Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту -
Что же? Разве я обижу вас?

О, нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я - сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.

Сколько ни говорите о печальном,
Сколько ни размышляйте о концах и началах,
Все же, я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе.

Право, я буду рад за вас,
Так как - только влюбленный
Имеет право на звание человека.

Сладость снов, сойди, как тень,
Сон, дитя мое одень.
Сны, сойдите, как ручей
Лунных ласковых лучей.

Сладкий сон, как нежный пух,
Убаюкай детский слух.
Ангел кроткий, сладкий сон,
Обступи со всех сторон.

Смех, сверкай во тьме ночей
Над отрадою моей.
Будь с ним лучшей из утех,
Материнский нежный смех.

Каждой жалобе шепни:
"Задремли и отдохни".
Каждой жалобе скажи:
"Крылья легкие сложи".

Спи, дитя, счастливым сном,
Целый мир уснул кругом.
Спи же, спи, родимый мой,
Я поплачу над тобой.

Предо мной священный лик
На твоем лице возник,
Твой Создатель здесь, во сне,
Горько плакал обо мне.

Как невинное дитя,
Плакал, глазками блестя,
О тебе и обо всех,
И слезами смыл наш грех.

И теперь глядит, любя,
Он с улыбкой на тебя,
В снах ребенка спит он сам.
Мир земле и небесам.

Перевод К. Д. Бальмонта

Я первый смерил жизнь обратным счётом.
Я буду беспристрастен и правдив:
Сначала кожа выстрелила потом
И задымилась, поры разрядив.

Я затаился и затих, и замер,
Мне показалось — я вернулся вдруг
В бездушье безвоздушных барокамер
И в замкнутые петли центрифуг.

Сейчас я стану недвижим и грузен
И погружён в молчанье, а пока
Горн и меха земных газетных кузен
Раздуют это дело на века.

Хлестнула память мне кнутом по нервам,
В ней каждый образ был неповторим:
Вот мой дублёр, который мог быть первым,
Который смог впервые стать вторым.

Пока что на него не тратят шрифта:
Запас заглавных букв — на одного.
Мы с ним вдвоём прошли весь путь до лифта,
Но дальше я поднялся без него.

Вот — тот, который прочертил орбиту,
При мне его в лицо не знал никто.
Всё мыслимое было им открыто
И брошено горстями в решето.

И словно из-за дымовой завесы,
Друзей явились лица и семьи:
Они все скоро на страницах прессы
Расскажут биографии свои.

Их — всех, с кем вёл я доброе соседство, —
Свидетелями выведут на суд.
Обычное моё босое детство
Обуют и в скрижали занесут.

Чудное слово "Пуск!" — подобье вопля —
Возникло и нависло надо мной.
Недобро, глухо заворчали сопла
И сплюнули расплавленной слюной.

И вихрем чувств пожар души задуло,
И я не смел или забыл дышать.
Планета напоследок притянула,
Прижала, не желая отпускать.

Она вцепилась удесятерённо,
Глаза, казалось, вышли из орбит,
И правый глаз впервые удивлённо
Взглянул на левый, веком не прикрыт.

Мне рот заткнул — не помню, — крик ли, кляп ли,
Я рос из кресла, как с корнями пень.
Вот сожрала всё топливо до капли
И отвалилась первая ступень.

Там, подо мной, сирены голосили,
Не знаю — хороня или храня.
А здесь надсадно двигатели взвыли
И из объятий вырвали меня.

Приборы на земле угомонились,
Вновь чередом своим пошла весна.
Глаза мои на место возвратились,
Исчезли перегрузки — тишина.

Эксперимент вошёл в другую фазу.
Пульс начал реже в датчики стучать.
Я в ночь влетел, минуя вечер, сразу —
И получил команду отдыхать.

И неуютно сделалось в эфире,
Но Левитан ворвался в тесный зал —
Он отчеканил громко: "Первый в мире!"
Он про меня хорошее сказал.

Я шлем скафандра положил на локоть,
Изрёк про самочувствие своё...
Пришла такая приторная лёгкость,
Что даже затошнило от неё.

Шнур микрофона словно в петлю свился,
Стучали в рёбра лёгкие, звеня.
Я на мгновенье сердцем подавился —
Оно застряло в горле у меня.

Я отдал рапорт весело, на совесть,
Разборчиво и очень делово.
Я думал: вот она и невесомость,
Я вешу нуль, так мало — ничего!

Но я не ведал в этот час полёта,
Шутя над невесомостью чудной,
Что от неё кровавой будет рвота
И костный кальций вымоет с мочой.

1972

Ёжики
Собирались по утру Ёжики летучие,
Проверяли крылья,
Лапки, хоботки.
И на взлетной полосе,
Чтоб летелось лучше,
Шишечки еловые, как взлетные огни.

— слушай, брат, куда летим?
— тихо, ждем приказа!
— что, ворОн опять бомбим?
— не свисти, зараза...

— не, ребята, не бомбим,
просто устрашаем,
грозно мимо пролетим...
— все-то мы уж знаем!...

— нет, постойте, господа,
я слыхал отныне
нам заданье зажигать
звезды для любимых...

Спорят, иглами шурша,
День уж на исходе...
И вниманье неспроста
К Ёжикам в народе.

Ёжик — это страшный зверь!
Хочешь, тяпнет за нос?
Понимаю я теперь,
Ёжик — наш диагноз.

... Освещает небосклон
Месяц из-за тучи.
Затихает эскадрон
Ёжиков летучих.

© Александр Ильинский, 2006

Ёжик — секс-символ
Плачет осень в сосновом лесу,
предпоследний осенний циклон.
Порешили кабан и барсук
в лесу открыть шикарный салон!

В фирму с названьем "Balbes«ы
ёж добыл дефицитный талон —
решился секс — символом леса
стать, посетив балд-ёжный салон...

Мастер — копия головореза,
ежу клыками все иглы взбвив,
остриг их нАфиг до ирокеза,
бока и спину всю обнажив,

посадив ежа под обсушку,
кабан его раздосадовал,
когда ирокез на макушке,
лаком крыл и красил в радугу...

веянья моды барсук почтил
и под музыку марсельезы,
когти гелием бодро растил,
похожие на хлеборезы...

ёжик в лесу распугал зверей —
он так дезодорантом разил!
Когтями клацая, к норке скорей
колобком разноцветным катил.

Им прельстилась лиса — эмигрант,
но пышный свой хвост поджала,
когда подумала: «мышь-мутант» —
и поэтому не сожрАла!

Ёж катился, как под уклон,
едкий запах от лака стлался,
филин решил: «это птица — клон»
и ловить наотрез отказался...

В норке своей в тёплом жилете
сдирает он лак и когти — фигли!
Завис надолго на интернете:
ждёт ответ — отрастут ли иглы???

© Александрит, 2006

Коль по воду кувшин ходить
Повадился, и нее он канет;
Коль целый день одно твердить,
Любая басенка наянит;
Плод, вовремя не снятый, вянет:
Кого молва превознесет,
Того уж после всяк помянет;
Кто ищет, тот всегда найдет.

К чему рацеи разводить,
Как дьявол за язык ни тянет,
О том, чего не воротить?
Ножа больнее сплетня ранит;
Божба всегда уста поганит;
Не след хвалиться наперед;
Лесть мудреца и то арканит;
Кто ищет, тот всегда найдет.

На то и туча, чтоб дождить,
Покуда солнце не проглянет;
На то и ладан, чтоб кадить;
Поет не каждый, кто горланит;
В силки на вабик птицу манят;
Час с милым кажется за год;
Пред пилкою бревно болванят;
Кто ищет, тот всегда найдет.

Кто любит Бога -- церковь чтит;
Хмельное не бодрит -- дурманит;
Деньга деньгу сама родит;
Тот не продаст, кто не обманет;
Охотник кормит псов заране;
Терпенье города берет
И стену всякую таранит;
Кто ищет, тот всегда найдет.

Принц, ввек умен глупец не станет,
Но дурь с себя и он стряхнет,
Коль гром над головою грянет;
Кто ищет, тот всегда найдет.

Алёна
Маленький ежик

Маленький ёжик с нелепой ухваткой
Выбраться хочет с фантазий охапкой.
Тянет ручонки из пропасти бешенной,
К миру иллюзий, к миру безбрежному.

Ему не хватает свободы реальности,
Его угнетают животные слабости,
Он ненавидит предательство лживости.
Он хочет быть небом, поближе к невинности.

Алекс

* * *
Ёжики умеют тоже плавать,
Но не хорошо, не далеко...
«Echinus» по-русски значит ёжик. Право,
Это вам запомнится легко

Плыл корабль своим названьем гордый
Океан стараясь превозмочь
В трюмах стояли умными качая мордами
Тысячи ежей топтались день и ночь.

Тысячи ежей, ежих ещё полтыщи
Счастья в круизе не нашли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далеко от земли.

Шёл корабль на дно, ежи пищали,
Все на дно покуда не пошли,
Что там говорить, мне было жаль их,
Колких, не увидевших земли.

Ёжики умеют тоже плавать
Но не хорошо не далеко
«Echinus» по-русски значит ёжик. Право,
Это вам запомнится легко.

(Ну, прям слёзы катятся из глаз... нет, здесь должен быть хеппи-энд!)

Ёжики на дне лежат и плачут
В трюме было им повеселей
Дело в том, что вёз корабль на дачу
Тысячу пятьсот морских ежей.

Башня Rowan

Ежиный марш
Маленькие домики, скамейки, фонари,
Липа возле булочной, каштаны у пивной.
Кошки и собаки, дикобразы и хори —
Все Ихьштербештрассе обходят стороной.

На Ихьштербештрассе ежики живут,
Весело работают, неплохо отдыхают.
На Ихьштербештрассе ежики живут,
Как жаль, что меня в ежики больше не возьмут.

На Ихьштербештрассе уютно и светло,
Бархатцы посажены, подстрижены газоны.
Когда в одном из домиков вышибли стекло,
Ежики за это покололи три района.

У ежиков иголки — как острые штыки,
На ежика наехать — поищите идиота.
Хорошо, что ежики мирные зверьки,
А то пришлось бы ежиков стрелять из пулемета.

Проснулся в цифрах ангельских крыл
Высоко над землей, где я так долго жил.
Небесные созданья несли мою постель -
Ворон, птица Сирин и коростель.
Земля лежала, как невеста, с которой спьяну сняли венец:
Прекрасна и чиста, но в глазах особый скорбец.

На льду Бел-озера один на один
Сошлись наш ангел Алкоголь и их демон Кокаин;
Из Китеж-града шел на выручку клир,
Внесли святой червонец - и опять вышел мир.
Мадонну Джеки Браун взял в жены наш Бог-Отец,
Вначале было плохо, но потом настал обычный скорбец.

Я спрашивал у матери, я мучил отца
Вопросом - Как мне уйти от моего скорбеца?
И тут меня прижал в углу херувим,
Сказал: "Без скорбеца ты здесь не будешь своим".
С тех пор я стал цыганом, сам себе пастух и сам дверь -
И я молюсь, как могу, чтобы мир сошел им в души теперь.

Песнь о птеродактиле...

Над равниной мезозойской
Гордо реет птеродактиль,
Рассекая теплый воздух.
Расправляя с важным видом
Перепончатые крылья,

Щелкает зубастой пастью
И глядит нахальным взглядом
На заросшую хвощами
Мезозойскую равнину.

По которой чинно бродят
Диплодоки, стегозавры,
Злобные трицератопсы
И другие персонажи
Популярных кинофильмов,
Снятых несколько позднее.

Птеродактиль рядом с ними
Невелик, конечно, ростом
(Пара метров в нем, не больше),
Но зато летать умеет!

И рептилиям гигантским
Безнаказанно и нагло
Прямо на головы гадит.
(Сразу видно, невоспитан).

Нет управы на нахала!
Диплодок и то пытался
За крыло схватить мерзавца:
Вытянул, бедняга, шею,
Бил хвостом и хлопал пастью,
Но, увы, не дотянулся -
Высоко летает, сволочь!

Вдруг хвощи зашевелились,
И из леса на поляну
Вышли три тиранозавра
С двухступенчатой ракетой.

Птеродактиль испугался,
Отстрелил три ложных цели,
Сделал "бочку", сделал "свечку"
(Только, жаль, сорвался в штопор).

И на бреющем полете
Попытался оторваться,
Но ракета неотступно
Настигала негодяя.

Птеродактиль попытался
Сделать "кобру Пугачева",
Но хвостом попал по брюху,
И, теряя управленье,
Рухнул в топкое болото.

А ракета угодила
Прямо в морду диплодоку
(Неудобство длинной шеи:
Можно стать воздушной целью).

Он еще успел подумать:
"Во, защитнички явились!
Тот хотя бы просто гадил..."
И ушел, качая шеей,
Головы уже лишенный.

Между тем тиранозавры
Обсуждали этот промах,
И один из них заметил:
"Надо было брать левее!
Зря истратили ракету..."

"Не беда",- другой утешил,
"У меня еще остались,
С ядерной боеголовкой."
И все трое скрылись в чаще.

А нахальный птеродактиль
Выбирался из болота,
Чтобы снова гордо реять
Над загаженной равниной.

Вдвоём или своим путём.
И как зовут, и что потом.
Мы не спросили ни о чём.
И не клянёмся, что до гроба.
Мы любим, просто любим оба.

Всего-то: гость
Прислонился к откосу двери
В моем доме,
И сделался храмом дом.
Сумрак весенний.

Сказали мне, что эта дорога
Меня приведет к океану смерти,
И я с полпути повернула вспять.
С тех пор все тянутся передо мною
Кривые, глухие окольные тропы…

Лютня! Безумица! Каждый раз,
Царского беса вспугивая:
"Перед Саулом-Царем кичась"...
(Да не струна ж, а судорога!)

Лютня! Ослушница! Каждый раз,
Струнную честь затрагивая:
"Перед Саулом-Царем кичась -
Не заиграться б с аггелами!"

Горе! Как рыбарь какой стою
Перед пустой жемчужницею.
Это же оловом соловью
Глотку залить... да хуже еще:

Это бессмертную душу в пах
Первому добру молодцу...
Это - но хуже, чем в кровь и в прах:
Это - сорваться с голоса!

И сорвалась же! - Иди, будь здрав,
Бедный Давид... Есть пригороды!

Перед Саулом-Царем играв,
С аггелами - не игрывала!

АННАБЕЛЬ-ЛИ

Это было давно, это было давно,
В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Аннабель-Ли,
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли.

И, любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли.
Но любили мы больше, чем любят в любви, -
Я и нежная Аннабель-Ли,
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.

Оттого и случилось когда-то давно,
В королевстве приморской земли, -
С неба ветер повеял холодный из туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой многознатной сошлись
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли.

Половины такого блаженства узнать
Серафимы в раю не могли, -
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморской земли), -
Ветер ночью повеял холодный из туч
И убил мою Аннабель-Ли.

Но, любя, мы любили сильней и полней
Тех, что старости бремя несли, -
Тех, что мудростью нас превзошли, -
И ни ангелы неба, ни демоны тьмы,
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
Обольстительной Аннабель-Ли.

И всегда луч луны навевает мне сны
О пленительной Аннабель-Ли:
И зажжется ль звезда, вижу очи всегда
Обольстительной Аннабель-Ли;
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной – с невестой – с любовью моей -
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли.

(1895)

Ворон

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, - вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался - постучался в дверь ко мне.
"Это, верно, - прошептал я, - гость в полночной тишине,
Гость стучится в дверь ко мне".

Ясно помню... Ожиданье... Поздней осени рыданья...
И в камине очертанья тускло тлеющих углей...
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье без привета, на вопрос о ней, о ней -
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней, -
О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:
"Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине -
Гость стучится в дверь ко мне".

"Подавив свои сомненья, победивши спасенья,
Я сказал: "Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, - и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, - и не слышал я его,
Я не слышал..." Тут раскрыл я дверь жилища моего:
Тьма - и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь - "Ленора!" - прозвучало имя солнца моего, -
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, -
Эхо - больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся - обернулся - содрогнулся, -
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
"Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это - ветер, - усмирю я трепет сердца моего, -
Ветер - больше ничего".

Я толкнул окно с решеткой, - тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел - и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
"Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, -
Я промолвил, - но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда?"
Молвил Ворон: "Никогда".

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало.
Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь, когда -
Сел над дверью говорящий без запинки, без труда
Ворон с кличкой: "Никогда".

И взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точно всю он душу вылил в этом слове "Никогда",
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он, -
Я шепнул: "Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда".
Ворон молвил: "Никогда".

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной.
"Верно, был он, - я подумал, - у того, чья жизнь - Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда".

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: "Это - Ворон, Ворон, да.
Но о чем твердит зловещий этим черным "Никогда",
Страшным криком: "Никогда".

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой головой своей усталой
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:
Я - один, на бархат алый - та, кого любил всегда,
Не прильнет уж никогда.

Но постой: вокруг темнеет, и как будто кто-то веет, -
То с кадильницей небесной серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: "Прости, мученье,
Это бог послал забвенье о Леноре навсегда, -
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И вскричал я в скорби страстной: "Птица ты - иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, -
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, - я молю, скажи, когда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

"Ты пророк, - вскричал я, - вещий! "Птица ты - иль дух зловещий,
Этим небом, что над нами, - богом, скрытым навсегда, -
Заклинаю, умоляя, мне сказать - в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И воскликнул я, вставая: "Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, - уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу - один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь - всегда!"
Каркнул Ворон: "Никогда".

И сидит, сидит зловещий Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда.
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, - на полу дрожит всегда.
И душа моя из тени, что волнуется всегда.
Не восстанет - никогда!

Ах, бывают всякие
в жизни карамболи,
Дивные события,
странные дела!..
На обычной улице,
а не в чистом поле
Муха - представляете? -
денежку нашла!..
Что случилось с Мухою,
резвой хохотушкой?.
Муха - не поверите! -
сделалась иной!
Не вульгарной Мухою,
а пикантной Мушкой
Над прелестным ротиком
Е. Карамзиной.
Ах, как это весело,
ах, как это глупо,
Ах, какое счастье,
ах какой кошмар!
Возле - представляете? -
Аглицкого клуба
Заприметил барышню
доблестный Комар!
Был он смел до одури
и красив до жути,
В звании поручика
и в расцвете сил,
И к тому же в юности
был замечен в смуте:
Графа Аракчеева
лично укусил.
Ах, какой любовию
встреча увенчалась,
Ах, того не выразить
кистью и пером!
Муха - представляете? -
тут же обвенчалась
С ихним благородием
оным Комаром!
Праздновали во среду,
накануне Пасхи.
Сколько было сказано
спичей и острот!
Целый вечер кушали
рыбу по-гишпански,
Целый вечер спорили,
прав ли Дидерот!..
Ах, какие славные
прежде были пьянки -
Вист и философия,
нега и азарт!..
...Было это в Питере.
В доме на Фонтанке.
В щелке под обоями.
Много лет назад.

Мухи имеют совесть.
Дико, но это так.
Вот вам простая повесть,
Грубая, как наждак.
У одного главбуха,
Ползая на столе,
Некая дура муха -
Бац - и нашла сто рэ.
Твердая, как зубило,
Строгая, как пила,
Муха так поступила:
Муха их не взяла.
Вот она чешет брюхо,
Вот она ест бульон.
Муха. Простая Муха.
Муха, каких мильон.
Кланяюсь Мухе в пояс
И отдаю в набор
Эту простую повесть,
Честную, как топор.

Вот начало фильма. Дождь
идет.
Муха вдоль по улице идет.
Крупный план. Усталый
профиль Мухи.
Ей за тридцать лет. Она не
в духе.
В том, как она курит
и острит,
Чувствуется скепсис и гастрит.
Дальше в фильме вот что
происходит:
Муха в луже денежку
находит.
Магазин. Изделья из фаянса.
Еле слышный запах
декаданса.
За прилавком - грустный
продавец.
Неврастеник. Умница. Вдовец.
В том, как он берет у вас
червонец,
Чувствуется Чехов и
Чюрленис.
Просмотрев предложенный
товар,
Муха выбирает самовар.
Продолженье фильма в том же
духе.
Муха дома. Мы в гостях у
Мухи.
Том Хемингуэя. Бюст
Вольтера.
Сиротливый привкус
адюльтера.
Тонкая французская игра:
Муха в ожиданье Комара.
Он приходит. Он снимает
плащ.
Он провинциален и ледащ.
В том, как он стыдится
сантиментов,
Чувствуется .бремя алиментов.
Тихо. Он молчит. Она молчит.
Самовар тем более молчит.
Он вздыхает. Муха понимает.
И из шкафа чашки вынимает.
Пьют без разговоров. Молча
пьют.
Общий план. Всеобщий неуют.
За окном в мерцанье сонных
луж
Чувствуется острый Клод
Лелюш.

I wander thro' each charter'd street,
Near where the charter'd Thames does flow,
And mark in every face I meet
Marks of weakness, marks of woe.

In every cry of every Man,
In every Infant's cry of fear,
In every voice, in every ban,
The mind-forg'd manacles I hear.

How the chimney-sweeper's cry
Every black'ning church appals;
And the hapless soldiers sigh
Runs in blood down palace walls.

But most thro' midnight streets I hear
How the youthful harlot's curse
Blasts the new-born infant's tear,
And blights with plagues the marriage hearse.

По узким улицам влеком,
Где Темза скованно струится,
Я вижу нищету кругом,
Я вижу горестные лица.

И в каждой нищенской мольбе,
В слезах младенцев безгреховных,
В проклятьях, посланных судьбе,
Я слышу лязг оков духовных!

И трубочистов крик трясет
Фундаменты церквей суровых,
И кровь солдатская течет
Вотще у гордых стен дворцовых.

И страшно мне, когда в ночи
От вопля девочки в борделе
Слеза невинная горчит
И брачные смердят постели.
Перевод С.Степанова

Я не знаю, какая строка обернётся последней,
На каком из аккордов ударит слепая коса,
Это вы - короли; я - наследник, а может, посредник,
Я - усталое эхо в горах. Это вы - голоса.

Перекрестки дорог - узловатые пальцы старухи,
Я не знаю, какой из шагов отзовётся бедой,
Это вы - горсть воды; я - лишь руки, дрожащие руки,
И ладони горят обожженные этой водой.

У какого колодца дадут леденящей отравы,
Мне узнать не дано, и глоток будет сладок и чист,
Это вы - соль земли; я - лишь травы, душистые травы,
Вы - мишень и стрела, я - внезапно раздавшийся свист.

От угрюмых Карпат до младенчески сонной Равенны
Жизнь рассыпалась под ноги звоном весёлых монет,
Вы - горячая кровь; я - ножом отворенные вены,
Вы - июльское солнце, я солнечный зайчик в окне.


День котомкой висит за спиной, обещая усталость,
Ночь укроет колючим плащом, обещая покой,
Это вы - исполины; я - малость, ничтожная малость,
Это вы - гладь реки, я - вечерний туман над рекой.

Но когда завершу, замолчу, отойду в бездорожье,
Упаду, уроню, навсегда откажусь от всего,
Вас - великих! могучих! - охватит болезненной дрожью:
Это он, это мы, и какие же мы без него...