Печально, если впереди – развод.
За окном царила осень. Тяжелые серые тучи придавили небо к самой земле. В приоткрытую форточку несло острым запахом прелого тополиного листа. На затуманенном окне капельки прихотливо рисовали скорбные узоры. Недовольному переругиванию галок со старого клена вторила охрипшая от лая собака. И звук ее ухающего лая добавлял последнюю, завершающую черту всеохватной тоске.
Все было плохо. Отчаянно плохо. И погода только усугубляла серым своим отпечатком безнадежность ситуации.
Они торчали в этой квартире уже третий день. Что они могли сказать? Все было ясно. Поправить сложившуюся ситуацию – невозможно. Впереди маячил черным пятном развод. Жизнь подводила их к завершающему концу. Печальному концу.
А как радужно все казалось в начале. Свадьба с двумя сотнями гостей! Лимузин и море цветов. Они еще помнили их запах, тех роз свадебного букета. Помнили хрусталь бокалов с шампанским. И огромную гору подарков. Как же было хорошо!
Потом потянулись монотонные будни. Праздники в них случались, но редко. И как же они радовались, когда удавалось выбраться в театр или на концерт.
Праздников становилось все меньше. Будней – больше.
И будни медленно и неторопливо убивали этот брак. Начались мелкие ссоры. Пустые и никчемные. Ненужные никому. Но они были. И счастливая монолитность брака слабела.
А когда появилась в семье маленькая дочь, мелкие эти ссоры стали перерастать в скандалы. Дальше – больше. И теща со свекровью, как сговорились. Такого масла в огонь подлили в костер возникающей из любви ненависти.
И теперь – все. Развод. Печально!
На столике в прихожей лежали длинные белые перчатки. Им было грустно.

<Я рада, что ты пришёл. Так редко удаётся с кем-то поговорить… У нас ведь довольно тихий район. Хотя все здесь такие вежливые: здороваются по утрам, если нам случается пересечься по дороге в продуктовый магазин…
Здесь хорошо, спокойно.
Конечно же, ты не веришь. Глядя на меня, никто бы не поверил, что мне здесь хорошо. Да и потом, ведь все знают, насколько угрюма и сердита продавщица в том самом магазине. А ещё у нас часто случается засуха, и вянут цветы в клумбах. И огромный фонарь, который зажигается по вечерам возле дороги - он ведь портит вид из окна.
Но всё это такие мелочи, знаешь...
Здесь прекрасно.
Я очень люблю смотреть на соседский дом. По воскресеньям там устраиваются вечеринки. Зажигаются эти высокие окна в форме арок, тени с бокалами собираются в кучки, играет рояль. Воскресным вечером, когда становится прохладно, я выбираюсь на террасу. Вдыхаю запах листвы, прислушиваюсь к голосам и музыке, и к одинокому пению какой-то птицы, очень похожей на соловья. И начинаю мечтать. И улыбаюсь. Чувствую себя счастливой, почти как Золушка, которой позволили постоять рядом с дворцом и посмотреть в окошко, как принц веселится на балу. Всего этого достаточно, более чем достаточно. Даже если бы ты оказался влюблённым в меня миллионером, и позвал бы меня жить в роскоши где-нибудь в Новой Зеландии, я бы ещё очень долго думала. Потому что мне страшно было бы потерять и этот дом, и сад, и музыку, и тени в окошках, и тихий-тихий район. Даже этот фонарь за окном - я к нему привыкла, я его полюбила даже. Я действительно боюсь, что однажды придётся расстаться с этим, даже для чего-то большего. Потому что... а как?
В общем, ты знаешь, мне страшно к кому-то привязываться. А вдруг этот кто-то действительно возьмёт, да и позовёт в Новую Зеландию?..
Как бы там ни было, мне кажется, с тобой мы подружимся. Ты мне переловишь всех мышей в подвале, если они появятся. Да даже если нет, я всё равно буду угощать тебя молоком или простоквашей. И пускать к себе на колени каждый вечер. А по воскресеньям, мы с тобой вместе будем слушать рояль, и разглядывать тени в соседнем доме, и дышать запахом листвы... Я назову тебя как-нибудь очень просто. Пушком там, или Барсиком.
И всё у нас будет просто замечательно. Всегда.>

Белая, инкрустированная желтыми пятнами гладь – небосвод, полупрозрачная подложка для зданий. Высокие башни, приземистые, коренастые домишки крестьян, узорные, завернутые в бараний рог шпили, планирующие птицы, сбитый, треугольный лес.
По разрезанному многоугольнику дорожки мчится рыцарь на коне с развевающейся параллелепипедной попоной, в шлеме формы объемной прямоугольной трапеции. Солнце формы барокко всходит над курчавыми иссиня кровавыми облаками. Центральную площадь наполняют горожане, распускаются навесы, скрывающие от палящего солнца товары. В воздухе тепло сплетается с человеческими голосами, создавая паутину рыночного шума…
- Истекли семь дней, как вода с небес. Дай же мне этот мир. Протяни ладонь.
Эллипсоидная подводная лодка поплыла по небосклону, наливающемуся мрачной синевой, облака растаяли до морской пены тех же рваных полусферических форм. Маленькие и крупные рыбешки, напуганные челюстями лопастей винтов, расплылись в разные стороны, окутав лодку сонмом пузырьков правильной формы.
- Курс на 23 градуса к вершине двугранного угла горизонта, - командовал капитан. – Запишите в бортовой журнал, что мы движемся вперед – прямо к солнцу.
Барокко солнца игриво мигнуло целлофаново-мятой поверхности моря, скрылось на Западе, всплыло на Севере, нарушив размеренный сон компаса. Стрелка заметалась, красный свет квадратиками заполнил лодку, а матросы в панике застыли, не зная, что им делать…
- Отдай, ты все испортишь, - разозлился мальчик и отобрал у сестры трубку калейдоскопа…

Анатолий Сергеевич Лапоть не разговаривал с ней третий день. Поссорились они с Аленкой, в общем, из-за сущего пустяка, но в этот раз мужчина решил серьезно обидеться. Он и раньше позволял себе не мириться с ее несносным характером и баловством. Тоже человек, не робот, в конце концов, чтобы быть идеальным и совершенным во всем. Но в этот раз твердо решил не разговаривать с ней неделю, а может даже и больше…
Тогда, вернувшись из гостей, он наговорил ей много грубостей, заставил прятаться в своей комнате, но это получилось скорее из-за душащей его непримиримой ревности. Когда чувствуешь, что родной человек больше тянется к чужому дяде, чем к тебе – не испытывая никакой благодарности за все, что делаешь ради него – тогда становится очень плохо, и отыгрываешься на том, кто тебе дороже всех. Чтобы за твоей любовью бежали и добивались ее, ценили.
А теперь Лапоть чувствовал какое-то новое неприятное чувство: отчуждение и ненависть в одном флаконе. Если бы этой проклятой девчонке не было на него абсолютно, ну просто абсолютно наплевать, давно подошла бы и помирилась с ним. Но нет, преспокойно перекладывает стекляшки в своей шкатулке, не смотрит в его сторону и не подходит, словно не он, а именно она решила порвать всяческие человеческие отношения между ними.
«Ну и пусть…» – зло подумал Анатолий Сергеевич. Снял очки и потер переносицу. Сильные эмоции часто отзывались резью и усталостью в глазах.
Лапоть злился. Несколько дней находился в постоянном раздражении и в мыслях доходил от одной крайности до другой. Так, например, всерьез замышлял расстаться с ней навсегда. Было бы лучше, проще, размышлял он, с какой-то воодушевленной злобой потирая виски, чем нянчиться и воспитывать равнодушного монстра, который безжалостно переступит через твой труп в старости. Лучше оборвать все сейчас. Раз – и готово. Ему и одному хорошо жилось, даже много лучше…
Купил подарок для нее в честь примирения в один момент, а уже в следующий спрятал его подальше с глаз долой.
За все время ссоры Лапоть избегал находиться с Аленкой в одной комнате. Готовил, ставил перед ней поднос с едой, а сам уходил, занимался своими делами и старательно не думал о ней. Был подчеркнуто вежлив и отстранен. Она тоже вела себя очень тихо и не показывалась на глаза.
После ссоры все вдруг стало каким-то будничным и ненужным. На какое-то время. Но Лапоть нашел в этом успокоение. Из-за разницы в возрасте они и до того особо ни о чем не говорили. Учиться чему-либо новому она не желала, никогда не проявляла энтузиазма, что раньше его дико раздражало. Он-то мечтал быть для нее лучшим учителем, а только и делал, что выполнял все ее глупые прихоти. Да и как оказалось, особенно Аленка в нем не нуждалась.
В последние месяцы, занятый обеспечением комфорта «принцесски», беспокойством лишь бы она не опечалилась из-за чего, даже не мог вовремя сделать переводы, которые приносили хоть какой-то доход… Теперь же у него высвободилось много времени. Лапоть почувствовал себя почти счастливым. По крайней мере, старался убедить в этом того недовольного некто, засевшего в его голове. Ведь он бросил хорошую работу из-за этой девчонки.
На четвертый день к ним в гости забежала Лилька, младшая сестра Анатолия, энергичная зараза с полным отсутствием всяких серьезных мыслей в голове и с мелкими кудряшками волос. И хозяин дома с каким-то злорадным удовольствием поспешил прояснить ей ситуацию, когда она попросила его позвать Аленку.
– Мы с ней не разговариваем. Уже почти неделю. Если она тебе нужна – забирай, можешь даже навсегда. Позаботься о нашей милой ненаглядной Аленушке, – громко и отчетливо сказал Анатолий с нарочито грустными нотками в голосе. – Мне-то она не нужна.
– Убить тебя мало, – вознегодовала младшая сестра. Что ты такое говоришь?
– Очень может быть, зато чистую ведь правду говорю, что думаю, – обрадовался непониманию сестренки Лапоть. Некоторое время купался в лучах славы: да он такой, бесчувственный злобный монстр. Заметил метнувшуюся за межкомнатную дверь тень, это Аленка трогательным бледным призраком молча прислушивалась сейчас к их разговору. И исполнившаяся месть расцвела в его сердце, как распустившийся на лугу цветок в холодное зябкое утро, успокоилась как рана, которую смазали прохладным целительным бальзамом.
– Чтобы сегодня же с ней помирился! Что вообще за дела?! – прокричала Лилька уже в дверях, натягивая на ногу сапожок, замочек которого никак не хотел бежать по змейке вверх, сестра торопилась и заскочила только за забытыми в квартире документами. – Завтра зайду и проверю. Как так вообще можно делать, Антон?
– Ага. Разумеется. Жди, конечно, – обещал Лапоть, запирая дверь. Энергично потер руку об руку и передвинул очки на переносицу.
– Знаешь, Алена, – сказал он в пустоту, не оборачиваясь и ни к кому конкретно как будто не обращаясь, скорее озвучивая свои мысли вслух. – Есть места, в которых живут такие же безмозглые девочки, как ты, которые никому не нужны. Быстро Лилечка сбежала, даже не подошла к тебе, не находишь? А твоя мама? Так всегда бывает с лишними и ненужными. Вот ты скажи, и я тебя туда тоже отведу в какой-нибудь замечательный дом с брошенными людьми. Хоть сейчас. Потому что мне-то ты точно не нужна. На кой черт мне сдалась такая глупая девчонка, а? – повысил он голос, на мгновение выходя из себя. – Скажи?!
В воздухе прожужжала одинокая муха, и Лапоть отстраненно отметил, что можно было бы предложить, только невзначай, хлопушку Аленке, ей, вероятно, понравилась бы беготня за назойливым насекомым.
Никакого ответа не воспоследовало, даже шороха не послышалось, в комнатах повисла изнуряющая тишина: только тихое тиканье настенных часов и шум стекающей в раковину воды хоть как-то разбавляли ее; мужчине показалось на миг, словно он в квартире жил один. Сегодня, вчера, позавчера. А остальное – просто привиделось. В первый раз у него тяжело ухнуло сердце, словно он не прав и можно бы первым пойти на примирение. Может, Лапоть так бы и поступил, он хотел этого, иначе не наговорил бы таких вещей, если бы девчонка хотя бы взглянула на него, подошла. Но то, что даже сейчас она ничего не сказала, его крайне взбесило. Словно он был никем в ее жизни. Стало понятно, что ей абсолютно на все наплевать. Наплевать на него.
От распахнутого окна потянуло первым ноябрьским холодком.
– Противная маленькая козявка, – точно выплюнул отвратительный комок в горле, проходя мимо ее комнаты в зал, c грохотом захлопнул форточку, так что задребезжало стекло. Больше в этот день Лапоть ничего не сказал.
На следующий день уже ближе к вечеру в квартиру нагрянула Лилька. Неожиданно. Внезапно. Обычно сестрице не удавалось и десятую часть своих обещаний выполнить из-за необязательного характера, сиюминутно меняющихся желаний и возникающих из ниоткуда планов. Принесла подарок Аленке: пазлы-коврик. Пару минут уговаривала брата помириться с дочкой, но Анатолий лишь насмешливо улыбался. Сестренка, впрочем, очень быстро отвлеклась от этого занятия, и Лапоть почувствовал досаду и раздражение.
Вместе с Лилькой Аленка пыталась собрать картинку. Разумеется, у нее этого сразу получиться не могло. Маленькое личико в облаке кудрявых завитушек склонилось над пазлами, пухлые пальцы вертели в руках части сложной для детского разума головоломки. Лилька старалась помочь, но и она тоже в этом была далеко не профессионалом.
Лапоть пару бесконечно долгих минут наблюдал за ними сверху вниз, застыв на постели в детской с прямой спиной и с недоброжелательной гримасой на лице. «Аленка – хорошая. И у нее все получается. Не плакса, как другие дети». Наконец, сжалился над дочкой – такой кроткой и послушной сейчас, и большой разбойницей обычно – и сестрой, а больше теша самолюбие собственной незаменимостью, и страшась, что они вот прямо сейчас управятся без него, опустился на пол рядом и принялся помогать собирать пазлы.
– Ты больше на меня не сердишься, – тихо сказала Аленка, когда они собрали разноцветный яркий коврик, и крепко обняла его за ноги.
Она была такой теплой, миленькой, ласковой.
Лапоть промолчал, но отталкивать ее тоже не стал. Он вспоминал, как его пятилетняя дочурка хватала его за руку, когда хотела помириться в первый день их ссоры. Цепко, с силой, которой он от нее не ожидал, до синяков. «Почему же после она ничего не делала?» – подумал он c какой-то болезненной тоской и жалостью.
В этот момент он ее любил бесцельно, безотчетно.
Потом, уже поздним вечером, наблюдая, как она беззаботно играет в детской, с энтузиазмом делится маленькими секретами с Лилькой, словно между ней с ним не происходило этой серьезной ссоры, Лапоть понял, что те чувства, которые в нем появились, они никуда не пропали. Они спрятались, покорно улеглись, но продолжали жить в чертогах разума, отыскивая удобный случай, чтобы вырваться наружу. Его подарок, который он положил на постель, Аленка даже не заметила. Не развернула.
Он старался не думать об этом. Как и о той мысли, что пришла ему в голову, и в истинности которой не сомневался даже после примирения. Дети – бездушные маленькие монстры и ничем не отличаются от взрослых, давать им послабления – значит заранее проигрывать войну за их уважение и полноценные, родственные отношения с ними в будущем.