Потолок убивал наповал: черный, блестящий и мигающий сотнями неоновых огоньков – Семёну он напомнил планетарий. Постоять с раскрытым ртом майор Браун не дал; было видно, что его раздражает ситуация, роль гида и личность новобранца.
- Сюда идите, курсант Тинтонов. – Голос у майора походил на рассыпанные по жести стальные шарики. Говорил он тихо, но речь доходила до ушей с кучей неприятных ассоциаций – от дальних громовых раскатов на фоне чёрного тяжёлого неба до грохота подкованных сапог по брусчатке. Обращение на «вы» между чинами вежливости фразе добавляло только при человеческих интонациях. Умелые служаки умели произнести формально вежливую фразу хуже тухлого хамства.
Семён хотел возразить на «курсанта» - он был, вообще-то, кадровым офицером, - но прикусил язык. Спорить с Брауном не хотелось.
- Любуйтесь!
В огромном, от пола до потолка, стеклянном цилиндре плавало аморфное тело урода с человекообразной фигурой, обезображенными хитином тошнотворными щупальцами и щелями жабер. Тинтонов сглотнул.
- Это… что?
Майор пригвоздил взглядом.
- Потомок плиогиппуса в верхей одежде длинного покроя.
- Что?
- Конь в пальто, я сказал. У вас, курсант, не было занятий по ксенобиологии?
«Вот стыдоба!» Уши запылали, и от этого стало совсем некомфортно. Семён представил, как выглядит сейчас: стриженный, красноухий, гладко выбритый, в новой неглаженной форме – ну вылитый слон.
- Простите, господин майор... – пробормотал он. – Я немного растерялся. Конечно, я узнал. Это...
- Всю неделю, начиная с понедельника, вы будете проводить вон в том кресле... – Браун махнул рукой в дальний угол – там стояли в ряд три унылые лежанки с подлокотниками, датчиками и зажимами. – После адаптации сделаете несколько пробных выходов, и потом...
- Что за адаптация?
Майор замолчал, и не проронил ни слова до тех пор, пока до разглядывающего кабинет Тинтонова не дошло: перебил! – и он не оглянулся опасливо. На скуластых щеках Брауна вздрагивали желваки.
- До понедельника вам следует изучить режим базы и внутреннюю инструкцию. После этого вас восстановят в звании и вы начнёте служить.
- Служу Человечеству! – гаркнул Семён.
Браун поморщился.
- Не надо этого, курсант. Здесь нет Человечества, которое могло бы оценить. Служите честно, и только тогда Оно вас услышит.
Когда майор ушёл, Семён понял, что испытывают глубоморпехи, вынырнув на поверхность и получив возможность вдохнуть, наконец-то, настоящего воздуха.
- Ну как тебе наш Карий?
Тинтонов обернулся на голос, но не сразу заметил его хозяйку – та развалилась на пластиковой лежанке.
- Что?
- Ну, Браун. Мы Карим его зовём, потому что «Коричневый» – это слишком длинно, а «Бурый» - глупо.
- А-а... Странный он.
- Он не странный, он гондон. Шило у него в жопе, придумывает вечно всякую херь. А ты чего приехал?
- Программа «Спасение Ратавы»...
- Так ты ботан?
- Что?
- Да что ты чтокаешь постоянно, как слон? Головой ударился при перелёте? Или тормоз просто?
Тинтонов отодвинулся от светящихся цилиндров, и только тогда сумел получше разглядеть сидящую в темноте женщину. Она была в неуставной обтягивающей майке, сильно зауженных форменных брюках и ботинках, слишком высоких для армейского склада. Под взглядом Семёна женщина приняла совершенно дикую позу – не сразу он сообразил, что она, вроде как, потягивается по-кошачьи.
Семён выдавил улыбку. Вот она, мисс Армия во всей красе: дура без мозгов и шарма, разговаривающая матом, ниже среднего на гражданке – и востребованная до драк тут, в мужском коллективе за чёрти-сколько парсеков от Земли.
- Мне на склад пора... – буркнул он.
Она преградила путь, вытянув ногу.
«Ну, кавалерия», - подумал Тинтонов, спокойно ожидая продолжения.
- А как тебя звать-то?
- Меня – Семён. Тинтонов.
- А я – Ядвига.
Тинтонов чуть не фыркнул. Убрать бы буквы три из середины.
- Прости... Ядвига. Мне пора.
Она даже, наверное, обиделась. Дурнушка, играющая красавицу, – страшное дело.
Задаваясь вопросом о самых упёртых разведчиках, Семён всегда отдавал первое место романтикам, второе – маньякам. Военбабы будут третьими . Действительно, им, как и вскормленным кровавыми бойнями безумцам из Штурмовых Групп Освоения, никак уже не адаптироваться к мирной жизни. Их там ждёт только разочарование.
У самого кубрика Семёна перехватил белобрысый тип, с которым они перебросились междометьями на площадке приземления.
- Ну, как? Привыкаешь?
Тинтонов кивнул.
- Я тоже. Не знаешь, бабы тут есть?
- Есть. Ядвига.
Белобрысый осклабился и потёр ладони. Семён прошёл мимо и нырнул в кубрик.
Он закрыл дверь на оба замка, хотя ему сказали, что по правилам безопасности делать этого нельзя. На ребристой лежанке удобно устроиться было невозможно. Он крутился минут пять, пока не додумался бросить сверху спальный мешок. Под голову положил рюкзак со вторым комплектом формы, со злостью швырнул твёрдую подушку на пол. Заснул с фотографией в руке – Алиса, младшая сестра, самый дорогой и любимый человек во Вселенной, похожая на скелетик после изнуряющей диеты и химиотерапии.
Четвертым типом разведчиков были такие как он – охотники за надеждой.

Не очень удачно построено. Возникает связка "чинами вежливости" - что за чины вежливости? Потом дочитываешь фразу до конца и тормозишь, осмысливая.
И второе такое же неудобоваримое. Плюс с повтором "умелых-умели".
Это не фраза, а вывих мозга чистой воды. Аморфное человеккобразное тело - как это вообще себе представлять? И потом, тут определённо что-то не так с порядком слов.
обезображенными хитином тошнотворными щупальцами и щелями жабер
Как это вообще воспринимать?
Что пригвоздил? Кого пригвоздил?
Не самое удачное слово. Некомфортно от покрасневших ушей... хм.
Я потерялась. Вернее, я и до этого не понимала, что за помещение, но уже было сказано про три пустые лежанки. О других - ни слова. Для меня их нет. И тут бац - девица, невидимая на лежанке, которую мы тоже не видели. Не перебор?
Как-то вот это... никак.

Старый Хрофт подливает вино в мой бокал.
Я бросаю под стол рунный меч и кинжал:
Драка будет потом, подойдёт её час –
А пока я пьянею и слышу рассказ,
Что напомнит о времени тех, кто исчез,
Потеряв дикость скал и чарующий лес,
Стали звон, голос рога и скальда мечты...
«Мы всё помним, – мне Хрофт говорит. – Я и ты...»

Пьём опять, нам уже веселее сидеть,
Вино льётся рекой, сердцу хочется петь,
Но слова застревают, ком в горле, как кость.
В душу лезет тоска, наш непрошенный гость.
«Помнишь танец валькирий? - мне Хрофт говорит. –
Помнишь, как в жилах кровь не течёт, а кипит?
Помнишь гнома топор? Помнишь эльфа стрелу?
И пророчество ведьмы, что кличет беду?»

Я швыряю бокал, я сжимаю эфес.
Я готов хоть сейчас в Зачарованный лес,
Но печально качает старик головой:
«Ты чужой здесь... - вздыхает, - я тоже чужой...
В стойле чахнет Слейпнир, заржавело Копьё,
Мудрых Воронов кличут теперь «вороньём»,
Я устал, постарел и хочу отдохнуть,
Подними-ка бокал и давай по чуть-чуть...»

Старый Хрофт - словно меч, отслуживший свой срок...
Время вышло, поставил свой крест Рагнарёк.
Я стою перед ним, мне тепло от вина:
«Неужели вот так завершится война?
Ты прислушайся, старый, стряхни тяжесть чар -
- Там, в пещере ревёт обезумевший Гарм!
Так расправь свои плечи, пока ты живой,
Оглянись-ка вокруг: этот мир снова твой!»

Старый Хрофт оттолкнул недопитый бокал.
Я беру в руки меч, поднимаю кинжал.
«Это ложь! - говорю. – Не закончен рассказ,
Не сбылись предсказанья, нет силы у фраз!
Видишь, я пред тобой, так возьми же Копьё,
И очнись, наконец, вспомни имя своё!
Пусть услышат твой клич от снегов до пустынь!
Пусть узнают: ты - Один, и ты не один».

Кошкам бывает плохо,
Они пьют свои декокты,
Но кошки не любят охать -
Они любят красить ногти.
Они забираются в кресло,
Они укрываются пледом
Они не хотят эспрессо -
Назло глупым кошковедам.
Они смотрят карим глазом,
Они никого не любят.
Ни слова они, ни фразы
Не скажут противным людям.
А все говорят: что такое?
И лезут с тяжёлым вздохом.
Оставьте вы кошку в покое.
Кошкам бывает плохо.

На остров необитаемый,
Жвачкой убив объективы,
Последним броском отчаянным
Отправимся днем счастливым.
Отправимся, бросив нахуй
Моих и твоих знакомых,
Как голову на плаху,
Без жалости их уроним.
А рядом, той же рукою,
И с той же задорной злостью,
Рассыплем, не упокоив,
Прошлого ржавые кости.
И в кучу, топча ногами,
Отправим мобилы и компы,
Украсим её венками,
Но не чересчур, без помпы.
И будем сидеть под пальмой,
И будем касаться плечами,
И будем любить не в спальне -
Под тусклыми неба свечами.

Что с весной? День за днем - минус три, потеряла совесть.
Сквозь окно отсыревшая серая давит стена.
Ради шутки пишу я слова про активный поиск,
Ради шутки ты пишешь, будто бы влюблена.

Возьми меня в свой сладкий плен,
Где нет разлук и нет измен,
А, впрочем, чёрт с тобой (и хрен) -
Всё тлен...

Житейский опыт дед Пахом
бесплатно всем дарил,
а кто не брал - к тем он с ножом:
бери.

Козёл не видит, дом горит,
А бог, зевая, говорит
Сквозь спрятанный смешок:
Всё будет хорошо.

Прохожие месят слякоть. Машины ревут, ругаясь.
Природа примерилась плакать, а я иду, улыбаюсь.
Придурочною улыбкой пропащего человека,
Плевать, что вся жизнь - ошибка, и что за спиной треть века.
Давно не печалит "было", уже не прельщает "будет".
Отпало всё то, что ныло. Смотрите: я счастлив, люди.

Сбрось любовь, как лягушачью шкуру,
Растопчи и вымолви в сердцах:
"Господи, какая же ты дура,
Господи, какой же я дурак".

Смейся над одиночеством,
Пялясь в экран, где пустота.
Там такие же - без имени-отчества.
Слепоглухонемота.

Небо тоже смеется, снег выкинув.
Апрель, мерзкий месяц талый...
Рассказал поэт Лёха Никонов,
Что весна опять наебала.

Но ты же всегда радуешься,
Когда брешут в глаза и около.
Видишь мерзость, дышишь гадостью,
Лезешь в грязь - лишь бы хлюпало-чмокало.

Ложь и глупость забита во все углы
Под завязку, с избытком, на чёрный день.
И вроде мелочь, дотянись до метлы,
Но лень.

Любви нет, сопливым поэтам - привет.
И нечего лезть в петлю,
Тыкать в висок пистолет.
Когда говорят "люблю" -
Просто молчи, молчи и мудро кивай.
Она скажет: "Это навсегда, правда, зай?"
У неё бабочки в животе, сплошной кавай,
Но не верь, она всё знает, и ты тоже знай.
(За слово "навсегда" неплохо бы убивать,
Расчленять и кидать, пусть собаки жрут)
В слове "навсегда" - атласная кровать,
Цветы, серенады, прочая тошнотворная муть,
Вроде взгляда глазами нежно-коровьими,
Сердечек в день Святого Валентина.
И все поголовно "занимаются любовью",
Каждая обдолбанная скотина.
И ты попробуй заняться ей с новой знакомой,
Которую привёл в общий клубный туалет
Под гул толпы, качающейся в полупьяной коме,
И вот когда она будет делать тебе минет,
Прислушайся - и ты услышишь,
Короткий жестокий ответ,
Ты дышишь и она просто дышит.
"А любовь?" - "А любви просто нет".

Гулкой дырой - пустота,
И нечем её заполнить.
Когда умирает мечта,
Как жил до неё - не вспомнить.

Ночь, сигаретный дым,
Кофе в щербатой кружке...
Знаешь - неизлечим,
Просто судьбы игрушка.

Ночь ненавистна сном,
Днём рвут на части мысли.
В адовом круге том
Жизнь не имеет смысла,

И прозапас припасён
Только мороз по коже...

Когда умирает всё,
Ты умираешь тоже.

- Мне очень плохо...
- Я еду!
Сразу.
Бездумно.
Без сна.
Без обеда.
Голым в мороз.
Босиком по крапиве.
Даже - плевать! - за рулем после пива.
Разницы нет, если есть кто-то рядом:
Я убежал, потому что так надо.
К черту вопросы: "С чего суматоха?"
Некогда мне - ей сейчас очень плохо.

Сыро и тускло. Чай - сигареты.
Мысли без смысла и тёмный экран.
Нахуй вопросы, когда нет ответов,
И сам не знаешь, кто прав?..

Лист одинокий к стеклу припечатан,
Так же, как он, залипаю в окно.
И вот решился.
Гудки, звон набата...
- Мне очень плохо.
- А мне всё равно.

Туннель к смерти - в окно свет яркий,
Да, он давно уже почти не живёт:
По привычке покупает подарки,
на День Рожденья и Новый Год.
Нет, она не умерла, всё хуже -
Она жива и у неё дела,
Просто однажды она обнаружила,
Что без него она бы смогла.
И вот теперь она ходит мимо.
Мимо всего, что два года назад.
И равнодушно - как маска мима -
Скользят по окнам её глаза.
Всё то, что было - в глухом изнаньи,
В пылью заросшем углу души,
Друг говорил ему: "Пиздостраданья -
Грех". Он кивал. Но опять грешил.

2
- Вам ничего не надо делать, лейтенант, - сказала женщина. – Только лежать, не двигаться и стараться не напрягаться.
Ксенобиологов на базе оказалось несколько. Саманта Старковна, глава проекта «Спасение Ратавы», давно вышла из категории военбаб, кроме науки её не интересовало ничего.
В первый день было интересно и немного страшно. Звёздный потолок, время от времени, становился трёхмерным. Он затягивал, и тогда уши Семёна начинали воспринимать далёкие странные звуки – пищанье, примитивные мелодии, многоголосое эхо, которые он сразу же определил, как голос Ратавы. Никто не говорил ему, что потолок играет какую-то роль в процессе адаптации, да и вряд ли кто-то из участников проекта над этим вообще задумывался. Когда Тинтонов попытался поговорить в столовой о своих ощущениях и гипнотическом влиянии потолка с белобрысым, которого, как оказалось, звали Намбаван, тот потрепал его по плечу, порекомендовал «не заморачиваться» и тут же похвалился потрахушками с Ядвигой. Семён прикусил язык, и больше ни с кем на эту тему не разговаривал. Он не любил, когда его не воспринимают всерьёз.
К пятнице он уже привык и заскучал настолько, что, едва оказавшись на лежанке, он закрывал глаза. Удачей было, если удавалось заснуть – тогда величественный, как Вселенная, потолок переставал давить на глаза и пробуждать в усталом от безделья мозгу болезненные полугаллюцинации.
По инерции Тинтонов попытался узнать о проекте побольше - хотел сделать своё участие в нём более осознанным, обращался с вопросами к лаборантам. Ничего, кроме указаний «лежать и ничего не делать» так и не получил. Сделал вывод, что все они - не более чем протиральщики пробирок, надулся и ушёл в себя. Когда приходил майор – а поначалу он заходил частенько, ведь проект считался полувоенным, - не напрягаться не получалось. Саманта Старковна это замечала, мягко просила Брауна не мешать.
Двое курсантов на соседних лежанках и ещё трое – в смежной лаборатории также, как и Семён, лежали целыми днями и адаптировались, но по всем признакам, по обрывкам разговоров и подсмотренным в журнале наблюдений записям, Тинтонов знал: роль первопроходца отводилась именно ему. Виделись они только в столовой.
Ночью сон не шёл даже при сверхестественном старании. Снотворного не давали – это противоречило принципам проекта. Внедрение не должно было происходить на фоне приема искусственных препаратов. В связи с этим их даже кормили натуральной пищей. Первый же завтрак убил радость по этому поводу сразу и напрочь: натуральной едой оказались водоросли, варёная губка и густая жёлто-зеленая жидкость, от вида которой одного из курсантов вырвало прямо в столовой. На вкус эта жидкость оказалась самой приличной.
По вечерам Намбаван отзывал в тёмный уголок и предлагал синтетический шоколад и кофе. Семён всегда отказывался – белобрысый не нравился ему. В основном – из-за его крысиной пронырливости. Ну, и из-за Ядвиги тоже – Семён с трудом признавался даже самому себе, что ревнует, вот ведь натура человеческая.
В пятницу утром в лаборатории впервые прозвучало слово «панацея» - собственно, в кулуарах, это муссировалось уже давно. Солдатня уже говорила по-свойски: «панаха». Сказочное слово было таковым во всех отношениях. «Лекарство от всего» - звучит как строчка из рекламы, призванная облапошить легковерных граждан. Действительно, умные люди давно разуверились в чудесах. Все знают, что в ответ на появление новых лекарств тут же рождаются новые вирусы. Этот «Царь горы» длится не первое тысячелетие, и с чего бы природе вдруг сдаваться? Но были факты. Пока – как весточки из секретных лабораторий, обрывочные сенсационные заметки, но уже и серьёзные учёные-бессеребрянники, не шарлатаны, осторожно заговорили. Да, опыты подтвержают... Какие-либо выводы делать рано, хотя... Требуются дополнительные исследования, но уже сейчас...
А ведь много-много невидимых врагов, накопленных человечеством за годы задокументированной истории, до сих пор косили человечество. Казалось бы: золотой век, материальные ценности перестали быть ценностями, а рак игнорировать по-прежнему не получалось.
Семён вспомнил про Алису. «Служу Человечеству!» - да на хер всё человечество, провались оно в Чёрную Дыру. Спасение требовалось сестричке. Каждый раз, закрывая глаза на лабораторной лежанке или ворочаясь без сна на ребристой кровати в кубрике, он вспоминал её лицо, прозрачное, хрупкое, с синими ручейками вен. «Лейтенант, пульс учащается. В чём дело?» – бурчал лаборант, и Тинтонов замедлял сердцебиение («Ради Алисы!»). «Как только получится перенос, сразу и начнём!» - говорила Саманта Старковна Брауну, и Семён выдавил из себя невероятную, словно специально под проект выращенную способность: к вечеру пятницы он открыл глаза в стеклянном цилиндре и пошевелил щупальцами. Ужас навалился на него, как стартовая перегрузка, сдавил тело и выключил сознание, но придя в себя уже на лежанке, он расслышал тихий разговор обалдевших лаборантов.
На вечернее совещание, состоявшееся далеко за полночь, его пускать не должны были, но он напросился. Не отказали – решал это не Браун.
Тинтонов сидел, вертя головой. Он старался выловить в потоке научных терминов смысл, вспотел и раскраснелся, но плевать ему было на внешний вид. Он, во второй уже раз, перебил Брауна, когда тот начал вслух сомневаться в его готовности к эксперименту. Саманта, усталая и похожая на добрую бабушку, печально вздыхала – её рвение Тинтонова тоже не радовало. Она перебирала ворохи кардиограмм, анализов, тестов и отчётов, говорила об опасности для жизни. Семёну хотелось расхохотаться – громко, театрально, с запрокинутой головой, как это делал какой-то полузабытый герой в опере, или спектакле. Что может знать об опасности для жизни человек, у которого не умирает от рака любимая младшая сестра?