сейчас постараюсь объяснить то, о чём я говорил в целом.
"Звенящая тишина"?Это как почти как морской флот.
хорошо, а как вам такой текст?


Не стоит заворачивать вот такими вот "хрустально-сингулярными" оборотами. Этот поток символов является очень громоздким, но в то же время он абсолютно ничего не несёт.
Стасик Ежи Лец невзначай сказал вот такие замечательные слова:


А здесь и пафос-то сам по себе шаткий. Сама идея пышет оборотами и завихрениями, которые в конце концов в совокупности своей выливаются в чих канарейки.

в этом состояла моя первая претензия. Опираясь на неё, я и просил не пытаться писать "художественно". Иначе получается стопка спирта на 3 литра воды, так копирайтеры пишут, чтобы символов побольше набить.

идём дальше. Хорошо, машина, образ так образ. Но чем они сами недовольны, собой что ли? Тем более по поводу образа см. начало этого поста.
одно время я сочинял метафизические сентенции, которые можно было бы применить в любй ситуации, но сами по себе они представляли бы пустую болванку. Например:

прелестная пустота. Как хошь, так и понимай. Так вот, поменьше таких болванок.

Около 2-х лет назад я начал писать следующим образом: задавал себе некий вопрос или парадокс, затем очень долго над ним думал, штурмовал его, искал информацию, и только потом садился писать. Если же мне удавалось это дело разрешить, то я не писал вообще. Второй тип письма, который я до сих пор использую - это "ржака" в духе Рабле. Изредка вылетала писанина только по этому принципу, но в основном я смешивал его с первым.
Без юмора (даже ненавязчивого) не будет ничего. Получится лишь шмат текста, который не будет работать полностью. Характеристика же этого текста сведётся либо к слюням-соплям, либо к какой-то дидактике. А вот дидактики очень даже бойтесь, потому как письмо в таком духе убивает читателя на раз.
Не пытайтесь без должной информированности открыть что-то новое, не пытайтесь раскрыть читателю его подслеповатые глаза. Чаще всего из этого получается эффект хренового фильма ужасов: они пугают, а мы не боимся.
в музыке это сродни кучам пубертатных кор-коровых и др. коллективов, которые пытаются верещать о своих чуйствах не своим голосом. Метальные эпические пафосы, антигосударственные панковские пафосы, пафосы безликой и серой жизни а-ля брит-поп: это всё оттуда.
Не надо подключаться к этой чуме, её и так уже есть кому возглавить.
Такие дела.
p.s.
Думаю, что и про замысел тоже ответил.

Если вас могут как-то неправильно понять, то именно так вас и поймут.

Отцы и матери


Ганс поцеловал её в глаза, последний раз сжал её руку в своей и отпустил. Когда он уходил, Ангелика не проронила ни звука – никаких вздохов, всхлипов или жалостливых просьб остаться – но спиной он ощущал на себе пристальный взгляд влажных глаз. Ганс облизал губы, почувствовал солёную горечь Ангеликиных слёз и поплотнее натянул капюшон, ускоряя темп шагов до бешеного бега по мокрому асфальту.
Хотелось упасть в ближайшую канаву с бутылкой водки, а лучше с двумя, напиться до беспамятства и замёрзнуть в холодных объятьях осенней дождливой ночи. Замёрзнуть насовсем, не оставив ни шанса лучам рассветного солнца, тёплому шерстяному одеялу или обжигающему пламени камина. Но сейчас Гансу было невыносимо жарко, то ли оттого, что он бежал, то ли от пылающего водоворота чувств, разрывающего в клочья все мысли, слова… душу. Предстоял ещё один серьёзный разговор, от которого он и так уже достаточно долго уклонялся.
Ганс немного помедлил у домофона, вспоминая номер квартиры. Не вспомнил. Посчитал навскидку и набрал семнадцатую.
- Да? – её голос – угадал.
- Это я, - ответил Ганс.
Как всегда, вопроса типа «кто – я?» не последовало, раздался противный гудок открытой двери, и Ганс вошёл в подъезд. Лифта здесь не было, и подниматься на пятый этаж пришлось пешком. Поднявшись, Ганс снова не стал спешить, замедляя участившееся дыхание и отгоняя мысленный образ стоящей под дождём Ангелики. Затем повернул металлическую ручку и уверенно переступил порог. Лидия ждала его, сложив руки на груди и молча вопрошая причину его визита пронзительным взглядом карих очей.
- Вот, поговорить пришёл.
Она не ответила, поглядела на него с подозрением и нескрываемой злобой и вышла на кухню.
Ганс равнодушно пожал плечами, скинул с ног мокрые ботинки и прошёл за ней. На плите шумно закипал старенький чайник, а Лидия суетилась рядом, рассыпая сахар мимо фарфоровых чашек. Было забавно видеть её такой: в поношенном грязном халатике, в длинных вязаных носках на сланцы через палец, с неряшливо собранными в пучок чёрными патлами и не смытым вечерним макияжем. Её вид шёл вразрез с обычным образом тусовочной стервы.
Комок отвращения застрял в горле у Ганса, он понял, как же люто ненавидел эту женщину, будущую мать его ребёнка, и как ещё больше ненавидел себя. Чёрт, ну какого лешего он умудрился так вляпаться?
Стукнулись о стол фарфоровые чашки, Лидия уселась на деревянный стул и принялась усердно перемешивать сахар в своём чае, создавая звон почти как колокольный, отчего в голове Ганса с холодной вибрацией заплясали невесёлые мысли. Он сел напротив. Барабанящая ложкой женщина намеренно не поднимала взгляда.
- Я пью зелёный, - сказал Ганс.
И тут понеслась.
Чашка полетела в раковину, с громким хрустом разбившись об отечественную керамику, расплескался на полу кипяток, а Лидия раскраснелась до цвета перезрелого томата – казалось, ещё немного, и лопнут нарумяненные щёки.
- Да ты издеваешься, кретин несчастный! Чего вообще явился? Ты ещё в прошлый раз прекрасно дал понять, что никогда не признаешь своим ребёнка “шлюхи”, даже привёл весомый аргумент! Знаешь, - Лидия понизила голос, поднесла ладонь к правой щеке, - а я и сейчас чувствую твой кулак, и он почувствовал, - второй рукой она обняла живот, - что с мамой что-то не так, что маме больно. Я так удивилась тогда, ведь совсем маленький срок, а я как будто уже слышала его мысли – тихие, как шёпот канарейки, – и чувствовала, как бьётся его крохотное сердечко.
- Заткнись, - прошептал Ганс. – Я был пьян, я вообще не хотел тебя трогать. Хоть ты и правда шлюха, но это мой ребёнок. Я пришёл сказать…
- Он был пьян, вы только послушайте! – взорвалась Лидия с новой силой. – Да по тебе больничка плачет. Сначала по пьяни детей делаешь, потом по пьяни людей избиваешь – хороша отговорка! А в следующий раз что же? Ты хоть заранее предупреждай, когда у тебя попойка намечается, чтоб я успела билеты купить. Чем дальше, тем лучше.
- Да заткнись же ты.
Ганс опустил голову на стол, сжав виски руками. Ну как же его угораздило? Чёрт подери, он действительно был пьян, но сейчас не мог оправдать себя. Даже под давлением сборища таких же, как он, подвыпивших друзей-придурков, даже на спор, даже проиграв в карты, он мог остановиться, послать всех куда подальше и уйти. “Господи, Ангелика, - думал Ганс, - я, и правда, тебя недостоин, я просто жалок”.
- Теперь куда важней другое. Я пришёл сказать, что я много думал, и, - он посмотрел женщине прямо в глаза, - я хочу, чтобы у него был отец. В отличие от нас, от меня, малыш ни в чём не виноват. Я помогу материально, буду заботиться о нём, и даже, - Ганс сглотнул, - женюсь на тебе, если ты этого захочешь.
Лидия обмякла, снова присела на стул, предварительно нащупав его ладошкой, и уставилась пустым рыбьим взглядом куда-то за плечо Ганса. Похоже, она никак не ожидала услышать такое.
- Нет, ты не женишься на мне, - последовало после длительного молчания, - ты женишься на Ангелике, и забудешь обо мне и моём ребёнке.
- Что за чушь? Этот ребёнок наш, как бы дико это не звучало. Кроме того, я всё равно уже не смогу вернуться. Мой сын, или дочь - не важно, не будет расти без отца, с такой никудышной матерью, как ты. Да и Ангелика не простит мне моего предательства.
Лидия улыбнулась, как улыбаются безумцы, прыгающие с моста или вскрывающие вены.
- Ты вернёшься к ней. А она примет тебя обратно, даже пожалеет. Она у тебя такая – всепрощающая, преданная, как собачка.
- Не смей…
- Знаешь, я больше не слышу его. Ха-ха, он больше не говорит со мной, мамочка обидела своего малыша, и он замолчал.
Откуда этот холод? Холод, сковавший Ганса по рукам и ногам, превративший сердце в ледяную глыбу.
- Всё правильно, так ты будешь счастлив. Ты забудешь об этом и будешь наслаждаться жизнью со своей прелестной собачкой. Было страшно, конечно, и больно, но теперь мне совсем легко.
Ударил молот, ледяная скала разлетелась тысячами острейших осколков.
- Ты не могла.
- Прощай, Ганс. Нас больше ничего не связывает.

***
Воздух насыщался запахами скорого лета, солнце становилось уже откровенно жарким, а буйство красок дарило вдохновение уставшим глазам художника. Ганс посмотрел на новенькие наручные часы, подаренные Ангеликой на его День рождения. Можно было и не выходить так рано, зато теперь в запасе лишний час свободного времени. Он решил пойти через парк: в такой прекрасный день хотелось как можно меньше вдыхать автомобильные выхлопы и толкаться в спешащей на работу, а кто и по иным делам, толпе людей. Ганс не спеша прогуливался по парковым аллеям, наблюдая, как резвятся лохматые псы со своими счастливыми хозяевами, толкают вперёд коляски новоиспечённые мамаши, увозя малышей подальше от шума, издаваемого газонокосилкой.
Внезапно Ганс остановился. Скорей всего, показалось, но… Вон та коляска, синяя, в колокольчиках, это ведь не она была рядом? По свежескошенной траве, чуть не споткнувшись о невесть откуда выпрыгнувшего маленького терьера, уворачиваясь от клыков обидевшейся собаки…
- Лидия! Стой, Лидия, - он почти догнал её. – Да отстань ты, дурацкая псина. Лидия?
Женщина обернулась. Не зря Ганс думал, что ему показалось. Вместо высоченных шпилек – белые босоножки, вместо чёрных колготок сеткой и мини-юбки – светлые прямые джинсы; бежевая кофточка с длинными рукавами, аккуратно заплетённая вокруг головы коса и никаких ярких теней и вызывающий стрелок на веках. Но это была она. Застыла, повернувшись к нему вполоборота, с ревностью сжав ручку коляски в руках.
Внимание Ганса также было приковано к коляске. Он медленно подошёл к ней, но вдруг испугался и ещё раз посмотрел на Лидию.
- Ты ведь сказала…
Улыбка. Настоящая, счастливая улыбка нежной матери, а не тот пугающий оскал сексуальной хищницы. Она научилась улыбаться искренне.
- Прости, но пришлось солгать. Я правда хотела этого ребёнка. Я старалась, посмотри, я стану прекрасной матерью для своего сына. А скоро у него, возможно, появится заботливый отец, - она отвернулась и покатила коляску дальше. – Просто не бери в голову. Возвращайся к Ангелике, нас действительно ничего не связывает. Этот ребёнок никогда не был твоим.
Ноги готовы были подкоситься, а слова Ганс слышал словно через поломанный телефон. Вспомнился тот вечер, когда его, Ганса, мир пошатнулся дважды. Вспомнилось, как хлопнул дверью, как сбегал по тёмным ступенькам, а эхо разносило по дому грохот тяжёлых шагов, как пытался разглядеть дорогу и не видел ничего из-за нахлынувших слёз. И прямо сейчас мир тоже раскачивался в такт бешено стучащему сердцу, но прямо сейчас в его жизни появилось что-то ещё, что, как он думал, потерял навсегда, даже не успев приобрести, что-то, ставшее ему твёрдой опорой.
В два шага он одолел разделявшее их расстояние и заглянул-таки в коляску.
С весёлым любопытством смотрела на Ганса его маленькая голубоглазая копия.

Это очень плохо, когда после первого же абзаца хочеться бросить читать текст. Автор хотел драмы, я же прочитал, что молодой человек любит облизывать глазные яблоки других и высасывать слезы.

лишнее
какой бежал, он же уходил (см. первый абзац)

не очень хорошо звучат такие вот высокопарные словечки в рассказе, описывающем нашу действительность и современные реалии

читается так, будто Лидия целенаправленно это делала, типа так и нужно готовить чай
канарейки шепчут?
Что, серьезно, жарким? Блииин, а я всю жизнь думал, что солнце это сосулька такая.

толпа - кто?