Парк

[Диана]

Все рано или поздно попадают в Парк.

Это чертовски любимая мной работа.

На самом деле немногие писатели знают, чем закончится их книга. Она еще не закончилась, сюрприз может быть какой угодно.
Все рано или поздно попадают в Парк. Вот вам тезис. Никто из тех, что уже там, не знают, почему они там. Они не выходят оттуда, пока время не придет.
Парк может долго кружить тебя, а может задержать всего на минуту, так что никто не заметит этого. Парк спасет тебя и убьет тебя.
Все может быть просто случайностью, а, может, ты с самого детства ходишь по Парку и не знаешь этого.
Я хочу лишь рассказать о нескольких людях, жизнь которых не была плохой или хорошей - это была просто жизнь, но в Парк они все-таки попали.
Они, может, и не захотят возвращаться.

Парк
Парк добра и зла

Некоторые главы уже выкладывались в другой теме в первоначальном или черновом варианте.

Скрытый текст - Вступление:

«Дом моей матери – дом, из которого я всегда выходила с легким сердцем и на облачно-легких ногах, а дверь ее квартиры – та дверь, которая всегда била меня по спине на прощание, от души желая мне больше никогда не возвращаться сюда.»
Этими словами Катя начала бы свои мемуары, подробное изложение всех своих личных легенд, которые собирались вокруг нее уже многие годы. Легенды приходили всем скопом, все эти маленькие трагедии и триумфы, набрасывались на нее и рвали на части, раскачивая ее жизнь, как корабль в бурю. Так бывало, когда все в очередной раз бросали ее наедине со всеми ее мыслями, когда она в очередной раз выходила из маминой квартиры, а никто не мог ее выслушать или даже просто предложить ей прогуляться –
по этому самому сырому парку.
Никто не вспоминал о том, как опасно оставлять человека лицом к лицу со своими легендами, никто не замечал, что кто-то рядом переживает очередную вспышку каждодневных трагедий. Трое людей, плетущихся впереди, спотыкающихся о разморенный, разорванный от старости асфальт, менее всего интересовались Катей; зато запах дыма и шашлыков, запах еды и гостеприимства медленно, но верно вел их к цели, и Катя, ежась, представляла, как тепло сейчас в животе, груди и голове у этих немного пьяненьких людей, когда-то учившихся с ней в одном классе. Она не завидовала; а личные легенды и Чувство Собственной Важности велели задрать нос повыше и просто идти вперед, восхищаясь своей трезвостью.
Хозяин торжества упустил этот организационный момент, и теперь унылая молчаливая колонна, растянувшись в цепочку отчуждения, шествовала по сырой аллее парка куда-то, где им наконец-то дадут закусить, загасить легкое пламя шампанского, смешанного с коньяком, и позволят перейти к основной, неофициальной части банкета. Начинался маленький дождичек, но это маленькое беспокойство никак не раззадорило пьяненьких, и Кате пришлось даже сбавить шаг, чтобы не врезаться в худосочную спину жены мальчишки, который сидел целых семь лет за партой у нее за спиной.
Иногда бывает так, что даже после десятилетия, отделяющего твою жизнь от выпускного класса, ты все еще не можешь выпутаться из старинного болота, и все они, неженатые, одинокие и неустроенные, так часто звонят тебе для очередного получаса разыгрывания всевозможных чувств - добрых и радостных. Открывая свой первый магазин, Стас, «истинный друг и бывший одноклассник», пригласил на торжественное открытие и Катю, и еще двадцать пять человек из «бывших», включая и некоторых приобретенных – мужей и жен, правда, в не самом большом количестве. Он был счастлив, и даже теперь, выводя развеселых гостей и друзей из подземного торгового центра, улыбался и сиял изнутри, а все, что он делал или говорил, превращалось в песню радости.
Медленная молчаливая процессия, так напоминающая похоронную, продолжала свой путь к маленькому радостному событию в кругу друзей и знакомых; постепенно паника, внезапно накатившая в темных подземельях, сходила, смывалась первыми брызгами дождя и прохладой лесного воздуха. Еще недавно они так же тихо шли по темным коридорам подземного строения, так же пошатываясь, в темноте теряя друг друга на расстоянии пары метров; шли по пустому торговому центру, двумя этажами и подземным паркингом которого Стас на один вечер был единоличным хозяином, но даже он, по большой просьбе реальных владельцев, не посмел врубить свет во всех помещениях. Специально для совмещения, так сказать, приятного с полезным, празднования с деловыми партнерами и старыми друзьями, он решился провести «первое открытие» магазина до того, как весь торговый центр начал бы свою работу. И вот, когда первые гости слетали с нарезки и жаждали «освежиться», отдохнуть и спрятаться от мира в кабинке туалета, возникла пресловутая организационная проблема. В темный коридор, полный опасностей в виде неожиданных поворотов и стен, появляющихся на ровном месте, друзей провожали как в последний бой; через некоторое время Стас заметил, что многие ребята куда-то подевались. Он не замечал любимых и давно знакомых лиц, и это растревожило его, и сам он, покинув свой сияющий остров, оказавшись в глухой темноте, вдруг забыл, в которой стороне здесь выход... Отсутствия хозяина не ощутили, и праздник продолжился, тем более что все серьезные дядьки, приглашенные для становления новых экономических связей, уже дремали в тихих уголках. Тогда Лера, усталая Лера, схватив фонарь, отправилась на поиски, и через пятнадцать минут у нее уже была надежда, что она отловила и вернула на место всех потеряшек. Стас промолчал, но его сияние не потухло.
Его жена Лера сказала бы, что Стас в этот вечер даже без алкоголя не спускался с небес, с розовых тучек восторга и любви ко всем и каждому, теперь пьющему за его счет и придирчиво, пренебрежительно оглядывающему детище его рук, магазин, сияющий и сверкающий, но менее, чем новоявленный хозяин. Лера сказала бы, что в этот вечер он простил бы любую обиду и все равно утащил бы гостя угощаться шашлыками на пруд, где как раз приглашенные повара разводили приютный огонек, кромсали мясо и ждали голодных клиентов.
Лера сказала бы, что для нее это был трудный день.
Стало по-настоящему холодно, и Кате хотелось бы вырваться из собственного тела, одетого в свежие мурашки. С жалостью она смотрела на женщин, так же, как она, сжимающихся в щепку от накатившего озноба, но еще большую жалось испытывала к Лере, только что выбравшейся из душных подземелий. Она робко высматривала мужа среди новой вереницы пленников лабиринта; Катя подождала ее, и дальше они двинулись вместе, вздыхая о чем-то время от времени, и усердно изгоняя из себя всякие мысли.
Эти парни, которых они пригласили из специальной компании для обслуживания, спрятались в зеркальном уголке и подсчитывали секунды до того, как их время выйдет, разматывали наушники и срывали с себя оранжевые фартуки. Лера наблюдала за ними, за их милыми прощаниями с (сияющим) Стасиком, и приходила в себя после блужданий по безлюдному корпусу. Мягкий диван казался таким приятным местом, но каждую секунду незримый долг сталкивал с него женщину.
- ...негде даже руки помыть... Но на кухне, хоть и под открытым небом, должно же быть что-то?..
Убирая остатки выпивки, Лера пролила шампанское и испачкалась в креме от закусок; очень быстро ее пальцы становились сладкими и липкими, а она не могла ничего с этим поделать. А ведь это платье она считала по праву лучшим из всех, что у нее были, - так что теперь Лере приходилось разводить руки и не забываться, не прикасаться к телу.
- Он сияет. Смотри, как он счастлив, - кивнула она на мужа, на самом деле к Кате не обращаясь.
- Да. Он рад.
- А мне кажется, что этот магазин... вовсе не то, - выдохнула она.
- Но он назвал его своим именем, - мягко усмехнулась Катя. Она знала Стаса дольше, но, должно быть, много хуже, и теперь могла смотреть на все только со стороны. Бессловесный наблюдатель, злой, потому что чужой.
- Да. Назвал. Ты видела цены? – с тоской оглянулась Лера. – Они мне не нравятся. Никто не станет... Только всякие идиоты, наверное. Гхм. Это никто не купит, - твердо припечатала она.
Приятная листва сменилась широкими еловыми лапами. Катя чувствовала, как холодные клубы тумана накатывают на нее, трогают за плечо, вежливо приглашают на приятную прогулку – туда, во мрак. Незаметно для себя Катя стала сутулиться, и больная спина, и капли шампанского, и целый день на ногах – все это, как давний враг, (как внутренние легенды) набросилось на нее уколами и ударами в позвоночнике. Будто по сигналу, она выпрямилась и повернула голову ровно, оторвавшись наконец от темноты, спрятавшейся за деревьями, напоминающей множество комнат в большом, плохо освещенном доме, все двери которого были распахнуты.
- Хреновые цены, - тихо сказала Катя.
Хреновые цены. Как раз тогда, когда природа начала брать свое, и Катя спряталась за высоким стендом, чтобы изучить все эти радостные мелочи: бижутерию и парфюмерию, косметику и мелкую бытовую технику, - неумолимые комбинации цифр на картонных ярлыках тронули в ней немую струну. Проволочку, натянутую ей самой. Проволочку, за которой начиналась зона Высоких Цен. Эта самая зона была для Кати очень болезненной, и после этого болевого шока она часто уходила в себя; каждое посещение зоны Нехватки Денег заставляли Катю погрузиться в переосмысление мира и себя в этом мире. Кризисы новый возрастных ступеней были еще впереди, а Катя все равно задумывалась над своим счастьем, работой и свободой.
Словно в споре с самой собой, Катя все же мерила все эти странные браслеты, и к счастью, ни один из них не пришелся ей по душе до конца. С ней не произошло ничего такого, как тогда, в магазине – этого ада и рая желаний, примитивных стремлений обладать вещами, кажущимися волшебно-прекрасными. Платья, простые куски сшитой ткани, могли произвести в жизни какой-нибудь женщины мини-революцию; и тогда, в примерочной, Катя спасалась от разъяренного сознания, сидя на пуфике. Приходя в магазин, Катя снова попадала в исключительное царство женщин, в царство жестокости. Катя, сидевшая на пуфике, была переехана трамваем в образе хрупкой, уверенной девушки, продавца-консультанта, бросившей ей в лицо цену этого платья, как обвинение. И Катя, еще недавно полная решимости примерить на себя его сладкий шелковый плен, теперь боялась даже прикоснуться к нему. Она глядела на себя в зеркало, и казалась себе узницей неизвестной тюрьмы, уничтоженной люминесцентными лучами ламп.
Должно быть, она была слишком свободной, чтобы покупать такие вещи, говорило ей страшненькое изображение в зеркале своему симпатичному оригиналу. Должно быть.
Подруга, ты хреново зарабатываешь. У тебя хреновая работа.
- Хреновые цены, - сказала Лера. –Хм... Да он готов раздавать всю эту фигню даром, на самом деле... Главное – это магазин. Он назван его именем... Его именем, Господи!
- Да, черт, - смачно добавила Лера. – Но я не хотела бы, чтобы Стас сейчас это слышал.
Она еще раз вздохнула; собираясь еще что-то сказать по этому поводу, Лера поперхнулась и немного охрипла. Это был трудный день. И сколько трудов предстоит...
Над озером (или прудом) расползался дым, влажный и вкусный, а кафе на воде горело теплым фонариком, манящим в тепло, уют и сытость. Первые толпы уже достигли своей цели, и Стас, никого не дожидаясь, сияя и поднимаясь над землей, произносил первый тост, неуловимо показывая на Леру, задвигая слушателям маленькую оду их семейному счастью. Она как раз подошла, и Стас преподнес ее народу как драгоценность, как свою гордость, как удивительную находку. И будто в благодарность с лица Леры сошло выражение святого безропотного мученичества, уступив место спокойной вежливой улыбке, которая держалась всю «строгую часть», пока серьезным дядькам с большими деньгами не стало весело и все равно, где они находятся.
Все меняется, лениво подумала Катя, глядя как прозрачные сумерки окончательно испарились. Теперь пруд, парк, лес, дорожки и кафе-китайский фонарик накрыло пухлым одеялом из дождя и пара. Ребята приступили к шашлыкам, и напряженно-испуганная тихая атмосфера исчезла. Все болтали, и парни пошли за новой выпивкой, чтобы растянуть подольше чудесный миг радости.
А день уже прошел... – подумала Катя. Она глядела на девчонок в их самых лучших платьях, смотрела лениво на движение тел и теней; Стас Неутомимый толкал речи и произносил тосты, с усердием спаивая всех, кто еще не дошел до нужной кондиции.
- Ка-ать, - наконец он решил, что подошла и ее очередь. – Пухова, а-у! Что ты тут сидишь?
Оказалось, что сам он был на удивление трезв, - небывалое возбуждение не давало ему захмелеть, удалиться в чудесные дали... Он был трезв и так же, как и Лера, он ходил сейчас по ковру из гвоздей, каждое произнесенное кем-то слово, каждое движение было в зоне его ответственности, и Стас готов был на все, чтобы в самый счастливый день его жизни (может быть, даже более счастливый, чем свадьба) не произошло чего-то, за что всем им было бы стыдно.
- Что ты тут сидишь? Сейчас музыка будет... Хочешь, потанцуем?
Катя оглянулась на Леру, - та снова смотрела тревожно, но нашла силы кивнуть и улыбнуться ей.
- Да что ты, - отмахнулся Стас. – Она все знает, сестренка. Лера чудо, не бойся за нее.
Этот вечер состоял из вздохов и улыбок, как и многие Катины вечера; только сегодня ей стало труднее улыбаться, ведь ее спина опять стала заявлять о себе, как ребенок, которого надолго оставили одного. Зато вздохи заменяли ей новую порцию обезболивающих, которые теперь требовались ей, но лежали дома, в ящике стола, под коробками и шоколадом и ежедневником...
- Пойдем, хватит киснуть! – воскликнул Стас, схватив уже Катю за руку, но она даже слишком быстро отдернула ее:
- Нет, Стасик, давай не сегодня...
Слабость опять накатила на нее и одновременно насадила на твердую спицу. Боль уже давно не посещала Катю и позволила ей забыть о себе; но теперь она вернулась, и это была
ехидная ухмылка старого недруга.
Стас пожал плечами: отказ Кати его не расстроил, а скорей наоборот. Мир шатался у него под ногами от счастья, и он присел на минуту рядом с ней, чтобы замедлить ненадолго яростное шатание.
Парни вернулись из магазина, и из четверых парней, имена которых Катя с трудом вспоминала, вырвался Никита. Уж его-то она узнала. Стас со стоном счастливой усталости пошел открывать новые бутылки, произносить новые тосты, глотать положенные капли алкоголя (капли вежливости) для хозяина праздника, а Никитос присел на корточки перед Катей, внимательно глядя на нее. В руках у него было по бутылке, и это придавало ему коромысленное равновесие. Никто и никогда не назвал бы его добрым; но боль опять с издевкой вылезала из дальних закоулков, и эта странная ситуация Катю никак не тревожила.
- Привет, - просто сказала она.
Винцо. Коктейли. Ни у кого у них в классе не было одной, но неизменной клички, - с подлинным артистизмом их придумывали и отбрасывали, и у одного персонажа могло набраться по три, четыре прозвища, в то время как у некоторых не находилось и одного. Кроме просто коротких словечек, бессмысленных и смешных только в узком кругу, Катя могла бы назвать и несколько кодовых фраз. Для Никиты такой фразой была: «Давай выпьем». Просто и мило. Найс, правда.
- Ну здорово, Пушистик. Как дела? Что, сидишь, скучаешь?.. – он смотрел напряженно, и ему явно меньше всего сейчас хотелось знать, как у нее дела.
- Все в порядке, - простовато улыбнулась Катя. Она ждала от него чего-то, какой-то пакости, почти как первоклассница Катя от своего нового соседа по парте. Она ждала от него жестокости, как и раньше.
- Ну, чем живешь, - с нажимом спросил Ник.
Никакого добра, затвердилось у Кати в голове, никакого добра...
- Да все хорошо, что ты... Я работаю. А ты?
Кожа у глаз Никиты покраснела, а нос, наоборот, побледнел. От него пахло потом и сыростью; он как раз прибежал с дождя, и привкус земли отбивал даже резкие запахи алкоголя. Вдруг в голову Кате пришла забавная мысль: эти бутылки в его руках напоминали оружие, он едва не замахивался на кого-то.
- Стемнело, правда?.. – беззаботно заметила она.
- Ты не замужем? – с нажимом спросил Никита, и бутылки винца все больше становились похожи на метательные снаряды.
Не думай ни о чем, подруга, - беззаботно болтает кто-то в твоей голове. – Все шик. Точно.
- Ну так что?
- Нет.
- А... Ну ладно.
Никита наконец поднялся, и двусмысленно махнув Кате рукой удалился (в дым) вдаль.
Кто-то беззаботный напевает глупые песенки у тебя внутри. Лера (какой трудный день) заметила чье-то отсутствие; она пыталась отвлечь Стаса, по-детски с усердием объясняя что-то мужу Насти (она завила волосы и надела свое Лучшее Платье) – квадратному дядьке постарше ее лет на семь, злобно нападавшем на Стасика... Лера (ох, какой трудный день...) стала замечать что-то, чего еще не могла до конца понять в этом почти новогоднем блеске, что появилось на перекосившемся лице мужа, на его дрожащих губах. Лера моргала чаще, и отвечала на вопросы безоблачной Насти или других девчонок низким медленным голосом; моргала чаще и глубже, надолго прикрывая глаза и вдыхая глубже с каждым разом. Она готовилась к бою, и это было трудно скрыть. Впрочем, на нее, на маленькую хозяйку, мало кто сейчас обращал внимание... Никита (давай выпьем, дружище!) воздвигся над народом и превратился в нового монарха, утянув на себя все взгляды и мысли. На глазах люди гибли за спирт.
Беззаботный: Охохо, давай порадуемся этому. Давай хоть чему-нибудь порадуемся.
Стас превращался в несчастного брошенного ребенка, и Лера ничем не могла ему помочь. Она не зря хотела бы укрыть его от всего этого. Она бы хотела (да заткнись же, кретин, выпей еще чего-нибудь, нажрись всмятку, только ЗАТКНИСЬ), чтобы Стаст прекратил споры с этим человеком, которого она даже не знала по имени. Хоть и подозревала, что он здесь загонял пятнадцать минут ее мужу.
Убытки. Скандалы. Банкротство. Расходы. Налоги. Рэкет.
Вот дерьмо.
Стас нахмурился; его розовая тучка радости перевернулась под ним и пнула под зад напоследок. Тот бокал, что он налил себе для очередного тоста, он таки выпил до дна; а ощущение надвигающегося горя работало в его организме как катализатор, и он пьянел мгновенно, накаляясь от злости.
Все больше с каждой секундой.
С жалостью Катя наблюдала за ним из темноты, где она уже сидела, как в своем личном зрительном зале. Под дождем стояла скамейка; до этого Кате казалось, что выпила она еще не очень много, всего даже совсем ничего, а теперь ей и дождик был нипочем...
Сцена была освещена вполне, и все лица данной комедии были видны Кате, как на ладони в этом аппетитном свете. Лера стояла грустная, а всем было вкусно и бодро, будто бы ночь еще не начиналась.
Разве что стало очень жаль Стасика, который уже выбрасывал кого-то в ночь, в воду, прямо через металлические перила. Раздался плеск, и счастливые гости рухнули с небес, в то время как Катя только поднялась на них, удалившись в зрительный зал.
Лера стояла, помертвевшая. Катя глянула на нее и сразу же отвернулась, так ей сделалось совестно. Сделалось стыдно. зато она любовалась на Стаса, ведь сегодня он оказался все-таки победителем, хотя чудесный вечер окончился полным дерьмом.
- Этот урод еще и сожрал полкило шашлыка. На халяву-то, - заявил Никита, садясь рядом с Катей, в то время как все вылавливали пострадавшего из воды.
- Правда?
- Да, он все на фиг теперь залил кетчупом. Он же того... вместе с тарелкой кувырнулся... – он вздохнул и сипло засмеялся. – Как бы не скорежился еще... Холодно все-таки...
- Правда?
- Да ты что, Катьк? – еще пуще засмеялся Никитос. – Ты пьяная, что ли, совсем?
Грубыми руками он встряхнул Катю, а та не стала вырываться; ей показалось, что там уже кто-то идет и все равно все будет хорошо... Но, возможно, Никиты был в чем-то прав, и Кате следовало меньше верить окружающему подлому миру...
- Никит, ты того... полегче... – тяжело сказал Стас, плюхаясь на скамейку...
- Да кто бы говорил...
- Все, пошел вон отсюда, - огрызнулся Стас. – Кать, мне твоя мама звонила,-серо произнес он. – Он тебя ищет. Ты ее разве не предупредила?...
- Ищет? – прыснул Никита. – Маленькая девочка! Детка, хочешь конфетку?..
- ***, заткнись! – Бедный Стас давно уже покинул пределы вежливости и сдержанности, и Лера ощущала каждый из этих актов как удар по лицу. – Перезвонишь ей?
- Да. Потом, - отмахнулась Катя, которой больше не хотелось разговаривать.
- Ну хорошо. Мне показалось, она взволнована. Так что ты, Кать... поосторожнее.
- Она злится?
- Да.
Стас вдруг обнял Катю, впавшую в глубокий ступор; сам он мечтал отправиться туда же, пока Настя визжала на террасе, пока ребята оказывали помощь «утопающему», пока Лера...
«Он бы хоть помог ей, - тупо подумала Катя. – Лера...»
И она совершенно точно молила о помощи. Настя выпускала когти перед большой дракой в защиту семейной чести и достоинства, пока ее мужа, барахтающегося в воде, вытаскивали на берег. Этот идиот зацепился за что-то под водой, и теперь мог только хрипеть и плеваться, бестолково дергаясь и мешая мужикам, которые пытались ему помочь. Лера сдерживала внешний натиск, а ее голова в мыслях распадалась на множество кусков. Ей почему-то казалось, что они все же забыли кого-то в здании, и сейчас какое-нибудь одинокое привидение в темноте оглашает своими воплями гулкие каменные коридоры. Но Настя так усердно вырывалась из ее рук, а другим почему-то не пришла в голову мысль, что Настя выпила достаточно...
- Я убью этого ***, - возопила она.
...для того, чтобы натворить глупостей. Продолжить славную традицию этого вечера.
- Подержите ее, кто-нибудь! – бессильно закричала Лера, толкая Настю от себя. – Прекрати, ненормальная! Успокойся!
- Что там у них происходит? – с сомнением спросил Никита, так и не соизволивший убраться. – Опять какая-то ***?
- Сгинь.
Лера спрыгнула с лестницы, при этом немножко упав не руки.
- Ста-ас!.. Ну где ты?..
Она, наконец, заметила его и поспешила к мужу, что-то выкрикивая, оборачиваясь к Насте, которая оставалась в захваченном бастионе. Недоумевающие повара все еще стругали шашлык, которые тут же поедался наиболее приятными и спокойными гостями, в то время как хозяева стола болтались неизвестно где. Настя не без помощи «мальчишек» втащила супруга к столу, и теперь тщетно пыталась вытереть его испорченный костюм, не забывая материть Стаса.
- Стас... – задыхаясь в накативших слезах, проронила Лера.
« Я больше не могу», подумала она.
- Все, Лер. Сейчас все будет в порядке.
И вот все они опять вернулись на арену, бросив Катю в одиночестве. Их покачивающиеся фигуры Катя замечала, когда внутри китайского фонарика, этого волшебного кукольного светлого театра, опять раздались страшные крики, мат, и все в который раз зазвенело.
Катя слышала звон, но теперь ей казалось, что она слышит его из-за своей спины. Лицо ее было на свету, но там, за спинкой скамейки, начинался первобытный мрак и страх, звенящая дождем тишина. Оказывается, и терраса, и ребята, мордующие друг друга словом и делом, так далеко отсюда, и Катю пробрало до костей. Это было совершенное одиночество. Скорчившись, Катя сидела рядом со всеми этими ночными призраками и боялась открыть глаза. Со спины кто-то ее ласково гладил, но это была жестокая ласковость.
Моя мать.
Вот что звенело. Стас говорил что-то, и она...
... думала над этим все это время. Моя мать. Вот в чем проблема. Она злится, а я не могу справиться даже просто со страхом. Я боюсь ее. Я боюсь ее.
Все это время она сидела, погрузившись в свои внутренние легенды. Ее телефон не звонил, не разрывался, как всегда бывало; вполне может быть, что она потеряла его неизвестно где, теперь там стало очень шумно, а ее мать впадает во все большую ярость, слыша идиотские гудки в трубке, каждый раз, набирая номер дочери, заглядывая в зеркало по старой привычке. Она всю жизнь смотрелась в это зеркало, когда говорила по телефону, но с некоторых пор ее стало раздражать собственное отражение. Как и многое другое.
Как и я, подумала Катя.
Она подскочила на месте; давно уже было пора, и стоило смотаться отсюда не прощаясь, даже при всей жалости к бедной хозяйке. Катя оставила машину где-то там, среди деревьев, на тупиковой аллее, и тогда еще асфальт был светлым и сухим, а теперь все казалось сплошным простором воды – и сам пруд, и аллеи, протянувшиеся черными реками.
Что-то давало свет, должно быть, за деревьями все-таки был фонарь, и Катя смело шла туда. По галерее из улыбчивых деревьев, приглашающих тебя к себе гости на прогулку по комнатам и коридорам высаженного леса.
Драка шла вовсю, Лера плакала во весь голос. Это был очень трудный день.

[Диана]

Первая глава

Скрытый текст - Вадик:

Глава А. Вадик
Парк приглашает гостей.
Ни о чем. О нем бы вам ничего не хотелось знать, совершенно точно.
Время идет, и когда тебе стучит шестнадцать лет, тебе кажется, что в пятнадцать ты был ребенком. Дальше – больше, и время создает между тобой в тридцать и тобой в пятнадцать каменную, непробиваемую стену.
Ты не меняешься. Меняются все эти люди. Меняются их представления о мире; а все от того, что все они – настоящие лгуны, и врут они, как говорят. Следовательно, все, что они говорят –неправда. Насчет испорченного поколения, которое сидит и сутками истекает виртуальными слезами. Эти девочки сходят с ума. На самом деле. И это серьезно.
Дети этого поколения боятся друг друга.
Вам бы ничего не хотелось знать об этом мальчике, который носит идиотскую модную одежду, выпрашивает у родителей деньги на всякую хрень.
Кто-то снимает о нем, об этом мальчике, совершенно страшные фильмы. И вам кажется, что в жизни у него кроме первой бутылки пива, первой сигареты, первого косяка, первого секса, первого динамо – ничего, ничего не будет! Эти фильмы действительно страшны; так страшен был бы весь мир, если бы мы видели его только с одной стороны. Вот Бог, говорят, совершенно счастлив, потому что улыбается равно столько, сколько и плачет. Что за Бог, скажете вы? А кто его разберет. Какой-то там Бог. Тот самый, с точки зрения которого пытаются писать всякие там товарищи писатели. Этот Бог видит все. И он счастлив, ведь все не так уж плохо.
Все не так уж плохо, но все вокруг тебя – лгуны.
С тех пор, как Игоря замели на лечение, жизнь его младшего брата сделалась адом.
Иногда тебе кажется, что ты все знаешь о тех, кого любишь; все так легко и хорошо, всем весело, и ты – центр этой маленькой радостной вселенной.
Ему казалось, что это его брат. Ему казалось, что этот человек, который иногда по ночам бессвязно объяснялся на лестнице с приятными парнями, которые любезно одолжили ему лишнюю дозу в рассрочку, - он водил его в детский сад перед школой и когда они ездили на море к бабушке, таскал с собой к своим друзьям, и покупал сладкую вату на набережной, и не сдавал его родителям с сигаретой, и...
Когда-то, когда он был совсем мелким, а в его школе им проедали мозг акциями против наркотиков, он полагал, что не знает ни одного наркомана… или просто чела, который пробовал хоть раз. Эх, как все эфемерно в жизни.
Он думал, что знает все, что находится за пределами его мира.
Ха-ха, он знал всех его друзей.
В доме один компьютер, и Вадик заходил в почту его брата так же часто, как в свою.
«Слышь, не пиши на стенку, плиз… Если кто спалится, мне ппц, понял?»
«Ну да… ладно. Тебе на сколько хватает? Я просто могу и тебе…»
«Да ладно… Мне не много нужно. Один пакет на три недели… Нормуль=)»
«И это тебя называют нариком… о да… XDD»
«Ладно. Кстати, нашу переписку все видят…»
«Вот то-то и оно… все, хрен, я пошел…»
Это творились какие-то странные вещи, неприятные, плохие, дурные. Может, Вадик мог бы стать еще одним грустным мальчиком-эмо, жизнь которого так тяжела: ежесекундно он притворяется грустным и отбивается от анти-эмо, бедняга. И все это, происходящее вне его мира, расстраивало его, но не настолько, чтобы впадать в депрессию или уходить в себя.
Этот человек, называющий себя его братом, нравился Вадику в своей маске гораздо больше, и именно таким он его помнил, а не договаривающимся о новой дозе. Он думал о нем как о своем брате, когда названивал все вечера в больницу закрытого типа; это было полупринудительное лечение, а все эти врачи – они просто отнекивались от разговоров с ним. Эти врачи, что могли не снимать трубку часами, а если им надоедали навязчивые трели, просто снимали ее с рычага, - они считали, что родным не стоит приходить к пациентам, проходящим лечение от наркомании или алкоголизма. Наверное, они думали, что эти матери, обсосанные нервами и ужасом от ямы, раскрывающейся у них под ногами, пронесут своим чадам новую дозу, или он, Вадик, в булку для брата зашьет героин.
Наверное, его мать тоже так думала.
Его жизнь превратилась в ад, и его родители сразу же, как только он входил домой, начинали бой. Где ты был, с кем, что ты делал, почему задержался у лифта, почему, почему... Почему ты смеешься. Почему ты ничего не говоришь. И это были не вопросы, а холодные голоса каких-то чужих людей, которым нечего было больше ему сказать.
Почему ты так плохо учишься. Почему ты все время сидишь за компьютером. Почему.
Вадик вышел из троллейбуса, и словно в первый раз взглянул на окружающий мир. Его так зажали, что он не видел, как меняется пейзаж за окном, а из людного центра они уже приехали на какие-то окраины Москвы, в которых он никогда раньше не бывал.
Он единственный вышел на этой остановке, и ему даже не у кого было спросить, куда идти дальше, и где это держат всяких товарищей, которые сломались под влиянием извне.
Ведь из друзья считают их скучными, если они отказываются с ними выпить. Эй, брат, ну какой ты правильный стал!.. Пошли лучше курнем, ты че... Почему ты такой скучный? Достал уже все, привез... Конечно, на тебя всего взял, разумеется!.. Да я заплачу за тебя! Только потом полторы тыщи отдашь, ОК? Че ты не в тему совсем... пошли... Классно же.
Почему.
Автобус испарился, и ни одна машина не проскакивала мимо, только ветер бродил где-то в ясенях, и ветки опускались почти до земли.
Тупик. Над ним опустился стеклянный купол, и он не слышал ни одного звука из настоящего мира. Ни шума машин, ни сигналов, ни мелодий мобильного, - ничего этого не было, только ветер в...
Уже темнело, и время проносилось куда-то, а Вадик шел и шел, надеясь, что сейчас будет поворот в темную глушь; что высоченная труба предприятия перестанет лезть в глаза слева, и он свернет на раздолбаную дорожку, и пройдет через тщательный контроль, и его проведут к Игорю...
Уже темнело, и ему домой наверняка названивала Верка-дура, со своими глупыми вопросами, со своими глупыми претензиями и пронзительным голосом. Он задержится, и его мать будет ждать его до последнего, и с каждой минутой она будет все злее и злее... А ведь он даже еще не добрался до Игоря!..
Почему. Почему мы все так ненавидим друг друга.
Вадик вынырнул из себя на поверхность, а тут уже и совсем стемнело, и вне фонарей, в этом воздушном болоте, не было видно ни одного фонаря; тут была только белая будка, наглухо задраенная, окруженная всякими там кустарниками и кустарничками. Они колыхались как-то подозрительно, и Вадик, который всегда бесился на этих тупых американцев, лезущих во всех старых и страшных домах куда не надо, рушащих все в чужих замках или гробницах, он тоже решил заглянуть, туда, за грань зелени.
Гребаный мир. Какой-то алкаш пытался отлепиться от выкраденной решетки; его мир наверняка вел себя очень странно, ведь он, секунду назад не понимающий, что стало с его телом, вдруг бросился на Вадика. Он бомжа воняло нестерпимо, и он оказался гораздо сильнее простого хилого школьника, так что парня спасала только его трезвость. Его мир был спокоен, а вот волна новой ( боли?) муки опрокинула его мир, и он сам рухнул в пыль, цепляясь только за Вадика...
- ..., да тебя бы в..., к новой коечке, ... – сипел он, извиваясь на земле, размахивая дрожащими кулаками. – Ну, че уставился, пациент!.. А, пациент?!
Вадик смотрел ему прямо в глаза, и угасающий свет дня позволял ему сделать это; ему казалось, что все померкло, и только вот это чудовище, тянущее его за собой вниз, подламывающее ноги и пачкающее джинсы своими грязными лапами, он видел совершенно точно.
Он знает про больницу. Его злобная морда, его омерзительные пальцы – он точно знал про больницу. У этих врачей, которые всегда брали трубку, и удивлялись его молодому голосу, и уходили выяснять про Игоря Самлойлова... Они всегда ходили долго, и иногда Вадиму приходилось выслушивать все эти телефонные концерты, совершенно ему ненужные. Оказывается, обычно все эти обдолбанные создания, которых в минуты расслабления привели на лечение их родственники, сбегали отсюда через пару дней... или недель. Боль.
Боль. Она ела этого алкаша изнутри, и он матерился громче, громче... До тех пор, пока в нем что-то не отключилось, и он не присел наконец, дрожа немного и молча. Боль.
Игорь – не мог же он так же... Во всем была виновата боль. Но родители все равно заставили бы его. Или просто заплатила санитарам, которые прикрутили бы его к кровати. Вадик не был жесток. И он любил своего брата. Он не хотел, чтобы тот страдал, но мысль, что его сейчас держат в больнице, что его лечат наконец, и никакие левые парни не препираются к нему среди ночи за денежным долгом, приносила ему странную радость, удовольствие, тепло где-то внутри.
Это было похоже на возмездие.
Игорь. Глядя в эту груду гнилого мяса на костях, на этот кусок дерьма, глядя в его глаза, Вадим видел своего брата. И не испытывал ничего, кроме ненависти.
- Где тут больница, слышь, ты?..
Он мог бы обратиться к нему только матом. А разве эти располневшие женщины в кабинетах, залитых белым светом, не убеждали его не материться?
- Где тут больница?
Но боль все еще смотрела на него из глаз гребаного алкаша. Он не знал, что сказать, но открывал почти совсем опустевший рот и не мог выговорить ни слова.
- Я на водку тебе дам.
Гребаный алкаш. Он валялся на земле, и протягивал руку, чтобы Вадик помог ему встать. Секунду мальчик колебался, а потом все-таки поставил его на ноги.
- Ну?..
Ускользающий свет отнимал у всякой вещи свой истинный оттенок. Деревья, и плаксивые ветки, опускающиеся вниз, к земле, превращались в чащу, глушь, мрак. Вадик не разбирал дороги, и мерз, а «проводник» уводил его все дальше от реального мира, где уже должны были зажечься фонари... и где Верка названивала ему домой.
Вадим не видел, не различал дороги, и чем темнее становилось, тем чаще холод заползал ему под куртку. «Черт меня дернул связаться с этим...» - подумал он.
- Ну, долго еще идти?..
- Да идем, идем... скоро...
А ведь только пару назад он сидел в классе на парте, приобретая люминесцентный загар. Кажется, это было другое время. И не было этой черноты, этой кущи, этой грязи под ногами.
- Эй, поц... Видишь забор, черный такой?.. – алкаш махнул рукой в ту сторону; вдруг его словно подкосило, и он опять упал на землю.
В черной вязи колдовского леса трудно было разглядеть рештку, выкрашенную битумом. Когда гребаный алконавт опять забился по земле, Вадик рванул прочь, к цели: целую неделю он ухлопал на договор с врачами, на то, чтобы они записали его как гостя к брату... Он не мог теперь упустить свой шанс, и терять время с местными бомжами.
Возле забора, как у осадной стены, обнаружился небольшой ров, или канава; Вадик узнал о ней, только подвернув ногу и рухнув на колени с болью, ударившей его в голову. Вселенная вокруг взорвалась, так показалось Вадиму, и этот гребаный мир набросился на него... Словно убегая от чего-то, он попытался выбраться со дна, из болота слежавшихся листьев и дождевых луж. Но его джинсы было уже не спасти.
Проводник ползал на четвереньках, он искал что-то в траве, и бормотал матом:
- Мне тут подарочек должны были оставить, ща, ща... найду...
Эти ветки росли вниз и свисали черными плетями. Все черное.
И джинсы было уже не спасти, и все вдруг закачалось перед ним. Наверное, вся проблема была в том, что его сшибла машина пару дней назад. У него шатались все передние зубы. И теперь шатался вокруг целый мир. И все эта чернота... Вадик сидел на земле. И он снова сползал на дно.
Игорь, у меня зубы болят.
Проводник. Он тоже стоял на коленях и припадал к земле, как больное животное. Кажется, он нашел то, что искал; он разорвал сверток, и несколько пакетиков свалились в траву. Он не заметил, и один из них сразу высыпал себе в рот, вдыхая еще что-то с пальцев.
Во всем была виновата боль.
Он забылся, но теперь принялся искать потерянные «подарки». В черноте, ему тоже трудно было что-то разглядеть, но он все-таки нашел, и засунул себе за пазуху.
Игорь, как все кружится... как болят зубы...
Вадик поднялся на ноги, держась за дерево. Кора чувствительно царапала лицо, но ему было уже все равно. Он думал об Игоре, и смотрел на черные мохнатые почки на ветвях. Они напоминали мушек, которые почему-то не взлетали, а затевали что-то здесь, вокруг него.
Игорь, уходящий в другой мир. Мир веселых людей. Какая-то хрень...
- Они такие черные...
И Вадик смотрел в белое бесцветное небо с черными мухами.
- Ахахаха... – раскаркался нарик. Он помолодел лет на десять, и его голос был полон бодрости. Хренового веселья. – Да, блин... Слышь, поц... это дурь, поц! Ахахахах... Хорррошие штучки!.. Токо варить надо. Еще какую-то ... добавить, ваще бомбарь получится... Ахахаха... А так нет.
У него в груди что-то клокотало и захлопывалось каждый момент, но он все равно ржал и ржал.
Игорь. Как кружится все.
Вадик все еще обнимал дерево. Какие черные мухи... Такие вот мысли, даже когда тебя штормит.
Такие черные.

[Диана]

Вторая глава.

Скрытый текст - Катя:

Глава В. Катя.

Такая вот жизнь.
Оказалось, время уже перевалило через новые сутки; Кате думалось, что это занимается утро, начинается, расцветает...
Она шла по полю, ей казалось, что обратно; ни одного заклада она не дала бы за то, что идет в противоположную сторону, но это поле с миллионом лесистых сторон не казалось ей коварным. Катя просто шла вперед, и ветер казался ей таким нежным, хоть и колючая мокрая трава пробиралась к ее голым лодыжкам. Высокие мягкие колосья трав гладили ей руки, и шлось так легко, словно это ветер нес ее... Она шла вперед по желтовато-пастельным полям, и первый раз в жизни ей казалось, что она проживет вечно. Целая вечность проявилась вдруг на горизонте, и Кате казалось странным. что она увидела это только теперь. Впрочем... такое могло бы произойти с ней и просто утром в очереди за билетом на метро. Даже поезда в автобусе могла бы стать откровением.
На свете существовало столько парней и девчонок, которые заставили всех смотреть себе в рот, подчиняться и благоговеть.
Ну же, измени мир. Ты сможешь, детка.
«Какой хаос у меня в голове», - благостно проплыло в мыслях Кати. И это был действительно хаос.
Туман спал, и мир предстал перед Катей перевернутым, в болезненной стеклянной четкости. Это было настолько мучительно, что ей хотелось натянуть на лицо кофту, чтобы хоть как-то спрятаться от этого ослепления.
Дождь продолжался весь прошлый вечер, - кажется, только его Катя и помнила. Туманное пышное утро, и вот теперь, даже при (таком нежном ветре) такой погоде солнце казалось люминесцентной лампой, и дождь с издевкой стучался к Кате. Начинался дождь...
Забавная мысль о курении влилась в хаос мыслей. Она не могла курить дома, а когда курила на улице, чувствовала себя полной идиоткой. Катя замерзла и с каждой секундой все больше убеждалась, что ей не стоит больше никуда идти.
Ты любишь курить, лежа в постели, но твоя мать сходит с ума, когда видит тебя с сигаретой.
На всякий случай Катя всегда имела при себе пачку сигарет. Она с наслаждением срывала прозрачную оболочку, душила ее в кулаке и запихивала в карман. Сигареты, такие сухие и теплые… Они даже лучше конфеток. Продрогшие руки не слушались Катю, из тугого строя трудно было достать белую палочку… Катя выуживала зажигалку, провалившуюся под подкладку; она тряслась от нетерпения, она торопилась. Сигарета выскакивала из губ, и пришлось прижать фильтр зубами; она просмотрела каждый карман, пока наконец не нашла ее… Огонек мелькнул и пропал, одной рукой она не могла даже чиркнуть зажигалкой!..
Первая же затяжка сбила Катю с ног и сделала влажный мох мягким диваном. Дождь пошел сильнее, каждая капля отнимала у Кати еще один шанс, - она торопилась не зря; наверное, было бы лучше сейчас оказаться дома, а не тут.. в сырости...
Но там ее ждала мама.
Давайте поговорим о моей матери.
В слабом теле вдруг появились силы; Катя приподнялась на локтях, смотря вперед и нахмурившись. Она просто смотрела вперед, но на самом деле она опять пыталась изменить мир своей матери. Каждый раз она бросалась в дело, напружинившись и собравшись, а потом отступала, растопленная и растоптанная.
Спина успела намокнуть, но Катя уже не помнила своего тела. Забытая сигарета затухала в зубах, подмоченная редкими каплями дождя, и Катя выплюнула ее только когда стояла
перед дверями отчего дома. Точнее, материнского. Широкие улыбки еловых веток провожали Катю в бой, и минуту она еще стояла и советовалась с ними. Удивительно, как о многом она успела подумать. О том, как хорошо зимой, когда лежит снег. Нет этого жуткого живого леса. Нет дождя. Нет. Ничего нет. И просто темно и тепло в тяжелом пальто. Она успела погладить ручку двери; это была ее старая пятиэтажка, в которой она жила с матерью после того, как отец умер, а мачеха выставила ее из родного дома, настоящего родного дома. Мамина квартира была на первом этаже, и до ее двери требовалось преодолеть совершенно ничтожное расстояние – небольшую лестницу и темный коридорчик. Катя помнила каждый закоулок, как ни странно, и теперь представляла клетки плиток на полу сквозь дверь.
Давай, подруга. Удачи.

[Adsumus]

Сообщение от Диана

Это чертовски любимая мной работа. Она наверняка никому не понятна и никому не нравится

Диана, ты первыми же строками отбиваешь желание читать. Убери это из первого поста. Лучше вставь туда аннотацию.

[Диана]

Adsumus, ладно, ладно... подростковые комплексы)
уберу.

Скрытый текст - Третья глава:

C глава. Вадик и Федька.
Он сам ощущал себя наркоманом, а забавный оранжевый мир вокруг пытался доказать ему обратное.
Ха-ха. Оранжевый лес. Прикольно.
Через некоторое время деревья обрели свой естественный черный цвет, и тогда Вадик обнаружил, что этого Гребаного Вонючего Нарика уже нет, а из-за куста видна дырка в заборе.
- Привет.
Все начинается с этого идиотского приветствия. Какой-то чел, с которого не сошла еще вся оранжевая краска обморока Вадика, стоял перед ним и закрывал своим тощим телом обзор этого тухлого местечка.
- Я тебя че-т тут никогда не видел, - зарычал он, щурясь, морща губы. – Ты кто вообще такой? Ты какого *** тут делаешь?
Но оранжевый цвет еще не до конца с него сошел, и Вадим плохо помнил, как они расстались с Проводником. Он ведь мог угостить его своим « подарочком»... А этот чел – просто какая-то страшная тень, забредшая из чужого глюка.
- Откуда ты взялся вообще? Не из больницы вроде...
Он сам был завернут в белый балахон; оранжевые пятна на нем еще не выцвели, и этот парень с головой, бритой почти под ноль, напоминал буддиста, метущего перед собой веничком, дабы не затоптать перевоплотившегося предка или любимого друга
загнувшегося от передоза в прошлом году.
- А ты оттуда что ль? М... Слышь, ты там не видал парня... Игорь Самойлов.
- Блин... Я думал ты того... Тоже пациент. Есть, ***, счастливчики, которые сбегают... ну, когда их из машины еще вытаскивают. Или там мамочке поплачутся. Ну и все.
После каждого слова лицо этого парня попадало на стоп-кадр. Возможно, он и сам этого не замечал, но на пару секунд он периодически застывал на месте, молча, без всяких признаков жизни, с раскрытым ртом.
- Да мне к брату надо...
- Вон дырка, ха-ха, лезь и вперед... – Стоп кадр.
- Так ты не видел его?..
- Кого? - Пятна сошли, и Вадим ясно видел его тормозное лицо, выражающее старательную погоню за мыслью и памятью, как за убегающей веревкой.
- Моего брата, - медленно произнес Вадик. – Моего брата, Игоря Самойлова.
- А, - промычал чел. – Как он выглядит-то?
- Семнадцать лет. Ну... Черный такой. Волосы, в смысле.
- Да не, не знаю. Ну че? Лезь давай, - выйдя из оцепенения, он немного подтолкнул его вперед.
- А ты?
- А че я?
- А... А ты бежишь что ли?
- Ты че, совсем?.. О да-а-а-а... В таком виде меня если не хлопну какие алкаши у шоссе, то спалят менты. А-у, у меня принудительное лечение. Меня, ***, ловить будут, как беглого уголовника, прикинь? Так, блин. На воздухе гуляю. Типа на свободе.
- А там никого из... этих... не ходит по территории? – спросил Вадик, взявшись за черную трубу ограды.
- Нет, блин, сто члеловек тебя там ждут!.. Медбратья не ловят кайф от прогулок по забору. И там это.. крапива. Слышь, - его взгляд упал на рюкзак Вадика. – у тебя там ничего, не? А то, если стремаешься, я могу и сам твоему этому.... как ты сказал?
- Игорь Самойлов, - бросил Вадик. – Нет, ты знаешь, лучше я сам.
Там, в крапиве, наступила особенная, маленькая зеленая ночь. Вадим видел огни на территории, фонари, парящие, как светляки, над циклопическими корпусами, но сюда свет не попадал, так же, как и на поле, отделявшее Вадика от жилой зоны. Он остановился; это огромное расстояние, эта мертвая зона, на которой он почему-то ожидал тут же встретить Игоря, убила все его надежды на простоту задачи.
- Ну че? Стремно, а? – хохотнул «пациент».
Там, на сумрачном футбольном поле, оказалось, кто-то еще был: покорное стадо белых овец, пациентов в больничных робах, подгоняемое пастухами в голубом. Они мерно циркулировали от одной скобки футбольных ворот к другой, и все они, до единого, молчали.
«Элегантная пижама, легким движением превращающаяся в смирительную рубашку».
Его вдруг встряхнули, и зеленая ночь превратилась в коричневую. Возвращение оранжевых пятен.
- Слышь, брат, да не страдай ты ерундой... Я все твоему брату передам, только ты мне дай куртку свою, а?.. – быстро-быстро наговаривал он. - Тебе мама еще купит, а ты скажешь, мол, потерял... ну, или бомжи эти напали... Я вроде не толще тебя, а?
- Ну конечно... Вернешься ты потом сюда, как же... Сейчас свалишь, и все.
- Да передам я, клянусь!.. – он валился на Вадика со своими застывшими глазами, и уцепился тощими руками в куртку. - Тебе жалко, а?
- Да отцепись ты!..
Крапива, сорванная ветром, ударила прямо в морду; Вадик заорал невольно, и сразу же услышал, как кто-то кричит неподалеку:
- Эй, вы!.. Эй!.. Стой!.. – Вадик задергался, как кукла, и когда вывернулся, куртки на нем уже не было. - Стой, парень!..
Парень в синей фуфайке, санитар, припустил с места со страшной силой, и ничего хорошего это не обещало.
Не повезло тебе, парень.
Эти крики и страх погони заставили оставить все другие мысли. Вадик выпрыгнул в дыру, и каждую секунду ему казалось, что санитар поймал его, и сейчас ухватится за его ногу.
Он сейчас поймает тебя, пацан. Парень, тебе лучше почаще перебирать своими немытыми ногами, если ты не хочешь найти новых проблем на твою задницу.
Он ободрал голую руку, и даже не заметил этого; легкие, расплавленные и горящие, едва не вылетали из горла, но остановиться он себе не позволил, пока шорохи и шум не смолкли за спиной.
«Черт. Черт. Черт. Черт. Зачем? Зачем я в это все ввязался? Почему я не мог нормально навестить брата??? По-че-му??!»
Прикольный оранжевый мир.
Поздравляю тебя, парень. Ты на дне оранжевого колодца. Ну и как будешь выбираться?
Верка уже названивает ему домой, а мать будит среди ночи всех остальных. Отец в ярости. Мать в слезах. Но они не любят своего сына больше, чем всегда. Так казалось Вадику, и ему больше не хотелось куда бы то ни было возвращаться. И садиться на привычный маршрут троллейбуса. И ехать по знакомой улице. И ехать домой.
В темноте он брел непонятно куда, и, может, вот за тем деревом его ждет санитар в синей фуфайке. Через некоторое время ему захотелось поесть, и тогда он вспомнил о рюкзаке, где лежали бутерброды – для себя, для Игоря. И тогда он понял, что рюкзака с ним нет. Рюкзака, купленного мамой на Черкизовском рынке, цепляющемся за жизнь, купленного за минимальную цену, так неудобно болтавшегося все время на плече, удачно создававшего Вадику искривление позвоночника. Его не было. Как и всего, что напоминало бы ему о себе самом: учебников, ключей от дома...
Кто-то обнимает столб тусклого фонаря в абажуре из унесенных ветром пакетов и листьев.
Вадик признал скорее свою куртку, чем лицо этого парня.
- Ахаха, ну привеееет, - встретил его старый знакомый.
- Привет. Че ты меня наколол, что не бежишь?
- Да ничего... Я же не знал, что ты таким добрым окажешься. Да и как-то... Опять бы закатали мне каких-нибудь *** кубиков, и все... Да и ты – ты сам свалил.
- Добрым, как же... – А ведь он действительно остался в одной футболке, и замерзал теперь ночью без одежды, документов и представления, где находится. – Я, по ходу, спалил проход. Он меня там чуть не поймал.
- Ну ты удод, - процедил пациент. – Хотя, в принципе, я тоже там прошел... следом за Ваней.
- Это синий-то?
- Ага. Ну че? Тебя как зовут-то?
- Вадим. А тебя?
- А... Да Федор. Федька.
Этот фонарь напоминал Вадику лампу, что стояла у родителей в комнате.
- Да, кстати, ты мой рюкзак там не видел?.. Там деньги были.. Еда. Ключи отк квартиры, и, может, паспорт...
- Молодец, друг мой! – захохотал Федька, скрестив руки на груди. – Красавчик.
- Ну все, ладно тебе.
Они топтались возле своего фонарного столба и не знали, куда двинуться; вокруг только шуршала тишина, ни света, ни звука машин, словно вокруг было одно болото с шепотом странных огней.
- Там что-то светится, - сказалВадик. – Пошли туда что ли... ты не знаешь...
- Да откуда? Я сам первый раз... в бега подался. В нормальные. Я не знаю.
- А много от вас вообще бегали?
Мой брат, сбежавший из-под лечебного заключения, должно быть, сразу умрет от передозировки. Нет. Игорь. Нет.
- Да не то чтобы... Некоторым уже вообще по фиг. Но один за сигаретами куда-то бегал... Куда только?
- Ну ладно, пойдем... выйдем же куда-нибудь.
Вадик еле плелся, его морил сон и холод. Зато Федя шел бодро. Он ощущал себя человеком без вечерней дозы чего-то, что вгоняли в него различными способами.
- Давай, не спи там... Э... Вади-им, - хохотнул Федька.
Сегодня ему не дали Конфеток От Смеха, и все казалось ему забавным. Хотя он и не видел оранжевой ночи.
Не сплю. Игорь, я не сплю.
Давай, не спи там, парень, вступая в новый мир.

[Диана]

Ребят, я никогда, кажется, не закончу...
Мне кажется, что это моя лучшая работа, хотя я совершенно уверена, что если я буду писать рассказы, они будут получаться и ярче, и лучше... и вообще.
Но "Парк" - это очень важно для меня.
Новый вариант вступления

Скрытый текст - графоманское сумасшествие:

Катя думала, что она главная героиня этой истории и именно благодаря ее дождям и туманам все остальные были приведены в Парк. Она думала, что все началось в тот момент, когда она сидела у воды на скамейке и масляная мгла поднималась над прудом, и деревья, ели и березы, высаженные ровными коридорами, приглашали ее к себе,
на прогулки по темным аллеям. Асфальт, такой утешительный при свете и сухости, превратился в блестящие водные каналы - Венеция твоего сердца, - а по черным рекам всегда легко попасть в Парк.
«Давайте я поговорю с вами. Мне было тридцать лет и последние месяцы меня не покидало ощущение, что вселенная принадлежит мне, и что я – тот самый Бог, которому снятся удивительные зеленые сны с парками и новыми людьми; снится весь мир. Я крутила земной шар своими ногами и колесами своей машины, и покупая шоколадку в супермаркете или приходя в гости к своим гостям я совершала удивительные действа. И в то же время все мои личные трагедии и триумфы что ни день тревожили меня, и нападали целыми хищными стаями, в те самые моменты, когда я оказывалась брошеной с ними один-на-один.
Парк есть, и все рано или поздно попадают в него. Верьте, он совсем не жесток, но он спасет вас. Спасет...
Ты всегда разговариваешь с кем-нибудь внутри тебя,
Давайте поговорим о моей матери. Прошу вас...
Дом моей матери – дом, из которого я всегда выходила с легким сердцем и на облачно-легких ногах, а дверь ее квартиры – та дверь, которая всегда била меня по спине на прощание, от души желая мне больше никогда не возвращаться сюда.
Мои родители любили друг друга, как любят все в первые месяцы знакомства. Потом в их семье появилась я, а мама сбежала. Так мы жили с папой и были совершенно счастливы. В четырнадцать лет я стала курить и не могла бросить в течение семи лет; одной из главных проблем стала моя новая Мамочка – о дьявол, она могла довести меня до курения как в осеннюю депрессию, так и чудесным июльским утром.
Потом папа умер.
***
Мне было тридцать, мой одноклассник Стас пригласил меня на празднование открытия его магазина, и в парке пошел дождь.
В моем Парке.
Ты переступаешь через бетонный бортик и оказываешься в другом мире. Мокрая холодная трава хлещет по ногам, но ты идешь и веришь, что это – правильный путь. В тот момент, когда Парк позовет тебя, ты всегда найдешь к нему путь, даже без явления всяких чертиков и зеленых человечков.
Я буду рассказывать вам всякие истории, и буду наивно надеяться что вы поймете меня... Должно быть, я ошибаюсь, ведь даже тогда, когда я считала себя человеком своего времени, я оказалась одиночкой среди тех, кто шел к своей цели и боялся смерти. Если бы я спросила у них, верят ли они в Бога, я с удивлением получила бы положительный ответ на тот вопрос, на который мне самой нечего было бы сказать.
Мне еще многое предстоит вам поведать, ребят, и я прошу вашего внимания. Доверяю вам свои личные легенды, как каждый из вас доверяет свои кому-то, кто всегда вас выслушивает.»

Женя. Порядок глав по-прежнему теряет свою важность

Скрытый текст - женя:

D глава. Евгений Александрович.
Папа.
Пока папа искал свои часы, Ленка умчалась куда-то в комнату. Она звала свою куклу, которая задевалась куда-то; она пищала что-то, просила папу подождать еще чуть-чуть, и лезла под кровать…
- Ленка, ну что ты там!..
- Сейчас, пап, сейчас!..
Она раскашлялась от пыли, вихляясь, как гусеница, но все же вылезла обратно. А Катьки там и не было. Зато резинка опять сползла с хвостика мягких волос.
- Ленка, ну ладно тебе… Ничего не случится без тебя с твоей куклой.
Вся пыльная, девочка вышла в коридор. Женя никак не мог нащупать рукав куртки, и мгновение промедления злило его. Он подпрыгивал перед зеркалом, не отрываясь от своих глаз, и с каждой минутой он сам себе казался тупее… как сказал бы Гришка, «отстойнее». Тупой чел. Без очков еще тупее. И даже если ты наденешь клевую куртку, ты не станешь одним из нас, поц.
- Пойдем, Лен, - бросил он, с трудом отворачиваясь от зеркала.
Тебе хочется броситься, приблизить лицо к стеклу (нет, к самому себе), чтобы доказать, чтобы успокоить… Ты должен поверить в то, что никто не будет смеяться тебе в спину.
- Пойдем, Лен.
Выходя на лестничную клетку, кто-то опять дергает за веревочку. Ключи. Папа поставил Лену у поручня, а сам рванулся обратно. К зеркалу.
Свет мой зеркальце… так ты вроде не девка?.. скажи, скажи, скажи, устрой мне сеанс психоанализа.
Женька взглянул на себя, но успокоился только на секунду. Его глаза, как говорят тяжелым языком, извергали страшную силу. Он мог бы убить сейчас кого-то и мог бы убить себя.
Ты, урод, никогда не изменишься.
В этом зеркале не застыли глаза маньяка; зеркало не являлось для Жени фредйистским символом или чем-то в этом роде. Он не врал – он всего лишь пытался успокоиться, и погасить нечто в себе, что мешало тебе быть нормальным человеком и выворачивало наизнанку. Эта привычка, любовь к зеркальному, появилась у него не так давно. Ни фильм, ни суеверия не могли отвратить его от этого круглосуточного ритуала самоутешения. В метро, в лифте – посмотри на себя, пойми нечто важное. Дзен.
Он искал следы спокойствия где-то в себе. Может там, на дне темно-зеленых дыр, лежало то, что он искал. Может, и он не требовал многого. Просто надо было поговорить. Просто поговорить о чем-то действительно важном кроме футбола, или кроме Ленкиных оценок в школе, и ее домашних заданий, и множества других вещей… Ему требовалось поговорить с кем-то о себе, но сегодня зеркало играло на другую команду, и он выглядел мелким и жалким.
И Ленка соскучилась ждать и просунула бледный нос в дверь.
- Все, дочь, извини… иду я.
Солнце лезло в глаза, и только в тени парка они скрылись от холодного металлического света. Ленка держала папу за руку, они шли по алее, и дочка рассказывала про одного мальчика из своего второго «а» класса. Из центра парка, от пруда, уже плыл запах чего-то вкусного, Лена болтала, а от запаха ее голос становился бодрее. Почему они все болтают только про всяких мальчиков? Эти девчонки… Острый запах горчицы – и она сразу заторопилась, пошла быстрее, и даже не стала шагать по своему любимому бортику, чтобы не задерживаться.
Она не была голодна, но ей редко приходилось есть то, что правда вкусно. Папа не покупал кетчупа. Мама никогда не покупала кетчупа. И запах горячих хот-догов показался даже лучше конфетного духа сладкой ваты.
Женя догадывался, почему она не прыгает на крышках люков, почему на заглядывается на белку, проскочившую мимо, и шагал шире, догоняя дочку.
- Ленка, подожди меня-то уж! – засмеялся он, когда она совсем побежала вперед, в туманный серый просвет, на площадку, в центр, где всегда паслись продавцы конфеток, шариков и прочих атрибутов детской радости. – Бросаешь старика отца, да?
Лена развернулась, ее глаза раскрылись на все лицо; она испугалась, рванула к отцу. Папа подхватил Лену на руки, а что-то внутри у него оборвалось. Ты случайно наступил на котенка.
Шарики покачивались в меланхолии.
- Хочешь шарик?
Ленка глотала хот-дог, почти не жуя, и уже мечтала о следующем. Она пока не думала о шарике и только пожала плечиками. Дождь собирался над их головами, на аллеях никого не было, а эти странные тети в зеленых халатах сидели со своими злыми лицами, они так скучали, что даже друг с другом не разговаривали, а только разваливались на красных пластиковых табуретках. Никто не гулял, не смотрел на пару – девочку с папой, никто не проходил мимо, не смеялся каким-то своим вещам.
Дождь, дождь… Это странное ощущение перед выходом из дома теперь оказалось просто смутным воспоминанием о зонтике. Женя всегда забывал его, терял где-то на просторах безалаберно обустроенного дома, да и Леночка все время утаскивала его – делать купол для игры в куклы, а затем складывала и прятала как всегда далеко от папы. Погода играла с ним в жестокие игры; он уже принимал на себя всю адскую тяжесть вины, когда они придут домой. и Ленка на тонюсеньких ногах в мокрых гольфах, а потом начнет покашливать и говорить, что все хорошо, и в школу опять не пойдет… Капать еще и не начинало, а несчастный отец уже ощущал ледяные покалывания на спине, и ему хотелось покормить ребенка получше, чтобы как-то замять свой прокол с зонтом.
После второго хот-дога Лену потянуло в сон. Чтобы не заснуть на ходу, она взялась за руку, она пошла совсем медленно, как Алиса по стране Чудес. Она совсем спала…
Женя задрал голову, а небо смотрело сверху на него и сонно усмехалось. Сейчас пойдет дождь, приятель. Совсем стемнело, как будто около полудня бац! – и наступили сумерки, сонная пора обыкновенного человека, встающего ранним утром и ведущего ребенка в школу белесыми улицами. Небо смотрело в глаза Женьке, такое остроумное небо, всегда готовое на глупый розыгрыш.
Ленка совсем засыпала, тыкалась мордашкой в блестящий рукав его куртки. Женя довел ее до диванчика, на которы она села, поджав под себя ноги. Задул ветер, накинул капюшон ей на голову. Секунду отец стоял и смотрел на нее, на спящую малявку. Это было больше похоже на удивление.
Дождь рухнул стеной на землю; запряженная лошадка процокала мимо, скосила грустным глазом на девочку. Наверное, для них дети – исчадия ада. А всадник только накинул куртку на голову, и, ссутулившись, расслабившись, уснул в седле, покачиваясь по ходу. Будь Лена в чувствах, она бы бегом понеслась за лошадкой; Жене казалось, что вот подрастет она, и будет собирать каждую бездомную собаку или кошку. Она жалела всех, и от этого ее отцу становилось еще страшнее, больнее на душе за нее. Лошадь стучала копытами мерно и медленно, не сбиваясь со своего усыпляющего ритма, и звуки стали пыльным облаком, шумом вокруг. Все спали: и старикан на лошади, и Лена, и дремлющие лоточницы; что за сонное царство, подумалось Жене.
Дождь рухнул, и капли затекли под ворот его модной куртки. Женька поежился, пожал замерзающие руки; он тронул Лену за плечо, но она не проснулась, не подняла головы, не показала глазок из тени. Хотя она всегда очень легко просыпалась, у нее был такой хрупкий сон.
Руки покраснели, они дрожали, а ногти, бледные и голубоватые… пораненные, с запекшимися порезами... он откинул дочкин капюшон,
а там никого не было. Куртка осталась стоять, замороженная, наглухо застегнутая, негнущаяся, маленькая желтая куртка.
Его руки дрожали, на них капал дождь, который был горячим по сравнению с его телом.
Женя сел на лавку.
Тебе срочно нужно зеркало, парень. Замолчи, сонный ритм; копыта лошади, стук капель, бунт сердца, метроном, отмеряющий твое время. Весь мир замельтешил вокруг, но никого не было, и Женя не знал, кого же спросить… кого спросить? кого объявить? Хаос слов.
Он вломился в кусты; он орал беззвучно, прорубаясь через густые заросли. Он искал, и не мог найти… поле показалось впереди, от него валил то ли пар, то ли туман, но желтая трава сияла, как ее куртка. Куртка… Из золотого тумана он вынырнул мгновенно, вспомнив, что забыл куртку там. Он искал дорогу, ему казалось, что после него осталась горящая от ужаса тропа… Но парк смыкал перед ним свои створки, задвигал занавес и грозил рухнуть ему на голову тяжеленной махиной. Он не помнил времени, не помнил мест и реальности, а кучи желтых листьев виделись Жене его маленькой дочкой.
Господи, где она?.. Она такая маленькая еще… слишком маленькая.
Это какая-то совершенно дикая беда, крушение твоей вселенной… а ветер все так же дует, и листики сыплются, и дождь идет, прибивая к земле все, что еще шевелится.
Если бы кто-то засмеялся, он разбил бы зеркало.
Ты разрушаешься, а мир жив. Поэтому Женя не любил отмечать Новый год. Это были поминки самому себе, ничтожному в сравнении со старым, но молодым и мудрым миром.
Тропинка потерялась, и в сером вязаном тряпье деревьев Женька не мог разглядеть просвета, дорожки, мирной асфальтированной ленты, этой дороги жизни.
Небо наскакивает на тебя.
Трамвай зазвенел где-то поблизости, и Женя направился в ту самую сторону. Этот звон был похож на голос, зовущий тебя. Одно только глупенькое слово, а его было бы достаточно для спасения. Он пошел сквозь деревья и не услышал треска своей (модной) куртки.
Ленка, Леночка… Он заваливал ее образ в себе горами льда, хотя бы на время, чтобы не вспоминать каждую секунду, а думать, искать, двигаться. Страх парализовал бы его, и он застыл бы на месте, не в силах сделать и шаг.
Трамвай. Он плывет в желтоватом море.
Женя вышел на опушку; рельсы терялись в тумане и траве, и если бы не звон, не пение металла, он не заметил бы их. Ленка любит кататься на трамваях. А еще на автобусах, троллейбусах и просто на машине… Горечь налипла на язык, так что он сплюнул.
Синий таракан-трамвай полз по траве, и какой-то парень выскочил, держась за стойку, замахал ему рукой. Бедный, бедный папа остановился; ему показалось, что там может быть Ленка… может, это его высматривает тот парень, не зная, куда же деть девчонку…
Будто бы вы не врете себе, чтобы успокоить горькую реку, поднимающуюся от сердца.
Парень шел за вагоном, держась рукой; он тонул в траве, пожухлой и мягкой.
- Э-эй!.. Ты кто такой?
Женя раскрыл рот. Соль жгла его. Он не знал, что сказать, и жал плечами, прежде чем выдавил:
- Вы… не видели девочку? Маленькая, беленькая, восемь лет… Хвостик еще такой.
- Да нет… - Пожал плечами парень, вскакивая на подножку. – Да ты садись. Прокатишься.
И вот уже бедный папа ехал с ними куда-то… в желтый туман, должно быть…
Один из них спал. . Он лежал на скамейке, как труп, с тонкой струйкой слюны у раскрытых губ. Его ноги свешивались в проход.
- А с ним?..
- Да пройдет… Он спит, наверное… не выспался.
Женя повис на одном из поручней; его тошнило, и соль все еще жгла. Второй снова полез под дождь, словно это могло привести его в чувства… он шатался, как дым, и был похож на него, на хрупкий дух эфира. Когда он наконец вернулся, и заглянул в лицо новому попутчику, Женька тоже разглядел его, и его провалившиеся глаза в черном, обкусаные, кровенящие губы, и все показалось ему знакомым.
Мы знаем все наперед.
- А меня Вадик зовут.
- Евгений Александрович.
Ты все равно не станешь одним из нас. Ты даже не можешь по-человечески назвать свое имя.
- Так ты не видел девочку?
- Нет.
И парень повалился на кресло, сжимаясь тут же в плотный ком.
Эта крепость падает на твоих глазах.
Он мерного подрагивания вагона его потянуло в сон… Окна, в который заползал туман – и он уже не видел стен, не видел ничего реального. Как бывает в часы счастья и спокойствия, ты не тревожишься и спишь мирно и крепко, легко скатываешься и просыпаешься без боли; а иногда даже наркотик не срабатывает. Но Женька сидел и улетал в туман, раз за разом, и все потеряло всякое значение.
Иногда люди просто пропадают. Когда Ленкина мама растворилась где-то в мировом пространстве, Женя не винил себя. Ленка плакала; он бесился, уходил куда-то и оставлял ее одну в квартире, где она слышала только свой плач, и сам страдал еще больше. Эти минуты около двери, уткнувшись лбом в обивку, прислушиваясь к тонкому жалобному реву, похожему на писк детеныша, котенка, щенка… Ленка сидела посреди кровати, завернувшись в одеяло, слезы ручьями бежали по лицу, и папа прибегал и хватал ее на руки; тогда последние слезы выходили, еще полчасика она хлюпала носом и опять притихала.
Он не винил себя.
Стекла не было, и он не мог привалиться к нему головой. Руки притянулись к лицу, и он снова закрылся в своей маленькой трагедии.
Мало у кого хватило бы сил думать, думать об этом. И поэтому он думал на работе. Это трещины идут по всей твоей жизни, и завтра с утра, в законные десять часов, он не придет в офис, не сядет на пружинящее кресло, не включит компьютер. Дома. Пустая квартира. Наверняка он сможет найти ленкину куклу…
Это боль от его маленькой трагедии.
- Черт, а это-то хто? – просипел голос над Женькой.
Федька пришел в себя; они с Женей посмотрели друг на друга и отвернулись в разные стороны.
- Это Федя, - обронил Вадим.
- Женя.
Минуты тишины. Они ехали все быстрее, и дождь залетал как освежающий душ... и Федя окончательно пришел в себя, и потер нос, синеватый от холода.
- У меня пропала дочь. – Не думайте, что он плакался. На самом деле он просто говорил сам с собой.
Завтра он не придет на работу.
И дождь пошел сильнее, и небо потемнело, так, словно это была вечерняя прогулка. Железо звенело и дрожало, словно начиналось землетрясение, струи воды слетали с крыши и текли по сиденьям.
Ничего, парень, все будет хорошо.
Вадим соскочил со ступеньки и покатился по траве; Федька дернулся за ним, но скорость испугала его, так что он просто кричал, кричал своему новообретенному собрату, чтобы тот не уодил далеко… Он спрыгнул, оставив Женю в одиночестве.
Маленькая трагедия. Боль от инъекции одиночества. Дырочка в твоей броне.
Женя сидел на кресле, его ноги, трясущиеся от слабости, лежали на соседнем сиденье; он весь дрожал, и руки, словно переломанные во многих местах, бессильно валялись на коленях. Он ехал дальше и не смотрел в окно, ведь его совсем не интересовало все, что присходило там, за чертой (его маленькой трагедии) его сознания.
Желтое поле превращалось в туманное, дымное шоу; вода стекала с холмов пенными потоками, деревья бросали листья вверх, против воинства капель, отрядов небесной армии… туман поднимался вверх, рисовал в графике черный парк и тонкие, высокие травинки.
Женя смотрел вперед, в блестящее синее стекло, покрытое каплями. Все уже намокло, и струи пробирались по его спине. Ему казалось, что это все слезы. Ленка плачет. Она сидит за дверью и ревет, потому что все бросили ее. Мама… она так давно исчезла в тумане, и Женька отгородился даже от воспоминаний о ней хрустальной стеной. Такой прочной. Он не обижался, нет. Он уже все забыл. В шкафчике со всякой гигиеничкой он все еще находил иногда пачки прокладок из старых запасов жены, однако ему легче было бы признать, что это он промышляет половыми переоблачениями, чем вспомнить, что она когда-то жила здесь.

[Диана]

Я маньяк. Такая вот.

Продолжаю свое графоманское шествие по Парку. Он существует, я верю

Скрытый текст - вадик:

Глава А. Вадик
Парк приглашает гостей.
Время идет, и когда тебе стучит шестнадцать лет, тебе кажется, что в пятнадцать ты был ребенком. Дальше – больше, и время создает между тобой в тридцать и тобой в пятнадцать непробиваемую стену.
Только ты не меняешься, а меняются все эти люди вокруг тебя, все эти притворщики. Не верь всему, что они говорят, всем этим песням насчет испорченного поколения, которое сидит и сутками истекает виртуальными слезами. Эти девочки сходят с ума на самом деле, это серьезно, поверьте им.
Дети этого поколения боятся друг друга, и не зря.
Вам бы ничего не хотелось знать об этом мальчике, который носит идиотскую модную одежду, выпрашивает у родителей деньги на всякую хрень, фигово учится и который не знает, для чего живет.
Кто-то снимает о нем, об этом мальчике, совершенно страшные фильмы. И вам кажется, что в жизни у него кроме первой бутылки пива, первой сигареты, первого косяка, первых девчонок, первого динамо – ничего, ничего не будет. Эти фильмы действительно страшны; так страшен был бы весь мир, если бы мы видели его только с одной стороны. Вот Бог, говорят, совершенно счастлив, потому что улыбается равно столько, сколько и плачет. Что за Бог, скажете вы? А кто его разберет. Какой-то там Бог. Тот самый, с точки зрения которого пытаются писать всякие там товарищи писатели. Этот Бог видит все. И он счастлив, ведь все не так уж плохо.
Все не так уж плохо, но все вокруг тебя – лгуны. Последнее оружие, что у тебя есть – это возраст, но он проходит даже быстрее, чем любовь, и ты перестаешь быть собой.
С тех пор, как Игоря замели на лечение, жизнь его младшего брата сделалась адом.
Иногда тебе кажется, что ты все знаешь о тех, кого любишь; все так легко и хорошо, всем весело, и ты – центр этой маленькой радостной вселенной.
Ему казалось, что это его брат. Ему казалось, что этот человек, который иногда по ночам бессвязно объяснялся на лестнице с приятными парнями, которые любезно одолжили ему лишнюю дозу в рассрочку, - это он водил его в детский сад перед школой и когда они ездили на море к бабушке, таскал с собой к своим друзьям, и покупал сладкую вату на набережной, и не сдавал его родителям с сигаретой, и...
Когда-то, когда он был совсем мелким, а в его школе им проедали мозг акциями против наркотиков, он полагал, что не знает ни одного наркомана… или просто чела, который пробовал хоть раз. У-ла-ла, как все эфемерно в жизни.
Он думал, что знает все, что находится за пределами его мира.
Ха-ха, он знал всех его друзей, или думал, что знал.
В доме один компьютер, и Вадик заходил в почту его брата так же часто, как в свою. Ребят, вы даже не представляете, как легко получить все ответы сразу, даже если ты не задавал никаких вопросов.
«Слышь, не пиши на стенку, плиз… Если кто спалится, мне ппц, понял?»
«Ну да… ладно. Тебе на сколько хватает? Я просто могу и тебе…»
«Да ладно… Мне не много нужно. Один пакет на три недели… Нормуль=)»
«И это тебя называют нариком… о да… XDD»
«Ладно. Кстати, нашу переписку все видят…»
«Вот то-то и оно… все, хрен, я пошел…»
Это творились какие-то странные вещи, неприятные, плохие, дурные. Может, Вадик мог бы стать еще одним грустным мальчиком-эмо, жизнь которого так тяжела: ежесекундно он притворяется грустным и отбивается от анти-эмо, бедняга. Но даже если все, происходящее за стенкой личного аквариума, расстраивало его, это не было поводом для смерти.
Этот человек, называющий себя его братом, нравился Вадику в своей маске гораздо больше. Оказывается, он помнил именно его маску; он помнил его смех и зуб, выбитый о дерево после падения с велосипеда, а в тот вечер, когда Игорь в трусах зимой пошел на лестницу улаживать дела со своим маленьким «дилером», Вадик увидел первый раз совершенно незнакомого ему человека. И все же он думал о нем как о своем брате, когда названивал все вечера в больницу закрытого типа; это было полупринудительное лечение, а все эти врачи – они просто отнекивались от разговоров с ним. Эти врачи, что могли не снимать трубку часами, а если им надоедали навязчивые трели, просто снимали ее с рычага, - они считали, что родным не стоит приходить к пациентам, проходящим лечение от наркомании или алкоголизма. Наверное, они думали, что эти матери, обсосанные нервами и ужасом от ямы, раскрывающейся у них под ногами, пронесут своим чадам новую дозу, или он, Вадик, в булку для брата зашьет героин.
Наверное, его мать тоже так думала.
Его жизнь превратилась в ад, и его родители сразу же, как только он входил домой, начинали бой. Где ты был, с кем, что ты делал, почему задержался у лифта, почему, почему... Почему ты смеешься. Почему ты ничего не говоришь. И это были не вопросы, а холодные голоса каких-то чужих людей, которым нечего было больше ему сказать.
Почему ты так плохо учишься. Почему ты все время сидишь за компьютером. Почему.
Вопросительные предложения без знака вопроса в конце.
Вадик вышел из троллейбуса, и словно в первый раз взглянул на окружающий мир. Его так зажали, что он не видел, как меняется пейзаж за окном, а из людного центра они уже приехали на дикие промышленные окраины Москвы, в которых он никогда раньше не бывал.
Никто кроме него не вышел на этой остановке, и ему даже не у кого было спросить, куда идти дальше, и где тут держат всех этих товарищей, которые сломались под влиянием извне.
Ведь их друзья считают их скучными, если они отказываются с ними выпить. Эй, брат, ну какой ты правильный стал!.. Пошли лучше курнем, ты че... Почему ты такой скучный? Достал уже все, привез... Конечно, на тебя всего взял, разумеется!.. Да я заплачу за тебя! Только потом полторы тыщи отдашь, ОК? Че ты не в тему совсем... пошли... Классно же.
Почему.
Автобус испарился, и ни одна машина не проскакивала мимо, только ветер бродил где-то в ясенях, и ветки опускались почти до земли.
Тупик. Над ним опустился стеклянный купол, и он не слышал ни одного звука из настоящего мира. Ни шума машин, ни сигналов, ни мелодий мобильного, - ничего этого не было, только ветер в...
Уже темнело, и время проносилось куда-то, а Вадик шел и шел, надеясь, что сейчас будет поворот в темную глушь; что высоченная труба предприятия перестанет лезть в глаза слева, и он свернет на раздолбанную дорожку, и пройдет через тщательный контроль, и его проведут к Игорю...
Уже темнело, и ему домой наверняка названивала Верка-дура, со своими глупыми вопросами, со своими глупыми претензиями и пронзительным голосом. Он задержится, и его мать будет ждать его до последнего, и с каждой минутой она будет все злее и злее... А цели своей он еще не достиг.
Где ты был так долго. Почему не позвонил. Где. Почему.
Вадик вынырнул из себя на поверхность, а тут уже и совсем стемнело, и в этом воздушном болоте не было видно ни одного фонаря; тут была только белая будка, наглухо задраенная, окруженная всякими там кустарниками и кустарничками. Они колыхались как-то подозрительно, и Вадик, который всегда бесился на этих тупых американцев, лезущих во всех старых и страшных домах куда не надо, рушащих все в чужих замках или гробницах, он тоже решил заглянуть туда, за грань зелени.
Гребаный мир. Какой-то алкаш пытался отлепиться от выкрашенной решетки; его мир наверняка вел себя очень странно, ведь он, секунду назад не понимаюший, что стало с его телом, вдруг бросился на Вадика. Он бомжа воняло нестерпимо, и он оказался гораздо сильнее простого хилого школьника, так что парня спасала только его трезвость. Для Вадима море было спокойно и ничто не предвещало шторма, а вот девятый вал (боли) этого урода опрокинул его, бросил прямо в ад, и тот цеплялся за жизнь изо всех сил, цеплялся за Вадика.
- ..., да тебя бы в..., к новой коечке, ... – сипел он, извиваясь на земле, размахивая дрожащими кулаками. – Ну, че уставился, пациент!.. А, пациент?!
Вадик смотрел ему прямо в глаза, угасающий свет дня позволял ему сделать это; ему казалось, что все померкло, и только вот это чудовище, тянущее его за собой вниз, подламывающее ноги и пачкающее джинсы своими грязными лапами, он видел совершенно точно.
Он знает про больницу. Его злобная морда, его омерзительные пальцы – он точно знал про больницу. Врачи, которые брали трубку, всегда удивлялись его молодому голосу и отправлялись узнавать про Игоря Самойлова... Они всегда ходили долго, и иногда Вадиму приходилось выслушивать все эти телефонные концерты, совершенно ему ненужные. Оказывается, обычно все эти обдолбанные создания, которых в минуты расслабления привели на лечение их родственники, сбегали отсюда через пару дней... или недель. Это всегда случалось из-за боли.
Боль. Она ела этого алкаша изнутри, и он матерился громче и громче. До тех пор, пока в нем что-то не отключилось, и он не присел наконец, дрожа немного и молча. Боль.
Игорь – не мог же он так же... (Во всем была виновата боль) Игорь мог сколько угодно ломаться от боли, но родители все равно заставили бы его, отправили на лечение. Или просто заплатили санитарам, которые прикрутили бы его к кровати. Вадик не был жесток. И он любил своего брата. Он не хотел, чтобы тот страдал, но мысль, что его сейчас держат в больнице, что его лечат наконец, и никакие левые парни не припераются к нему среди ночи за денежным долгом, приносила ему странную радость, удовольствие, тепло где-то внутри.
Это было похоже на возмездие.
Игорь. Глядя в эту груду гнилого мяса на костях, на этот кусок дерьма, глядя в его глаза, Вадим видел своего брата, и не испытывал ничего, кроме ненависти и омерзения.
- Где тут больница, слышь, ты?..
Он мог бы обратиться к нему только матом. А разве эти располневшие женщины в кабинетах, залитых белым светом, не убеждали его не материться?
- Где тут больница?
Но боль все еще смотрела на него из глаз гребаного алкаша. Он не знал, что сказать, но открывал почти совсем опустевший рот и не мог выговорить ни слова.
- Я на водку тебе дам.
Гребаный алкаш. Он валялся на земле, и протягивал руку, чтобы Вадик помог ему встать. Секунду мальчик колебался, а потом все-таки поднял его на ноги.
- Ну?..
Ускользающий свет отнимал у всякой вещи свой истинный оттенок. Деревья и плаксивые ветки, опускающиеся вниз, к земле, превращались в чащу, глушь, мрак. Вадик не разбирал дороги и мерз, а «проводник» уводил его все дальше от реального мира, где уже должны были зажечься фонари... и где Верка названивала ему домой, и где люди могли не пить и не курить.
Вадим не видел, не различал дороги, и чем темнее становилось, тем чаще холод заползал ему под куртку. «Черт меня дернул связаться с этим...» - подумал он.
- Ну, долго еще идти?..
- Да идем, идем... скоро...
А ведь только пару назад он сидел в классе на парте, приобретая люминесцентный загар. Кажется, это было другое время. И не было этой черноты, этой кущи, этой грязи под ногами.
- Эй, поц... Видишь забор, черный такой?.. – алкаш махнул рукой в ту сторону; вдруг его словно подкосило, и он опять упал на землю.
В черной вязи колдовского леса трудно было разглядеть решетку, выкрашенную битумом. Когда гребаный алконавт опять забился по земле, Вадик рванул прочь, к цели: целую неделю он ухлопал на договор с врачами, на то, чтобы они записали его как гостя к брату... Он не мог теперь упустить свой шанс, и бродить непонятно где, или вернуться домой, не повидав брата.
Возле забора, как у осадной стены, обнаружился небольшой ров или канава; Вадик узнал о ней, только подвернув ногу и рухнув на колени с болью, ударившей его в голову. Вселенная вокруг взорвалась, так показалось Вадиму, и этот гнусный мир набросился на него... Словно убегая от чего-то, он попытался выбраться со дна, из болота слежавшихся листьев и дождевых луж. Его джинсы было уже не спасти от всего этого астраномического дерьма.
Проводник ползал на четвереньках, он искал что-то в траве, и бормотал матом:
- Мне тут подарочек должны были оставить, ща, ща... найду...
Эти ветки росли вниз и свисали черными плетями. Все черное.
И джинсы было уже не спасти, и все вдруг закачалось перед ним. Наверное, вся проблема была в том, что его сбила машина пару дней назад. У него шатались все передние зубы. И теперь шатался вокруг целый мир. И все эта чернота... Вадик сидел на земле. И снова сползал на дно.
Игорь, у меня зубы болят.
Проводник - он тоже стоял на коленях и припадал к земле, как больное животное. Кажется, он нашел то, что искал; он разорвал сверток, и несколько пакетиков свалились в траву. Он не заметил; один из них сразу высыпал себе в рот (нос), вдыхая еще что-то с пальцев.
Во всем была виновата боль, парень.
Он забылся, но теперь принялся искать потерянные «подарки». В черноте, ему тоже трудно было что-то разглядеть, но он все-таки нашел, и засунул себе за пазуху.
Игорь, как все кружится... как болят зубы...
Вадик поднялся на ноги, держась за дерево. Кора чувствительно царапала лицо, но ему было уже все равно. Он думал об Игоре, и смотрел на черные мохнатые почки на ветвях. Они напоминали мушек, которые почему-то не взлетали, а затевали что-то здесь, вокруг него.
Игорь, уходящий в другой мир. Мир веселых людей. Мир дерьмового веселья, парень.
- Они такие черные...
И Вадик смотрел в белое бессветное небо с черными мухами.
- Ахахаха... – раскаркался нарик. Он помолодел лет на десять, и его голос был полон бодрости. Хренового веселья. – Да, блин... Слышь, поц... это дурь, поц! Ахахахах... Хорррошие штучки!.. Токо варить надо. Еще какую-то ... добавить, ваще бомбарь получится... Ахахаха... А так нет.
У него в груди что-то клокотало и захлопывалось каждый момент, но он все равно ржал и ржал.
Игорь. Как кружится все.
Вадик все еще обнимал дерево. Какие черные мухи... Такие вот мысли, даже когда тебя штормит.
Такие черные.

Скрытый текст - катя (е):

Е глава. Катя.
Мама.
Они сидели в кухне и пили чай. «Они даже не расслышали, как я открыла дверь...»
Вообще-то Даша была Катиной подругой. Почти с детской обидой она осознавала это, заглядывая в кухню, наблюдая за тем, как мама заламывает руки и негромко повествует о чем-то, а заварочный чайничек, такой красный и блестящий, становится на пару минут центром ее вселенной. Дашу отчаянно сутулилась и улыбалась так светски и так мягко, и Катя смутно скучала по этой улыбке.
Подруга, ты чувствуешь себя ничтожеством, потому что Даше интереснее с Ма, чем с тобой. Парадоксально, но факт.
Даша сутулилась и улыбалась своей знаменитой улыбкой – той самой, благодаря которой она получила золотую медаль при выпуске из школы, той самой, которая порушила Великую Стену Катиной печали. Зеленый свитерок морщился у нее на спине, и руки зябли на сквозной кухоньке.
- Даша, ты не поставила бы чайник?
- Привет, Мам.
- Заварка на полке, на правой, мне без сахара, сахара не очень хорошо для...
Накануне Катя ездила в магазин. Белые пластиковые пакеты все еще стояли у холодильника, и скользкие пакетики с кошачьим кормом неловко разползлись по полу.
- Мам, ты не разобрала сумки?.. - спрпосила Катя.
- Катя? Ты ли это?
Мама всегда говорила с дочерью в таких тонах, так что та никогда не могла понять, - то ли она ненавидит ее, то ли любит до уколов в груди.
- Привет, Катька, - улыбнулась Даша. Ее лицо казалось чуть-чуть голубоватым: отсветы от глаз, тени после ночного дежурства делали свое дело.
Ма со скорбной миной чаевода сама взялась за ритуал мытья чайника. Даша сияла, Катя присела на стиральную машину, и так они сидели, глядя в окно, как на экран кинотеатра, и ожидая каких-то небывалых чудес. Даша улыбалась и грустила от ума, она явно готовилась сказать что-то приятное. Эта ее великосветская манера говорить всякие прелести всем нравилась отчего-то, хотя саму ее очень утомляла. Она всегда боялась, что незаметно для себя опять начнет задвигать нечто запредельное, напрочь убивающее психику окружающих людей, и без того погрязших в своих проблемах.
- Стас приглашает меня к себе на вечеринку...
- Стас? Кто это?
- Ну Мам, Стас, это же... Я училась с ним до ...
- Хорошо, Катя.
Присутствие матери гасило в ней все чувства и мысли. Ей хотелось сказать Даше что-нибудь важное, но все забывалось, таяло, пока Мама была здесь... Вдруг, в этот благостный момент специально для всяческих приятных неожиданностей, зазвонил телефон, и отчаяние застучало в Кате.
- Даш, у тебя нет сигарет?..
- Катя, ты бросаешь, подумай об этом... – серо сказала Даша. – Что за новости? Кто такой Стас?
- Одноклассник, это неважно. Даш, сходи со мной за сигаретами?
- Катя, давай потом?... Я тебя умоляю.
«В эти этот момент мой мозг запел трагический гимн и приготовился к отлету».
Под столом на кухне со скрытой угрозой прятались весы. Катя вскочила на них по старой привычке, по старой привычке горестно вздохнула.
- Ты бы на себя еще свою косуху с металлом надела, Кать. Хоть кроссовки сними.
Мама вернулась, сняла чайник за секунды до того, как он начал свистеть.
- Мама, сумки...
Но никто ее не услышал. Все, что ты делаешь, остается незамеченным.
Даша вздыхала и начинала разговор о ее последнем косметическом заказе. Они обсудили все очень подробно; Катя ощутила, что начинает сползать с табуретки под стол, чай пьянил ее, как вино, и она как раз вспомнила, что купила еще в магазине бутылку пива. Плевать на все.
Завизжи, подруга, шокируй их всех, измени этот мир, обрати на себя внимание.
«Даша была мне так невыносимо нужна, мне хотелось покурить и выпить или же рассказать ей все то, что оседало в моей пустой душе. Она была очень нужна со всеми своими слезами или улыбками.»
- Мам, ты не могла бы?..
- Что, Катя? – Она все прекрасно слышала; наверное, она просто в очередной раз удивлялась наличию у нее дочери. Она усмехалась и досадовала одновременно, и подспудное раздражение прогрызало ее, как мышь – паркет.
«Откуда у нас взялось столько этого дрянного равнодушия? Какая гнусность все... Куда все делось? Куда ушло все добро?»
- Мам, меня сегодня поздно не будет. Ты слышишь? Я уеду к Стасу. Они будут рады... У него открытие магазина...
Мама пожала плечами, ныряя обратно в уют Дашиной улыбки.
«Отчаяние. Отчаяние. Отчаяние.»
Она ничего не хотела слышать, но вечером, когда я еще даже не успею опьянеть от триумфального Стасового шампанского, она будет звонить мне, непонятно зачем, загонять меня домой, прыгать перед зеркалом с телефоном и корчить рожи по привычке, которую не могла бросить всю жизнь. Когда-то ей это нравилось, а теперь зеркала и взрослая дочь напоминали ей о том, что она стареет и ничего уже не успевает, и до поезда осталось совсем немного, и она опять забудет дома все главное, что хотела взяь с собой...
Катя лежит на мокром мху, ее больная спина жмурится от ужаса, ребра сжимаются крепче, руки в кулаках мнут долгожданную сигарету. Катя лежит и вспоминает все, что было.
Раз, семь, девять, тринадцать, - это она считает черные и белые клеточки плиточек в подъезде в доме моей матери.
Даша была ей так нужна, но не смогла или не пожелала помочь, - это говорил капризный голос в Кате, которая засыпала никотиновым сном.
На самом же деле все было когда-то совсем не так. Бедная, бедная Даша. Засыпая, отплывая, Катя вспоминала другую часть.
На самом деле все было немного не так, и Даша не предавала ее. Пусть, пусть это бдет так! На самом деле Даша тоже могла попасть в Парк, просто с другого входа. Оказалось, что их много - не только пруд, не только дождь, не только этот запах мокрых сигарет. Каждую секунду Кате приходилось напрягаться, чтобы удержать себя в чувствах.
Да. Даша.
Она сидела с Мамой и улыбалась, как всегда улыбалась, а на самом деле она работала всю ночь, сидела за компьютером, искала... а теперь ей еще нужно было заставить Ма сделать заказ в ее косметической фирме и дождаться момента, когда можно будет спросить... Даше было уже не до курения, не до выпивки, не до кофе или пирожных. Она влюбилась во врача из больницы, где работала Ма, и искала способ с ним познакомиться; она влюбилась, и для нее все приобрело серый цвет в этом ожидании непонятно чего, только серый цвет кроме временного сияющего ослепления.
Ночью она нашла его страницу в интернете из которой поняла, что он женат, и ее сердце было надорвано этой неприятностью. Она уставала от каждой минуты, что дышала, и от улыбки – особенно, а Катя лезла со своими сигаретами и соплями.
Никотин с грустью растворялся в ней, и все тело одеревенело даже при легкой турбулентности головокружения.
Все – Парк.