы близко.
Усмешки. Такие... особенные.
- Как-как... – прочистив горло, сказал старший. – Главное – не зевать, иначе – беда... Хорошо, когда друзья рядом.
- Тяжело?
- Не тяжелее, чем другим! – всё с тем же горделивым спокойствием отвечал парень. – Кто-то на заводе вкалывает. Кто-то детей учит за копейки. А мы – вот...
- А у меня сыночек служит...
Слёзы удержать не удалось. Парни понурились и снова выпили.
Сердобольные приподъездные бабульки, наперебой желая проявить участие, несли сплетни об армии, и всегда разговоры кончались (положением в горячих точках) горячими точками. Вера Петровна перестала останавливаться со знакомыми, делала вид, что всё время спешит, лишь бы не слышать страшных вестей. Но вести эти как будто сами находили её. Когда в новостях мелькали стриженые солдатики в грязной форме, Вера Петровна хваталась за сердце – в каждом втором она узнавала своего Мишку. Терзала себя догадками: а вдруг (тот) обманывает? Вдруг не хочет говорить? Знакомая рассказывала: у её подруги сын всё писал, как ему хорошо и сыто, как в Москву через два дня на третий бегает и в отпуск скоро, а потом, вдруг,(не надо вздрагивать читателя)) письма идти перестали, а(и) через месяц выяснилось, что сын её лежит в ростовском госпитале без ноги.
- А своих терять приходилось? – спросила женщина, успокоившись.
- Что ты, мать?! Мы своих не бросаем. Нельзя так, понимаешь?
- Вы же не в первый раз, да?
Старший опять усмехнулся.
- Лёха, вот, – в первый.
Паренёк у окна потупился.
- Славик – второй, - продолжал старший, - но он в тот раз с вещами, на базе отсиделся, так что и у него, вроде как, боевое крещение... Ну, а я уже раз десять катался.
- Десять?! Господи, десять раз! А как же семья... дети...
- А что «семья»? Семье кушать хочется. Детям – подарки, жене – обновки. Каждый зарабатывает, как умеет. Я – вот так умею.
- Ребята... Мне вас так жалко...
- А ты, мать, нас не жалей! Не жалей! Не люблю я этого! Ты тех пожалей, кто всю жизнь возле мамкиной юбки сидит, да на папины денежки гуляет. А нас жалеть не надо!
Парень выплеснул в рот водку, сморщился и налил ещё.
- А за сына своего – не беспокойся. Мужиком вырастет. Я вот, в армии не был, так теперь жалею...
- Как «не был»? – ахнула Вера Петровна.
(пришел черед альтернативной концовки, может и неоригинально, зато так напрашивается!))
- Да вот так! Чтобы воевать, служить не обязательно, лишь бы деньги платили. Правильно я говорю?
Остальные закивали, вновь забулькала водка. Старший в этот раз смачно сжевал колбасный кус и подмигнул Вере Петровне. Подмигнул вроде бы доброжелательно, но ей на мгновение почудился жуткий прищур беспощадного снайпера, рассматривающего в оптический прицел обреченную жертву. Женщина почувствовала, что ей не хватает воздуха.
- Ты, ты… убийца, ваххабит! Это вы наших сыновей там стреляете, сволочи! Эй, кто-нибудь!
Вера Петровна выскочила в коридор. На её крик сбежались пассажиры из соседних купе, проводница вновь обложила парней матом, а старший развел руками.
- Да ты что, мать? Как такое удумала? Из Пятигорска мы едем. С шубного рынка.
Усталым движением он расстегнул баул. Оттуда высунулись туго стянутые верёвками шубы.
- Тебе, мать, случаем, не надо? Подешевле отдам...
Вера Петровна не ответила. Она молча залезла на верхнюю полку и отвернулась к стенке. Смущенные пассажиры разошлись, щелкнула дверь. Тихонько выдохнув, старший застегнул баул и привычно почесал правую бровь. Точно так же, как сотни раз до этого – когда кожа прикипала к резине оптики, а глаз уставал до такой степени, что уже не различал цели.

Вода для него уже неинтересна. До медных труб ему далеко. Он решил остановиться на огне.
Вчера, около полуночи, жители улицы Верхняя Низовка удивились только один раз – когда увидели Иваныча трезвым. Всё остальное: горящий дом, вопли и беготню хозяина и вой сирен пожарных машин, они восприняли со стоическим спокойствием.
Дом сгорел виртуозно и в кратчайший срок, что не удивительно – изнутри он был щедро полит горячительными напитками. Хозяин, местный алкоголик без имени, известный соседям как Иваныч, пылкий юноша лет сорока, сотворил фейерверк аккурат в день своего рождения, о чём он громогласно сообщал всем собравшимся не один раз. Дабы залить горе, бывший хозяин, ставший уже «без определенного места жительства», добыл горилки, после чего сообщил специальному корреспонденту «ЖП», что во всём виноваты проклятые мыши, и он, ветеран войны, будет жаловаться санэпидемстанции и лично Президенту, при этом бедолага брутально размахивал малюсеньким нежным цветочком – единственным, что он успел спасти из пожара. Соседи добавили, что Иваныч так наливался огненной водой, что удивительно, как он не винит в поджоге зелёных чертей.

Алкоголик Иваныч пил по причине, всенародно уважаемой. Все соседи знали – благо напоминал им об этом сам Иваныч ежедневно – что он воевал. На почве вполне понятных переживаний у него и пробудилось греховное пристрастие. Если кто заикался насчёт довоенного прошлого, когда будущий герой второй чеченской тоже частенько кубырял по канавам, Иваныч взвивался и совал всем под нос правую руку, с отрезанным большим пальцем.
Выходило так, что именно большой палец – который, согласно некоторым теориям, помог обезьяне стать человеком – виновен в том, что Иваныч пошёл в другую сторону цепочки эволюции и, минуя обезьян, добрался до свиньи.
По причине безудержной агрессивности, Иваныч не имел собутыльников. Кому охота нарываться? Беспалый вояка мог и за нож схватиться, и за топор. Такого бить жалко – таскает ведь на груди значок «Участника боевых действий» (Военторг, 45 рублей штука), а не бить нельзя – вредный, как колорадский жук.
Пропажа друзей Иваныча, в общем, не сильно расстраивала, даже наоборот – некоторым он по пьяни проболтался, чем занимался в комендатуре Гудермеса и как там всё случилось с отстрелянным пальцем, чем поставил своё реноме под угрозу. Теперь же он подолгу рассказывал отражению, как разведывал дорогу в Белоречье, как направлялся наблюдателем со спецовским снайпером на «Минутку», как самолично разминировал несколько фугасов на вокзале Гудермеса и в мусорке возле здания бывшего шариатского суда, как, едва ли не в одиночку, выбирался из бандитского Аргуна, где с наступлением темноты даже ФСБшники прячутся в своём отделе за колючими заборами.
Творческой фантазией он не был обделён, скоро и сам забыл о злополучной пьянке в БТРе, когда, пожрав выменянной у добрых жителей Ичкерии на гранаты РГО палёной водки, он повздорил с каким-то другим Иванычем из Подмосковья, о том, как они схватились за один автомат, только тот Иваныч – из Подмосковья же! Столица! Культура! – за рукоятку, а этот, провинциальный, - неудачно прихватив выходное отверстие ствола. Как назло, флажок предохранителя опустился в самый низ, и дитя Калашникова выдало роскошную рикошетную очередь, от которой, кроме хватательного пальца, пострадала початая бутылка водки, новенький бушлат и бутылка с кетчупом. Из-за этой бутылки обоих участников инцидента едва не отправили прямиком в реанимацию, но скоро разобрались и просто надавали по шее. Сидя в смотровой яме холодного ангара, в местном аналоге военной тюрьмы Гуантанамо, подмосковный Иваныч убедил сокамерника, что всё к лучшему: и ветеранское удостоверение у них в кармане, и за отбытые две недели заплатят полштуки баксов…
В свой день рождения Иваныч решил терпеть до вечера. Весь день он ходил по участку, пытался навести порядок в сарае, и ежечасно проверял расставленные мышеловки. Его война с мышами продолжалась уже давно. Проклятые грызуны шныряли по дому, как бильярдные шары. Кот, приманенный ливером, работать не хотел и, получив пару раз сапогом под живот, не выдержал и сбежал, тем более, кроме того ливера, жратвы от Иваныча он не получал. Мышеловки тоже не окупались. Позавчера попалась одна-единственная мышь, но зато какая! Иваныч думал, что такие мыши бывают только в цирке и в научных лабиринтах – белая, чистая, не хватало только бантика на хвосте. Иваныч гордился трофеем. Он привесил мышь за хвост на заборе. Правда, ночью трупик пропал, видно кошка соседская клюнула на халяву.
После этого случая мыши словно взбесились. Они вылезали даже днём, шмыгали под ногами, ловко уворачивались от брошенных книг и, находясь в недосягаемости, садились и смотрели на Иваныча чёрными мелкими глазками.
В конце концов, Иваныч решил с мышами примириться. Добравшись вечером до стола, он, находясь в благодушном настроении, поздравил украдкой выглядывающих грызунов со своим днём рождения и даже бросил на пол корочку хлеба, вслух пообещав не трогать гостей книжкой – своим знаменитым метательным снарядом – и тапком. Мыши к угощению не подходили, но уже не прятались. Две вылезли из угла, где был оторван плинтус, ещё три явились из-под рукомойника. Иванычу стало не по себе, но не прогонять же, коли сам позвал. Он закурил, налил в жёлтую рюмку самогон и приготовился праздновать, когда на стол упал цветок. Бледно-розовый, с тремя лепестками, вроде яблочного или вишнёвого.
Иваныч ошалело задрал голову. Следом за цветком, из щели в потолке, прыгнула ещё одна мышь. Летела она ловко, упруго шлёпнулась на стол и толчком опрокинула рюмку на себя. Будь Иваныч бабой, он бы завизжал. В сердце укололо что-то холодное и острое. Матерщина увязла между зубов. У мыши вокруг головы, под круглыми ушами, была повязана тонкая белая ленточка. Иваныч затрясся, выронив сигарету. Грызун ухватил окурок и бросился к разлитому самогону. Бабка Аня гонит крепкий, не то что остальные самогонщицы, которые так и норовят обжулить народ. Иваныч схватил чайник. Опоздал.
Мышь с белой ленточкой бросилась в середину пламени, тут же загорелась, и, без писка, рванулась к куче грязного белья.

Я не знал принцессу лично. Кто я, и кто она… Всего один раз она улыбнулась мне, но я запомнил эту улыбку. У каждого тэйсинтай должна быть в прошлом такая улыбка, с ней дух будет непоколебим, как Империя.
Когда принцесса погибла, я хотел умереть следом за ней. Хотел наплевать на свой долг, который тяжелее горы, на честь воина, и уйти туда, где будет улыбка на прекрасном белом лице, где принцесса пройдёт бок о бок со мной по прекрасному саду. Я не снимал её труп. Наставник слишком хорошо знал всех нас, потому не стал проверять на прочность мой дух таким способом. Зато, когда Император спросил нас, кто станет мстителем, и все сделали шаг вперёд, я сделал два. Если бы выбрали другого, я наплевал бы на кодекс и всеобщее презрение, и ушёл бы, но Наставник сказал своё слово и Император, посмотрев в мои глаза, кивнул.
Я был счастлив.
Сегодня я написал:

Сердце погаснет,
Лишь когда сгорит тело…
Горная вишня.

Цветок полетел вниз, кружась, как пропеллер самолета без шасси и с горючим в один конец.
Я прыгнул следом.
12.02.2009г.