In a hole in the ground there lived a hobbit. Not a nasty, dirty, wet hole, filled with the ends of worms and an oozy smell, nor yet a dry, bare, sandy hole with nothing in it to sit down on or to eat: it was a hobbit-hole, and that means comfort.

Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина.

Консул Гегемонии сидел на балконе своего эбеново-черного космического корабля и на хорошо сохранившемся "Стейнвее" играл прелюдию до-диез минор Рахманинова, а снизу, вторя музыке, неслось мычание громадных зеленых псевдоящеров, бултыхавшихся в хлюпающей болотной жиже.

Пройдет много лет, и полковник Аурелиано Буэндиа, стоя у стены в ожидании расстрела, вспомнит тот далекий вечер, когда отец взял его с собой посмотреть на лед.

Вся водка в холодильник не поместилась. Сначала пробовал ее ставить, потом укладывал одну на одну. Бутылки лежали внутри как прозрачные рыбы. Затаились и перестали позвякивать.

Прошлой ночью мне приснилось, что я вернулась в Мандерли.

Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская - вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.

Lolita, light of my life, fire of my loins. My sin, my soul. Lo-lee-ta: the tip of the tongue taking a trip of three steps down the palate to tap, at three, on the teeth. Lo. Lee. Ta.
She was Lo, plain Lo, in the morning, standing four feet ten in one sock. She was Lola in slacks. She was Dolly at school. She was Dolores on the dotted line. But in my arms she was always Lolita.

В открытом море вода совсем синяя, как лепестки самых красивых васильков, и прозрачная, как чистое стекло, - но зато и глубоко там!

Жил-был мальчик по имени Юстас Кларенс, а по фамилии - Вред, и, по-моему, он того заслуживал.

Вьетнам, моя давняя любовь. Ни днем, ни ночью - я никогда не переставал любить тебя.
- Дельта один-девять, вас вызывает патруль "Альфа". Мы находимся на северо-восточном склоне высоты семь-ноль-пять и нас обстреливают. Повторяю: нас обстреливают. Нам нужна поддержка с воздуха и, черт, как можно быстрее. Как поняли?Прием.
В наушниках только треск.
- Патруль "Альфа", повторяю: это патруль "Альфа". Мы под обстрелом. Нам требуется поддержка с воздуха. Как поняли? Мы под обстрелом, как поняли? По нам ведут... Мина летит, мина!
Бум-бум.
- Санитара сюда!
Кислота, льющаяся сверху в дельту Меконга; марихуана через дуло винтовки, полет на вертолете, оглушающий рев оперной музыки, следы трассирующих пуль, рисовые поля и запах напалма ранним утром.
Это было давно.
Да, хоть и иду я долиною смерти, не убоюсь я зла, ибо меня зовут Ричард. Я родился в 74-м.

Письмо моему великому деду дону Каррехиресу Ди Нагано и Илоньо.
Здравствуйте, дедушка.
Позвольте мне так к вам обращаться.
Вы говорили мне на постоялом дворе в Вильявале, что всякая власть от Бога, а великая власть — от великого Бога. Солнце грело мне лицо и обжигало кожу. Я помню дона Федерико Босконца, который стоял в черном плаще с дырами и смотрел на меня. Когда вы сказали про великую власть, дон Федерико кивнул. Я помню его выжженные солнцем редкие брови.
— Что тебе, мальчик, в делах власти? — спросил он меня.
— Я хочу стать великим, — сказал я. — Как вы, дон Федерико, и как дедушка.
Мне тогда было одиннадцать лет. Или двенадцать.
Солнце плыло над нашими головами. Мы сидели во дворе гостиницы и пили кислое терпкое вино.
Я до сих пор чувствую его на языке. Густой терпкий кислый привкус власти от бога.
Сейчас, прежде чем я продолжу письмо, хочу сказать, что безмерно уважаю и люблю вас, дон Каррехирес, мой дедушка. И мне жаль, что я оказался недостоин вас. Что оказался глупцом и предателем. Я чувствую, даже сейчас, сидя в пустоте (здесь даже пыли нет), как вы морщите обожженный лоб под цветной повязкой и говорите мне: ты разочаровал меня, Диего. Уходи.
Рана от этих слов болит в моей груди.

Была половина октября, около одиннадцати утра - хмурый, типичный в это время года для предгорья день, предвещавший холодный секущий дождь. На мне была светлоголубая рубашка, соответствующий галстук и платочек в кармашке, черные брюки и черные носки с голубым узором. Я был элегантен, чист, свежевыбрит, полон спокойствия и не беспокоился о том, какое впечатление это производит. Выглядел точно так, как должен выглядеть хорошо одетый частный детектив. Я шел с визитом к четырем миллионам долларов.
Большой холл семейного дома Стернвудов был более чем в два этажа высотой. Над дверью, в которую легко прошло бы стадо индийских слонов, размещался витраж, изображавший рыцаря в черных латах, спасающего даму, привязанную к дереву. Дама была раздета. Ее нагое тело окутывало покрывало из волос. Для удобства у рыцаря было поднято забрало, и он пытался, не без усилия, развязать веревки, которыми дама была привязана к дереву.
Я смотрел на витраж и думал, что если бы жил в этом доме, то рано или поздно мне пришлось бы влезть наверх и помочь рыцарю, так как не похоже было, что он делает свое дело всерьез.

Сначала Штирлиц не поверил себе: в саду пел соловей. Воздух был студеным, голубоватым, и, хотя тона кругом были весенние, февральские, осторожные, снег еще лежал плотный и без той внутренней, робкой синевы, которая всегда предшествует ночному таянию.
Соловей пел в орешнике, который спускался к реке, возле дубовой рощи. Могучие стволы старых деревьев были черные; пахло в парке свежезамороженной рыбой. Сопутствующего весне сильного запаха прошлогодней березовой и дубовой прели еще не было, а соловей заливался вовсю — щелкал, рассыпался трелью, ломкой и беззащитной в этом черном, тихом парке.
Штирлиц вспомнил деда: старик умел разговаривать с птицами. Он садился под деревом, подманивал синицу и подолгу смотрел на пичугу, и глаза у него делались тоже птичьими — быстрыми, черными бусинками, и птицы совсем не боялись его.
"Пинь-пинь-тарарах!" — высвистывал дед.
И синицы отвечали ему — доверительно и весело.
Солнце ушло, и черные стволы деревьев опрокинулись на белый снег фиолетовыми ровными тенями.
"Замерзнет, бедный, — подумал Штирлиц и, запахнув шинель, вернулся в дом. — И помочь никак нельзя: только одна птица не верит людям — соловей".
Штирлиц посмотрел на часы.
"Клаус сейчас придет, — подумал Штирлиц. — Он всегда точен. Я сам просил его идти от станции через лес, чтобы ни с кем не встречаться. Ничего. Я подожду. Здесь такая красота..."
Этого агента Штирлиц всегда принимал здесь, в маленьком особнячке на берегу озера — своей самой удобной конспиративной квартире. Он три месяца уговаривал обергруппенфюрера СС Поля выделить ему деньги для приобретения виллы у детей погибших при бомбежке танцоров "Оперы". Детки просили много, и Поль, отвечавший за хозяйственную политику СС и СД, категорически отказывал Штирлицу. "Вы сошли с ума, — говорил он, — снимите что-нибудь поскромнее. Откуда эта тяга к роскоши? Мы не можем швырять деньги направо и налево! Это бесчестно по отношению к нации, несущей бремя войны".
Штирлицу пришлось привести сюда своего шефа — начальника политической разведки службы безопасности. Тридцатичетырехлетний бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг сразу понял, что лучшего места для бесед с серьезными агентами найти невозможно. Через подставных лиц была произведена купчая, и некий Бользен, главный инженер "химического народного предприятия имени Роберта Лея", получил право пользования виллой. Он же нанял сторожа за высокую плату и хороший паек. Бользеном был штандартенфюрер СС фон Штирлиц.

Мне, во всяком случае, ненавистно все, что только поучает меня, не расширяя и непосредственно не оживляя моей деятельности". Эти слова Гёте, это его задушевное ceterum censeo могло бы служить вступлением к нашему рассуждению о положительной или отрицательной ценности истории. Ибо в этом рассуждении мы намерены показать, почему поучение без оживления, почему знание, сопряженное с ослаблением деятельности, почему история, как драгоценный избыток знания и роскошь, нам должны быть, по выражению Гёте, серьезно ненавистны, -- а именно потому, что мы нуждаемся еще в самом необходимом, и потому, что все излишнее есть враг необходимого. Конечно, нам нужна история, но мы нуждаемся в ней иначе, чем избалованный и праздный любитель в саду знания, с каким бы высокомерным пренебрежением последний ни смотрел на наши грубые и неизящные потребности и нужды. Это значит, что она нужна нам для жизни и деятельности, а не для удобного уклонения от жизни и деятельности или тем менее для оправдания себялюбивой жизни и трусливой и дурной деятельности. Лишь поскольку история служит жизни, постольку мы сами согласны ей служить; а между тем существует такой способ служения истории и такая оценка ее, которые ведут к захирению и вырождению жизни: явление, исследовать которое в связи с выдающимися симптомами нашего времени теперь настолько же необходимо, насколько, может быть, это и тягостно.

Всякий раз, просыпаясь в лесу холодной темной ночью, он первым делом тянулся к спящему у него под боком ребенку — проверить, дышит ли.

Мы сидели не на веранде, а в зале - Монктон, боцман, Карл, Джордж, я и женщины - три женщины в жалких побрякушках, из тех, кто знается с матросами и с кем знаются матросы

В церкви святого Марка звонили к обедне, колокольный трезвон несся вдогонку Баду, когда тот со скоростью сто километров в час летел в модное ателье ставить самый современный лобешник.

Любовь умирает мучительно

Пришел день, когда серошапки изменили русло реки Моль и большая часть города Амбра ушла под воду.

Джек Торранс подумал: «НАСТЫРНЫЙ СУКИН СЫН».

Произошло это, когда Джек, чье имя произносят в тени, отправился в Иглес, в Сумеречные Земли, показаться на Адских Играх. Там-то, пока он прикидывал, как расположен Пламень Ада, его и заметили.

Логен пробирался между деревьями, его босые ноги оскальзывались и проезжали по влажной земле, по грязи, по мокрым сосновым иглам; дыхание клокотало в груди, кровь гулко стучала в висках. Потом он споткнулся и растянулся на боку, едва не раскроив грудную клетку собственной секирой. Некоторое время он лежал, тяжело дыша и всматриваясь в сумрачный лес.

Светловолосый мальчик только что одолел последний спуск со скалы и теперь пробирался к лагуне. Школьный свитер он снял и волочил за собой, серая рубашечка на нем взмокла, и волосы налипли на лоб. Шрамом врезавшаяся в джунгли длинная полоса порушенного леса держала жару, как баня. Он спотыкался о лианы и стволы, когда какая-то птица желто-красной вспышкой взметнулась вверх, голося, как ведьма; и на ее крик эхом отозвался другой.

Давным-давно, задолго до железных дорог, на самой дальней окраине большого южного города жили из рода в род ямщики - казенные и вольные. Оттого и вся эта местность называлась Ямской слободой, или просто Ямской, Ямками, или, еще короче, Ямой. Впоследствии, когда паровая тяга убила конный извоз, лихое ямщичье племя понемногу растеряло свои буйные замашки и молодецкие обычаи, перешло к другим занятиям, распалось и разбрелось. Но за Ямой на много лет-даже до сего времени-осталась темная слава, как о месте развеселом, пьяном, драчливом и в ночную пору небезопасном.

Анна Коростелёва Школа в Кармартене
"В школу Мерлина в Кармартене принимали всякого, кто сумел найти ее, войти в нее, разыскать там профессора Мерлина и ответить ему по билету. Затрепанный этот экзаменационный билет Мерлин выуживал каждый раз из складок своего балахона, всегда один и тот же, и прав будет тот, кто предположит, что он десятилетиями не менялся. "

Терри Пратчетт Стража! Стража!
"Вот куда ушли все Драконы.
Они лежат…
Но о них не скажешь, что они умерли или спят. Можно счесть, будто они затаились в ожидании, но нет, ведь ожидание подразумевает под собой надежду. Возможно, самым удачным определением здесь будет…
…Они дремлют.
И хотя занимаемое ими пространство нельзя назвать обычным, упакованы они довольно тесно. Каждый кубический дюйм вмещает в себя коготь, лапу, чешуйку или кончик хвоста – так что общее впечатление примерно такое же, как от картинки-головоломки: глаз долго рассматривает узор, и вдруг ваш мозг осознает, что пространство вокруг каждого из драконов есть, по сути дела, еще один дракон.
Вся эта картина наводит на мысли о банке с сардинами, если бы о сардинах можно было сказать, что они огромны, покрыты чешуей, горды и высокомерны.
И предположительно, где-то существует такая штука, как открывалка."

Томас Шарп Уилт "Когда Генри Уилт выводил собаку на прогулку, или, точнее, когда собака выводила его погулять, или. еще точнее, когда миссис Уилт приказывала им убираться из дому, чтобы дать ей возможность заняться йогой, он всегда выбирал один и тот же маршрут. Вернее, этот маршрут выбирала собака, а Генри послушно следовал за ней. "

Мария Семёнова Волкодав
"Отгорел закат, и полная луна облила лес зеленоватым призрачным серебром. "

Кирилл Еськов Последний Кольценосец
"Есть ли на свете картина прекраснее, чем закат в пустыне, когда солнце, будто бы устыдившись вдруг за свою белесую полдневную ярость, начинает задаривать гостя пригоршнями красок немыслимой чистоты и нежности! Особенно хороши неисчислимые оттенки сиреневого, в мгновение ока обращающие гряды барханов в зачарованное море -- смотрите не упустите эту пару минут, они никогда уже не повторятся... "