И жизнь не прошла, и сирень не опала,
И воздух весною пьянит, как всегда,
И в вечере плещется млечность опала,
Но где-то - беда...

Огнем на плясунье сверкают мониста,
Шалеет рука на гитарных ладах,
Дороге вовек не бывать каменистой,
Но где-то - беда...

Как прежде, наотмашь, как раньше, азартно,
Продам, и куплю, и по новой продам!
Мерцает слюда на изломе базальта,
Но где-то - беда...

Еще не остыло, не вымерзло счастье,
И кровь не вскипела на остром ноже;
Еще! О, еще! Не прощай, не прощайся!..
Но где-то - уже...

Элли, скажи, может, выкинем этого льва?
Ты посмотри на него, он такой плешивый.
Ты пыталась пришить ему смелость, но не смогла?
И поэтому распорола и не зашила?

Ну, а зачем тебе робот? Он дровосек?
Жуткий и с острыми ржавчинами пластинок…
Хочешь, купим нового яркого, чтоб блестел?
Элли, не плачь, или я заберу его силой!

Здравствуйте, доктор. Не знаю, с чего начать…
Мы уже не справляемся сами – что толку?!
Элли строит дорогу из желтого кирпича…
Эта дорога ведет от кровати к окнам.

«Хорошая новость – проснулась Алиса Лидделл» -
Кричат заголовки газет, верещит TV.
И вешают детский портрет как картонный идол,
Уставший стоять по колено в чужой любви.

В больнице ей снятся улыбчивый кот и кролик,
Ванильное небо, разбитые зеркала.
Алиса то дико хохочет до слез и колик,
То резко становится будто бы смерть бела.

Ее психиатр Доктор Доджсон листает карту,
Разводит руками, мол, если бы, но «увы»
Она возвращается в кому, к Морфею, в тартар.
Ей пофигу как этот мир назовете Вы.

А врач говорит: «Улучшений уже не будет»,
Что в коме, возможно, ей снятся цветные сны.
Алиса семнадцатый год пребывает в чуде,
Которого так не хватает ее родным

The host is riding from Knocknarea
And over the grave of Clooth-na-Bare;
Caoilte tossing his burning hair,
And Niamh calling away, come away:
Empty your heart of its mortal dream.
The winds awaken, the leaves whirl round,
Our cheeks are pale, our hair is unbound,
Our breasts are heaving our eyes are agleam,
Our arms are waving our lips are apart;
And if any gaze on our rushing band,
We come between him and the deed of his hand,
We come between him and the hope of his heart.
The host is rushing 'twixt night and day,
And where is there hope or deed as fair?
Caoilte tossing his burning hair,
And Niamh calling away, come away.

I made my song a coat
Covered with embroideries
Out of old mythologies
From heel to throat;
But the fools caught it,
Wore it in the world's eyes
As though they'd wrought it.
Song, let them take it,
For there's more enterprise
In walking naked.

Hope that you may understand!
What can books of men that wive
In a dragon-guarded land,
paintings of the dolphin-drawn
Sea-nymphs in their pearly wagons
Do, but awake a hope to live
That had gone
With the dragons?

The unpurged images of day recede;
The Emperor's drunken soldiery are abed;
Night resonance recedes, night-walkers' song
After great cathedral gong;
A starlit or a moonlit dome disdains
All that man is,
All mere complexities,
The fury and the mire of human veins.

Before me floats an image, man or shade,
Shade more than man, more image than a shade;
For Hades' bobbin bound in mummy-cloth
May unwind the winding path;
A mouth that has no moisture and no breath
Breathless mouths may summon;
I hail the superhuman;
I call it death-in-life and life-in-death.

Miracle, bird or golden handiwork,
More miracle than bird or handiwork,
Planted on the starlit golden bough,
Can like the cocks of Hades crow,
Or, by the moon embittered, scorn aloud
In glory of changeless metal
Common bird or petal
And all complexities of mire or blood.

At midnight on the Emperor's pavement flit
Flames that no faggot feeds, nor steel has lit,
Nor storm disturbs, flames begotten of flame,
Where blood-begotten spirits come
And all complexities of fury leave,
Dying into a dance,
An agony of trance,
An agony of flame that cannot singe a sleeve.

Astraddle on the dolphin's mire and blood,
Spirit after spirit! The smithies break the flood,
The golden smithies of the Emperor!
Marbles of the dancing floor
Break bitter furies of complexity,
Those images that yet
Fresh images beget,
That dolphin-torn, that gong-tormented sea.

The moon's on the lake, and the mist's on the brae,
And the Clan has a name that is nameless by day;
Then gather, gather, gather Grigalach!
Gather, gather, gather Grigalach!

Our signal for fight, that from monarchs we drew,
Must be heard but by night in our vengeful haloo!
Then haloo, Grigalach! haloo, Grigalach!
Haloo, haloo, haloo, Grigalach!

Glen Orchy's proud mountains, Coalchuirn and her towers,
Glenstrae and Glenlyon no longer are ours;
We're landless, landless, landless, Grigalach!
Landless, landless, landless, Grigalach!

But doom'd and devoted by vassal and lord,
MacGregor has still both his heart and his sword!
Then courage, courage, courage, Grigalach!
Courage, courage, courage, Grigalach!

If they rob us of name, and pursue us with beagles,
Give their roofs to the flame, and their flesh to the eagles!
Then vengeance, vengeance, vengeance, Grigalach!
Vengeance, vengeance, vengeance, Grigalach!

While there's leaves in the forest, and foam on the river,
MacGregor despite them, shall flourish for ever!
Come then Grigalach, come then Grigalach,
Come then, come then, come then Grigalach!

Through the depths of Loch Katrine the steed shall career,
O'er the peak of Ben Lomond the galley shall steer,
The rocks of Craig-Royston like icicles melt,
Ere our wrongs be forgot, or our vengeance unfelt!
Then gather, gather, gather Grigalach!
Gather, gather, gather Grigalach!

I met a traveller from an antique land
Who said: `Two vast and trunkless legs of stone
Stand in the desert. Near them, on the sand,
Half sunk, a shattered visage lies, whose frown,
And wrinkled lip, and sneer of cold command,
Tell that its sculptor well those passions read
Which yet survive, stamped on these lifeless things,
The hand that mocked them and the heart that fed.
And on the pedestal these words appear —
"My name is Ozymandias, king of kings:
Look on my works, ye Mighty, and despair!"
Nothing beside remains. Round the decay
Of that colossal wreck, boundless and bare
The lone and level sands stretch far away.'

Moonmoth and grasshopper that flee our page
And still wing on, untarnished of the name
We pinion to your bodies to assuage
Our envy of your freedom—we must maim

Because we are usurpers, and chagrined—
And take the wing and scar it in the hand.
Names we have, even, to clap on the wind;
But we must die, as you, to understand.

I dreamed that all men dropped their names, and sang
As only they can praise, who build their days
With fin and hoof, with wing and sweetened fang
Struck free and holy in one Name always.

Forgetfulness is like a song
That, freed from beat and measure, wanders.
Forgetfulness is like a bird whose wings are reconciled,
Outspread and motionless, —
A bird that coasts the wind unwearyingly.

Forgetfulness is rain at night,
Or an old house in a forest, — or a child.
Forgetfulness is white, — white as a blasted tree,
And it may stun the sybil into prophecy,
Or bury the Gods.

I can remember much forgetfulness.

Turning and turning in the widening gyre
The falcon cannot hear the falconer;
Things fall apart; the centre cannot hold;
Mere anarchy is loosed upon the world,
The blood-dimmed tide is loosed, and everywhere
The ceremony of innocence is drowned;
The best lack all conviction, while the worst
Are full of passionate intensity.
Surely some revelation is at hand;
Surely the Second Coming is at hand.
The Second Coming! Hardly are those words out
When a vast image out of Spiritus Mundi
Troubles my sight: somewhere in sands of the desert
A shape with lion body and the head of a man,
A gaze blank and pitiless as the sun,
Is moving its slow thighs, while all about it
Reel shadows of the indignant desert birds.
The darkness drops again; but now I know
That twenty centuries of stony sleep
Were vexed to nightmare by a rocking cradle,
And what rough beast, its hour come round at last,
Slouches towards Bethlehem to be born?

Дева-птица

Пастух веселый
Поутру рано
Выгнал коров в тенистые долы
Броселианы.

Паслись коровы,
И песню своих веселий
На тростниковой
Играл он свирели.

И вдруг за ветвями
Послышался голос, как будто не птичий,
Он видит птицу, как пламя,
С головкой милой, девичьей.

Прерывно пенье,
Так плачет во сне младенец,
В черных глазах томленье,
Как у восточных пленниц.

Пастух дивится
И смотрит зорко:
— Такая красивая птица,
А стонет так горько. —

Ее ответу
Он внемлет, смущенный:
— Мне подобных нету
На земле зеленой.

— Хоть мальчик-птица,
Исполненный дивных желаний,
И должен родиться
В Броселиане,

Но злая
Судьба нам не даст наслажденья,
Подумай, пастух, должна я
Умереть до его рожденья.

— И вот мне не любы
Ни солнце, ни месяц высокий,
Никому не нужны мои губы
И бледные щеки.

— Но всего мне жальче,
Хоть и всего дороже,
Что птица-мальчик
Будет печальным тоже.

— Он станет порхать по лугу,
Садиться на вязы эти
И звать подругу,
Которой уж нет на свете.

— Пастух, ты наверно грубый,
Ну, что ж, я терпеть умею,
Подойди, поцелуй мои губы
И хрупкую шею.

— Ты юн, захочешь жениться,
У тебя будут дети,
И память о Деве-птице
Долетит до иных столетий. —

Пастух вдыхает запах
Кожи, солнцем нагретой,
Слышит, на птичьих лапах
Звенят золотые браслеты.

Вот уже он в исступленьи,
Что делает, сам не знает,
Загорелые его колени
Красные перья попирают.

Только раз застонала птица,
Раз один застонала,
И в груди ее сердце биться
Вдруг перестало.

Она не воскреснет,
Глаза помутнели,
И грустные песни
Над нею играет пастух на свирели.

С вечерней прохладой
Встают седые туманы,
И гонит он к дому стадо
Из Броселианы.

O Baume Lebens, o wann winterlich?

Rainer Maria Rilke

Безвременье – в привычной череде
сезонов. Долгие обозы осени
ушли на юг, но авангард победоносной
зимы застрял в грязи дорог. Жёлтая палитра
выплакала все свои краски
от безнадёжного ожидания. Оттенки земли
были оттенками серого
и медленно темнели.

Известный мародёр – ноябрь – спешил
содрать последнюю листву с тополей
и залезть под куртки пешеходам,
куражась напоследок. На весах грядущего
жребиями лежали – покров обновления
и бесцветный саван тоски. Кожа пальцев
ощутила это, но ум вовсю служил глазам
и, как они, был слеп.

Снег начал падать. Хлопья-однодневки
окутали гирлянды уличных фонарей,
неоновые фрески, месиво тротуаров
в окурках и плевках, стада бегущих
машин – весь этот мир асфальта и бетона,
и прочей мертвечины. Покров легко ложился
на переполненные головы и урны,
и всем равно чужой.

Обряд ли некий в чёрных небесах
совершался, или обещанные осадки
принёс циклон? Кристаллы
замёрзшей – по всем законам физики – воды
или пух очередного ангела,
отягощённого бессилием? Каждый
пусть выбирает вселенную себе по плечу
и глухоту – по слуху.

Спешило всё домой. Лишь вороньё
затаилось в грубых складках
ночи. Несколько долгих минут
обескураженный ноябрь, вооружённый
кастетом свинцового заката,
ещё боролся с десантом небес
за обладание усталым от распада миром,
и всё – в безмолвии.

Решилось. Безучастная земля
не узнавала себя. И то, что ненадолго
задержалось на её поверхности, светлело
вопреки всему. В провалах подворотен
испуганно скулили дворняги. А на город
гордыни, глухоты и грязи опускался снег –
не осуждая, не противореча
и зная, что растает. (с) Коновалов Евгений

Меня застрелит белый офицер
не так — так этак.
Он, целясь,— не изменится в лице:
он очень меток.

И на суде произнесет он речь,
предельно краток,
что больше нечего ему беречь,
что нет здесь пряток.

Что женщину я у него отбил,
что самой лучшей...
Что сбились здесь в обнимку три судьбы,—
обычный случай.

Но он не скажет, заслонив глаза,
что — всех красивей —
она звалась пятнадцать лет назад
его Россией!..

1932

Надежда, я вернусь тогда, когда трубач отбой сыграет.
Когда трубу к губам приблизит и острый локоть отведет.
Надежда, я останусь цел, не для меня земля сырая.
А для меня твои тревоги, и добрый мир твоих забот.

Но если целый век пройдет, и ты надеяться устанешь,
Надежда, если надо мною смерть распахнет свои крыла,
Ты прикажи, пускай тогда трубач израненный привстанет,
Чтобы последняя граната меня прикончить не смогла.

Но если вдруг, когда-нибудь, мне уберечься не удастся,
Какое б новое сраженье не покачнуло б шар земной,
Я все равно паду на той, на той единственной Гражданской,
И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной.

А ты восторженным мальчишкой
В былые дни не возвратишься,
В туманный омут синих глаз
Не окунёшься ни на час!

Папирус ломок, а пергамент
Не примет мелочную память,
Ему глобальности нужны,
А не тоска одной струны!

И буквы, как больные птицы,
По перекошенной странице
Бредут под чарами чернил:
Ты был когда-то юн и мил!

Бумага терпит...
Что – бумага? –
Ей одинаково милы
Томленье рыцарей былых
И пошлость нынешних варягов...
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»»


Ворочается мегаполис,
рычит от горестей и болей,
от патоки и сладких слов –
смотря кому, и как везло
или везёт в моменте данном
живом, цветном, не заэкранном,
запятнанном текущим днём
со всем, что есть и будет в нём.

Чего-то может повториться
в событиях и на страницах
книг и обманчивых газет,
а жизнь не повторится, нет!
В небесной сини белой птицей
ей бы собою погордиться,
но размалёвывает быт
её под колеры судьбы.

Кому-то сладостей избыток,
кому-то ржавое корыто,
а мегаполису плевать
на единичные слова.
Ему что транспортные пробки,
что люди куклами в коробках
и каменность столпов и лбов...
А мы живём, и вся любовь!
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»


По Зазеркалью хлещет дождь,
стекло теряет амальгаму,
стал мир запятнанный похож
на недоигранную драму.

Желты полотнища ручьёв,
вбирающих и сор, и глину,
и кружит в небе вороньё,
хрипя надсадно без причины.

До нас дошедшая извне
из дней неблизких и недальних,
бредёт Алиса по стране,
в меня вчеканенной медально.

Вчеканенной и вбитой в кровь
до окончания потопа,
унёсшего Алисин кров
из мира грёз под нашу копоть.

Она грустит по чудесам,
а мне помочь ей нечем, нечем,
и заливают небеса
девичьи худенькие плечи...
«»»»»»»»»»»»»»»»»»»»» (с) Игорь Белкин

Крыса

Вздрагивает огонек лампадки,
В полутемной детской тихо, жутко,
В кружевной и розовой кроватке
Притаилась робкая малютка.

Что там? Будто кашель домового?
Там живет он, маленький и лысый…
Горе! Из-за шкафа платяного
Медленно выходит злая крыса.

В красноватом отблеске лампадки,
Поводя колючими усами,
Смотрит, есть ли девочка в кроватке,
Девочка с огромными глазами.

— Мама, мама! — Но у мамы гости,
В кухне хохот няни Василисы,
И горят от радости и злости,
Словно уголечки, глазки крысы.

Страшно ждать, но встать еще страшнее.
Где он, где он, ангел светлокрылый?
— Милый ангел, приходи скорее,
Защити от крысы и помилуй!

Посели меня к себе в душу...
Я устала - бездомной кошкой...
Буду верить тебе... И слушать...
И грустить иногда... Немножко...
Под оранжевым абажуром
Я колечком свернусь на кресле...
Буду думать, глаза зажмурив,
Что нам, в общем, неплохо вместе...
Буду молча глядеть в окошко
На седые от снега крыши...
Я, конечно, всего лишь кошка...
И мне хочется просто выжить
В этом мире снегов и вьюги,
Где совсем нелегко бродячим...
Коль не выйдет с меня подруги,
Буду просто твоей удачей...
Посели меня к себе в душу...
Ну, хотя б на чердачной выси...
Буду верить тебе... И слушать...
И любить тебя... Больше жизни.

Под тенью роз танцующей сокрыта, -
Стоит там девушка, прозрачен лик,
И обрывает лепестки гвоздик
Ногтями гладкими, как из нефрита.

Листами красными лужок весь испещрен,
А белые летят, что волоконца,
Вдоль чащи голубой, где видно солнце,
Как сделанный из золота дракон

И белые плывут, в эфире тая,
Лениво красные порхают вниз,
То падая на складки желтых риз,
То на косы вороньи упадая.

Из амбры лютню девушка берет,
Поет она о журавлиной стае,
И птица, красной шеею блистая,
Вдруг крыльями стальными сильно бьет.

Сияет лютня, дрогнувшая пеньем,
Влюбленный слышит деву издали,
Глазами длиниыми, как миндали,
Следя с усладой за ее движеньем.

Вот сильный крик лицо ей исказил,
А на глазах дрожат уж крошки слезы:
Она не вынесет шипа занозы,
Что ранил ухо с сетью красных жил.

И вот опять уж весело смеется:
Упал от розы лепесточков ряд
Как раз на желтый шелковый наряд
И горло нежное, где жилка бьется.

Ногтями гладкими, как из нефрита,
Все обрывая лепестки гвоздик,
Стоит там девушка, прозрачен лик,
Под тенью роз танцующей сокрыта.

"Зачем, о рыцарь, бродишь ты
Печален, бледен, одинок?
Поник тростник, не слышно птиц,
И поздний лист поблек.

Зачем, о рыцарь, бродишь ты,
Какая боль в душе твоей?
Полны у белок закрома,
Весь хлеб свезен с полей.

Смотри: как лилия в росе,
Твой влажен лоб, ты занемог.
В твоих глазах застывший страх,
Увяли розы щек".

Я встретил деву на лугу,
Она мне шла навстречу с гор.
Летящий шаг, цветы в кудрях,
Блестящий дикий взор.

Я сплел из трав душистых ей
Венок, и пояс, и браслет
И вдруг увидел нежный взгляд,
Услышал вздох в ответ.

Я взял ее в седло свое,
Весь долгий день был только с ней.
Она глядела молча вдаль
Иль пела песню фей.

Нашла мне сладкий корешок,
Дала мне манну, дикий мед.
И странно прошептала вдруг:
"Любовь не ждет!"

Ввела меня в волшебный грот
И стала плакать и стенать.
И было дикие глаза
Так странно целовать.

И убаюкала меня,
И на холодной крутизне
Я все забыл в глубоком сне,
В последнем сне.

Мне снились рыцари любви,
Их боль, их бледность, вопль и хрип:
La belle dame sans merci
Ты видел, ты погиб!

Из жадных, из разверстых губ
Живая боль кричала мне,
И я проснулся - я лежал
На льдистой крутизне.

И с той поры мне места нет,
Брожу печален, одинок,
Хотя не слышно больше птиц
И поздний лист поблек.

Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня,
За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня.

За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин,
За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских картин.

Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин,
За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин.

Я пью, но ещё не придумал — из двух выбираю одно:
Весёлое асти-спуманте иль папского замка вино.

Плохо, мне плохо.
Старый я, старый.
Чешется лес, соскребает листья.
Заснешь ненароком - опять кошмары.
Проснешься - темень да шорох лисий.
Утро. Грибы подымают шляпы.
Бог мой драконий, большой и добрый!
Я так устал: затекают лапы
И сердце бьется в худые ребра.
Да, я еще выдыхаю пламя,
Но это трудно. И кашель душит.
В какой пустыне метет крылами
Ангел, берущий драконьи души?
Мне кажется, просто меня забыли,
Когда считали - все ли на месте.
А я, как прежде, свистнуть не в силе,
Чтоб дохли звезды и падал месяц.
Возьми меня, сделай такое благо!
В холодном небе жадные птицы.
Последний рыцарь давно оплакан
И не приедет со мной сразиться.
Я знаю: должен - конный ли, пеший -
Прийти, убить и не взять награды...
Но я ль виноват, что рыцарей меньше
Ты сотворил, чем нашего брата?
Все полегли, а мне не хватило.
Стыдно сказать, до чего я дожил!
В последний рев собираю силы:
За что я оставлен без боя, Боже?!

«Телега жизни»

Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везет, не слезет с облучка.

С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел! ебёна мать!

Но в полдень нет уж той отваги;
Порастрясло нас; нам страшней
И косогоры и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!

Катит по-прежнему телега;
Под вечер мы привыкли к ней
И, дремля, едем до ночлега -
А время гонит лошадей.

Снилось мне, что боги говорили со мною:
Один, украшенный водорослями и струящейся влагой,
Другой с тяжелыми гроздьями и колосьями пшеницы,
Другой крылатый,
Недоступный и прекрасный
В своей наготе,
И другой с закрытым лицом,
И еще другой,
Который с песней срывает омег
И Анютины глазки
И свой золотой тирс оплетает
Двумя змеями,
И еще другие...
Я сказал тогда: вот флейты и корзины -
Вкусите от моих плодов;
Слушайте пенье пчел
И смиренный шорох
Ивовых прутьев и тростников.
И я сказал еще: Прислушайся,
Прислушайся,
Есть кто-то, кто говорит устами эхо,
Кто один стоит среди мировой жизни,
Кто держит двойной лук и двойной факел,
Тот, кто божественно есть
Мы сами...
Лик невидимый! Я чеканил тебя в медалях
Из серебра нежного, как бледные зори,
Из золота знойного, как солнце,
Из меди суровой, как ночь;
Из всех металлов, которые звучат ясно, как радость;
Которые звучат глухо, - как слава,
Как любовь, как смерть;
Но самые лучшие сделал из глины
Сухой и хрупкой.
С улыбкой вы будете считать их
Одну за другой.
И скажете: они искусно сделаны;
И с улыбкой пройдете мимо.
Значит, никто из вас не видел,
Что мои руки дрожали от нежности,
Что весь великий сон земли
Жил во мне, чтобы ожить в них?
Что из благочестивых металлов чеканил я
Моих богов,
И что они были живым ликом
Того, что мы чувствуем в розах,
В воде, в ветре,
В лесу, в море,
Во всех явлениях
И в нашем теле,
И что они, божественно, - мы сами...

Вот моя деревня, вот мой дом родной,
Вот качусь я в санках по горе крутой,
Вот свернулись санки и я набок - хлоп!
Кубарем качуся под гору, в сугроб.

И друзья – мальчишки стоя надо мной,
Весело хохочут над моей бедой.
Все лицо и руки залепил мне снег…
Мне в сугробе горе, а ребятам смех!

Но меж тем уж село солнышко давно,
Поднялася вьюга, на небе темно.
Весь ты перезябнешь, руки не согнешь,
И домой тихонько нехотя бредешь.

Ветхую шубенку скинешь с плеч долой,
Заберешься на печь к бабушке седой.
И сидишь, ни слова…Тихо все кругом,
Только слышишь: воет вьюга за окном.

В уголке, согнувшись, лапти дед плетет,
Матушка за прялкой молча лен прядет.
Избу освещает огонек светца,
Зимний вечер длится, длится без конца…

И начну у бабки сказки я просить,
И начнет мне бабка сказку говорить:
Как Иван-царевич птицу-жар поймал,
Как ему невесту серый волк достал.

Я прижмусь к старушке, тихо речь журчит
И глаза мне крепко сладкий сон смежит…
А во сне мне снятся чудные края.
И Иван-царевич — это будто я.

Вот передо мною чудный сад цветёт;
В том саду большое дерево растёт.
Золотая клетка на суке висит;
В этой клетке птица точно жар горит.

Прыгает в той клетке, весело поёт;
Ярким, чудным светом сад весь обдаёт.
Вот я к ней подкрался и за клетку — хвать!
И хотел из сада с птицею бежать.

Но не тут-то было! Поднялся шум, звон;
Набежала стража в сад со всех сторон.
Руки мне скрутили и ведут меня...
И дрожа от страха просыпаюсь я.

Уж в избу, в окошко солнышко глядит;
Пред иконой бабка молится, стоит.
Весело текли вы детские года!
Вас не омрачали горе и беда.

К Вам несу мое сердце в оберточной бумаге,
Сердце, облысевшее от мимовольных конвульсий,
К Вам, проспекты, где дома, как баки,
Где в хрустном лае трамвайной собаки
Сумрак щупает у алкоголиков пульсы.
Моторы щелкают, как косточки на счетах,
И отплевываются, куря бензин,
А сумасбродные сирены подкалывают воздух,
И подкрашенной бровью кричит магазин.
Улицы — ресторанные пропойцы и моты —
Расшвыряли загадки намеков и цифр,
А полночь — хозяйка — на тротуарные бутерброды
Густо намазывает дешевый ливер.
Жду, когда пыльную щеку тронут
Веревками грубых солнечных швабр,
И зорко слушаю, как Дездемона,
Что красноболтает город — мавр.