На самом деле, я не спал.
Не спал, как не сплю уже много ночей, слепо пялясь на потолок, вслушиваясь в мерные ритмы своего пульса. Это такая маленькая радость – чувствовать, что в тебе ещё не всё мертво. Твоя грузная туша неподвижно лежит на кровати, труп-трупом, казалось бы, а нет – глубоко внутри тлеет искра жизни. Азартная пульсация, непобедимое желание иметь место быть. В смысле – вообще быть.
На часах – шесть утра. Семьдесят вторые шесть утра, за то время, что я здесь лежу. Первые полдюжины запомнились мне жгучим страданием, потоками слёз, заливающими глазницы. Сейчас уже, мне вспоминаются дантовы грешники из ледяного ада, что просили его расколупать им ледышки на глазах.
Потом – боль ушла. И пришло равнодушие. Равнодушие – это порок, то чем больна моя несчастная душа. Да, вот так.
Моё тело покрыто шрамами, моё тело изуродовано, но паскуднее всего то, что изуродована моя душа. Да, я больше не есть член общества! Я груз его, отброс, инертная масса, которую следует утилизировать.
И пусть я обгорел за это самое Человечество, но добрые доктора нынче вынесли вердикт: «Восстановлению не подлежит. В расход!» А я не хочу! Вот, какой я эгоист!
Через шесть часов они придут отсоединять меня от жизнеобеспечения. Они вытащат рифлёную трубку у меня из горла, аккуратно извлекут иглу капельницы, отсоединят катетер, а затем – какой-нибудь лицемерный попик подойдёт, возложит на меня свою длань, и изречёт…
Нет! Нет, не хочу! Я видел, как это бывает! Месяц назад нас было семеро, в этой палате. Их консилиум неторопливо, по одному рассматривает нас, как вы рассматриваете картошки на рынке – гнилая, или сойдёт? Перейдём к следующей.
Господи. Господи! Если бы у меня был язык! Если бы я мог взмолиться! Я ведь атеистом был, Господи…а сейчас…не знаю, но молитва рвётся наружу, сквозь гноящиеся ткани рвётся из меня.
А я не могу теперь ничего выразить. Я только лежу, и думаю себе, пытаясь удержать в узде путающиеся от ужаса и димедрола мысли. Я всё пытаюсь вспомнить – где, когда я поступил неверно? Где я совершил ошибку? Что следовало бы сделать, чтобы я не лежал сейчас и здесь – бурым нарывом на белоснежной простыне?
Я много плачу. От жалости к себе, от отчаяния. От беспомощности. Они обещают, что скоро боль уйдёт. Скоро – мне будет легко и спокойно. Но ведь я не хочу такого покоя! Я хочу…надежды. Дайте мне хоть какую-нибудь надежду! Пожалуйста. Ведь я же имею право попросить о чём-нибудь, напоследок? Говорят, раньше, в жестокие старобытные времена, до отмены смертной казни – приговорённому перед плахой давали стакан зелена вина выпить. Ему и легче было. И палачу – вроде как легче.
Но у меня нет палачей. Все ушли от меня, позволив мне лежать в тусклом полумраке, и вглядываться в стрелку будильника, злорадно ползущую к полудню.
Лежать, и пытаться убедить себя самого в том, что я полон равнодушия. Эх, да ни черта я не равнодушен! Горько мне. Горько! Горько.
А вроде ведь - лежит себе тело, не говорит, не движется. Скажите ещё – живой труп…я раньше не понимал смысла этого выражения. А теперь - ясно. Вот он я, перед вами - я живой, люди! Пожалейте меня, ну хоть кто-нибудь!
Однако, и я, и консилиум - знаем, что я определённо есть cadaver.
Без четверти...