Показать сообщение отдельно
  #2209  
Старый 09.05.2011, 15:44
Аватар для Диана
Ветеран
 
Регистрация: 04.04.2008
Сообщений: 525
Репутация: 200 [+/-]
Рассказ уже был опубликован, но ушел в века под напором конкурирующих авторов. Так вот. Сложно все как-то.
Тысяча и один побег
Скрытый текст - первая часть:
Тысяча и один побег
В детстве ты свободен и можешь сбежать в любой момент; а потом родители покупают тебя на мобильник, и ты навсегда прикован к ним информационной цепью. Ничего обиднее нельзя и придумать. Взрослые могут шантажировать даже игрой в пузырьки и мобильные гонки, а потом еще и удивляются, почему же весь мир их детям заменил WOW. Такое вот печальное явление.
Хорошо, когда в жизни есть о чем вспомнить; хорошо, когда в детстве у тебя был тысяча и один побег, и ты повидал свой собственный мир, а не идиотские камеры хранения для детей, куда родители сдают своих чад на время, пока они пьянствуют в ресторане, швыряют деньги на всякую фигню в их огромных магазинах, смотрят идиотские скучные фильмы, которые стыдятся показать своим детям. И чувство, что ты можешь свернуть с выбранного пути в любой момент и начать все сначала или поменять всю свою историю в корне – чудесное чувство.
Мой первый побег состоялся когда-то очень давно; я не помню, сколько мне тогда было, помню только свои джинсовые супермодные шорты и пижонские сланцы. Лет в шесть я был самым крутым парнем в мире. Всем этим американским кретинам (прощай, толерантность – ты была мне неведома в ранней юности, я не уважал, но и не ненавидел) было до меня далеко; они, наивные, смели думать о своей стильности и популярности. Из-за меня мать могла поднять на уши целый город,– всем этим медийным призракам не могло даже представиться такое в их вылизанных американских мечтах, в их детстве и селах с крутыми парнями и прыщавыми (будущими) миллионерами. А здесь, в моем городе детской мечты, была даже парочка кафе, красивый цветной ларек с газетами (которых родители тоже почему-то стеснялись) и большой железнодорожный вокзал, на котором стояли дымящиеся кадки (мама называли их траурно – урны) и ходили толстые бабы с гнусными, прогорклыми пирогами.
Мама приехала сюда лечиться и отдыхать и в который раз потащила нас за собой; жизнь людей без машины всегда представлялась мне интереснее людей внутри душных железно-пластиковых печей. Мы в тысячный раз, в один из дорожных эпизодов моего детства, сидели на станции и ждали неведомого автобуса, который довез бы нас до санатория. Цветной ларек манил меня, а родители принялись ругаться.
- Ты не могла найти машину? Твоя мымра не может даже машину одолжить своей правой руке. Объясни мне, ну какого *** мы тут...
- Не психуй ты. И не ругайся при ребенке. Замолчи немедленно, - спокойно заявила мать, смело глядя в пыльную даль. По правую руку от нее был чудесный маленький город (парочка известных людей, выращенных в этой местности, добрый и деятельный губернатор; знаменитый городской сумасшедший, тяжелая эпидемия гриппа в позапрошлом году), а по левую – желтая сухая степь, из которой, как мне казалось, сейчас примчатся дикие люди на конях, с копьями и стрелами.
- Это не я псих. Это твоя фирма – дурдом... Или не фирма? Как там эта фигня называется?
Мама, наш храбрый полководец, твердо смотрела вдаль и ждала даже с некоторым напряжением. Из-за прилавка вывалилась сильная фигура какой-то тетки; она с матерью поболтали о чем-то серыми, ничего не значащими голосами и мама вернулась к ожиданиям. Отец купил банку пива и хмуро прилип к ней. Процесс пивопития мешал ему что-либо говорить, и он только косился на маму и морщился время от времени. Мама часто говорила: «Любимый, ты меня ненавидишь. Не смотри на меня так, пожалуйста. Так зло.» Отец мерил длинными ногами дорожную пыль, мама горбилась и тянулась время от времени, ей было неловко и скучно. Мы замерли в тишине.
Я всегда молчал, и мама страшно удивлялась этому, учитывая болтливость обоих родителей – а ведь мне было что сказать, правда. Яркие цвета всегда привлекали меня, и я вдруг подумал, что мы могли бы не тупо ждать тут, а хотя бы прогуляться по городу и поесть что-то более вкусное, чем сытное и «горячее» второе, презентуемое на вокзале как комплексный обед – резиновые биточки с прохладными макаронами плюс мутный компотец.
Моя мать всегда была адекватной женщиной; за двадцать пять минут она не увидела среди пары-тройки машин ни одного автобуса, кажется, они здесь вообще были не в ходу, и тогда она усиленно стала ловить машину, а через некоторое время нам на радость все-таки остановился какой-то сумасшедший ...
- Не довезете до «Березок»? Это недалеко, километров восемь отсюда, - мать безбожно врала – даже я запомнил, что это в двадцати километрах от города. – Да?
Эта дурацкая машина, вся какая-то покоцанная и потертая, как полагается, была забита изнутри ящиками и чемоданом. Места совершенно не было, и мама решилась оставить отца и поехать со мной. «Хватит мучить ребенка».
- Что? А я тут без вас буду торчать, да? Еще и с вещами. Отлично.
- Отлично. Ну да, мне не сесть... Путевку не забудьте, давайте, садитесь... Попросите его хоть это дерьмо с задних сидений убрать...
- Я не ругаюсь. Все, ладно, - отец махнул рукой и вскинул голову.
Мама села рядом с водителем, меня пристроили назад; водитель, какой-то смущенный и оторопевший от нашей многочисленности и эмоциональности, ушел для приличия проверить, не найдется ли места в багажнике, и не сможет ли он как-то поправить мом положение мальчика, раздавленного между газовым баллоном и запасным колесом. Мама пудрилась перед зеркальцем заднего вида, я пытался смириться с углом, живо и навязчиво толкавшим меня в бок. Водитель засвистел от нервов; папа вздрогнул и засунул голову в салон. «Этот мужик не внушает мне доверия. Послушай, вам не стоит... Знаешь что, нам уже, судя по всему, пора домой... Зачем тебе ребенок? Тебе и с этим хмырем будет очень хорошо...» Они шипели между собой, как пара влюбленных змей; кстати, так случалось почти всегда. Мама наступила на жевачку или ломала каблук, опаздывала на последний поезд метро, когда возвращалась с работы, и папа мог довести ее до слез, даже если не хотел этого.
Машина была просторной и тесной одновременно. Я мог бы спать в проходе, если бы мне пришлось; я мог даже выйти в другую дверь, если хотел. Предки ругались, водила шуршал в багажнике, как-то смущенно, будто боясь помешать моим выяснять отношения. Мы бесполезно теряли время, а за минуту я успел устать сидеть; никакого коварного плана в моих действиях не было, и я просто вылез на воздух из этой бензиновой клоповни.
Мои предки были чемпионами по убийству времени; если бы это дело по-правде наказывалось, их бы посадили в тюрьму на пожизненный срок. Они ссорились и ходили по кругу из слов, а у меня впереди была масса свободного времени. Мужик тревожно разглядывал раздавленную канистру в багажника и был глубоко погружен в свои мысли. Папа, по пояс увязший в переднем окне, снаружи выглядел очень забавно, и я даже посмеялся по этому поводу, хотя и знал, что в данную секунду они скуривают нервные клетки друг друга.
За витриной ларька продавалось столько всего! На самом деле, ни журналы с картинками, на которые мама возмущенно фыркала, ни маленькие сельскохозяйственные календари. от которых была в восторге моя бабушка, не были мне нужны; но цвета и утешительное разнообразие товаров меня очень привлекало. Казалось, я мог часами изучать витрину, сравнивать цены, подсчитывать свои скромные средства. Но все это продолжалось ровно до тех пор, пока тетка, заседавшая в палатке, не начинала подозрительно спрашивать меня о чем-то, интересоваться моими вкусами, пытаться что-то советовать или расспрашивать о моих родителях (черт возьми, я мог бы многое ей рассказать! – но всегда, всегда молчал).
Мотор взревел неподалеку; оказалось, я был уже в двадцати метрах от автобусной остановки, и добежать я бы все равно не успел. Я не сразу обратил внимание на то, что водитель занял свое место за рулем, мама дышит глубоко и ровно и медленно прощается с отцом, обещая ему подать на развод по возвращении в город, не сразу заметил, что ушел так далеко, а папа, распаленный беседами с мамочкой, тоже не увидел меня; машина тронулась, дорога побежала под колесами и солнце вспыхнуло и погасло на бампере. «Я только вышел, а потом вдруг машина уехала, и папы не было, и мне в глаз что-то попало, и я ничего не успел, и никто не слышал...», - что-то в таком роде я потом загонял маме, папе, маминой подруге и бабушке по телефону – но это было уже потом, и все было кончено, и мама уже перестала думать, что я уже мертв или сделался инвалидом по вине несчастного случая.
На самом же деле над землей поднялась желтая пыль, отец встряхнул плечами, закинул за спину тяжелую сумку и гордо пошел вдоль дороги с прямой спиной, повыше задрав нос. Даже на затылке у него волосы непокорно ерошились; и он шел, такой прочный, такой сильный и несгибаемый, и помогал себе шагать, взмахивая в такт рукой. Наверно, все эти ритуалы очень его поддерживали. Я смотрел в его спину; и мне хотелось плакать первые две секунды, но вместе с тем во мне уже расцветало что-то удивительно радостное. Я видел все, я предчувствовал удивительные приключения...
...В ожидании их я таскался по городу целый час. Даже улицы, на которых мы уже были, показались мне длиннее и страшнее: там было полно незнакомых людей, и все они как-будто пялились на меня, и дома менялись местами, и даже то место, по которому я только что проходил, успевало сменить направление, и ориентиры вроде магазинов и вывесок прятались от меня. От солнечного света все на свете казалось рыжим или песочным; стены домов представлялись мне полускатами египетских пирамид, которых я никогда не видал, а стеклянные внутренности домов, на самом деле являвшихся наружными лифтовыми кабинами, можно было представить заоблачно высокими статуями всех этих коварных египетских богов. Оказалось, что я успел уже здорово устать за время нашего утреннего семейного похода, и теперь мне еще и хотелось спать и есть, что было невозможностью при том, что я имел при себе суммы какие-то совсем незначительные – в итоге я потратил всю свою наличку на три чупа-чупса. . До вокзала я добрался, и там полежал на лавочке, разглядывая лазоревое небо с оранжево-лимонными облаками.. На контакты с местным населением я пойти так и не отважился. Лет до десяти у меня был странный комплекс немоты – беседы с незнакомыми взрослыми и невзрослыми людьми давались мне очень трудно, если вообще давались. И вот я валялся на деревянном противне, медленно усыхая на солнце, мечтая попить и поесть... И в то же время никто не заставил бы меня вернуться. Никогда и ни за что. Всего лишь жара, всего лишь хочется мороженого и жареной картошки – ха! Все это я намеревался пережить.
Я нашел журнал и тщательно изучил его, рассмотрев все картинки, все неказистые карикатурные рисунки к политическим статьям. Я никогда не разбирался в политике – позже с моими однокурсниками мне не о чем было поговорить, потому что после пары слов на тему выборов и оппозиции я сразу видел этих ушастых уродцев с серых газетных страниц, видел уродство, уродство, уродство...
Мир упорно не замечал моего присутствия, и вскоре я принялся играть в невидимку. Это была забавная игра. Невидимка выбирает свою новую жертву и начинает слежку.
Первой жертвой Невидимки оказалась маленькая толстая бабулька с кошкой на руках. Может быть, жертвой была все-таки кошка. Они как раз выкатились из вагона, и бабулька подсчитывала сумки и странно ощупывала все свое тело, как-будто ловила на себе муравьев. Кошка на поводке, сама удивленная свои положением, была удивлена еще больше, когда кто-то невидимый принялся чесать ее за ухом. Невидимка не стал дергать кошку за хвост, ей повезло на этот раз, но тут бабулька заругалась на какого-то мальчика, кошка мяукнула, Невидимка ушел.
Невидимка был совсем беззаботным, и мог невзначай раскрыть молнию на сумке какой-нибудь рассеянной барышни. Чей-то чемодан был спрятан под лавку, в зале ожидания сооружена небольшая модель вавилонской башни из одноразовых пластиковых стаканчиков. Он мог идти за кем угодно, смотреть на кого угодно, следить за тощим дядькой в кожаной куртке (по такой-то жаре!), мог зайти в кафе и сидеть там у окна на холодной липкой лавке. Никаких особых подвигов Невидимка не успел совершить за тот день и от этого был не очень доволен собой.
В кафе почти никого не было, а какие-то дядьки в цветастых рубашках и полуголые тетки кисли у стойки, в ожидании своих прохладительных напитков. Они казались такими забавными, но зависть к их веселью и запотевшим стаканам в руках пересиливала всякое положительное отношение. Их было много и они беззастенчиво шумели, а я был только мелким незаметным мальчишкой, которому хотелось пить и есть. А никого это почему-то не волновало.
Помню, в детстве я никогда ничему не удивлялся. Никаких вопросов родителям. Никаких восторженных воплей. Все было так ровно и гладко, и весь мир я принимал в непоколебимостью взрослого. Все в мире должно быть гармонично – и я, наверное, просто уравновешивал моих предков, этаких детишек. Они так часто вели себя странно, что я привык, и уже мало реагировал на откровенную дикость некоторых людей. Все эти фрики, психи и оригиналы пачками слонялись по миру, и я видал хотя бы одного в день. После одной нашей с отцом ночной вечеринки ни одни клоун не мог для меня сравниться с ним в своей запредельности. Это было красивое время, весна, небо плавало в асфальте, мы переезжали в новую квартиру из родного дома, списанного под снос. С ковров мама счищала грязь переезда, ножки стульев немного расшатались и грузчики кокнули семейный сервиз. Первое время мы все испытывали легкое головокружение при взгляде из окна; четвертый этаж мы сменили на восьмой, и разница была довольно-таки ощутима. Мама утром отправила нас гулять, мы шли по улице и все женщины вокруг почему-то оборачивались на моего героического отца; такое бывает с некоторыми людьми, и у них могут быть лишние или недостаточные килограммы, они могут быть замкнутыми или гиперактивными, но лица противоположного пола реагируют на них непременно эмоционально. Может, он просто шел как-то по особенному, или его старая куртка выглядела как-то супер суперски. Речь идет даже не о сексуальности, но все они не могли не повернуть голову или не дрогнуть плечами рядом с ним. Не представляю, как мама вообще отпускала отца из дома, должно быть, меня она отправляла как защиту от нежелательных (для нее) знакомств. Пройдет лет пятнадцать, и моя девчонка будет спрашивать меня: «Где ты был? Хрен ли ты не звонил, я что, никто, бла-бла-бла...» А мама боялась всех его злых взглядов и никогда не задавала лишних вопросов, даже если очень хотела. Я помню эту весну, и я тогда первый раз не стал переодевать домашние тапки перед прогулкой по маминому недосмотру. Все эти дамочки пялились на папу, а мама ждала нас домой к обеду. Солнце светило в глаза и мы вместе прилипли к свежеокрашенной лавочке. Папа купил бутылку красного и две бутылки пива. Мама в тот день не дождалась нас к обеду и даже к ужину; она прыгала из комнаты на балкон в одном халате, отчего потом простыла и слегла с бронхитом, она даже бегала на улицу, а потом надулась, «как мышь на крупу», и не слезала в дивана до вечера, заплаканная, потонувшая в море волнений. Тогда был первый раз, когда папа сильно напился после смены адреса, и такая многоэтажность все еще была ему в новинку. Как самый крутой парень вселенной он плюнул на лифт и оттащил меня на лестнице через череду хлопающих дверей на тугих пружинах. Длинными ногами он перешагивал через две ступеньки, я вприпрыжку несся следом; мы держали путь к себе на четвертый этаж. Он громко считал переходы, на тридцать втором его замкнуло и мы минут десять переводили дух на шестнадцатом этаже. Само наличие таких заоблачных высот в пятиэтажке, наверное, как-то смутило его; мы пересели в лифт. Никаких ориентиров у него не было, и он полагался только на свою интуицию. Я довез его было до нашего этажа; мне так хотелось, чтобы там нас встречала мама, и она все-таки придала бы отцу нудное направление. У двери нашей квартиры он сказал: «Что за дерьмо. Это не может быть наша дверь. Наверное, это выше,» - и, не выслушивая моих монологов в пустоту, вытолкал меня в лифтовой холл. Мы ездили вниз и вверх, и я ощущал всем телом каждый пройденный метр. Иногда меня до сих пор тошнит в лифтах.
Наша семья была тем еще Верховным собранием; но этот человек, первый, заметивший невидимку, не был похож ни на кого, словно не имел цвета или тени, однако и ему я не удивлялся.
Он сидел передо мной, несчастно свесив руки, не прикасаясь к мутноватому чайку в граненом стакане; он улыбался как-то слабо и невыразительно, а сам не отрывал от меня глаз, так что взглянуть прямее в его лицо я не мог. Этот человек говорил ровно и гладко, но сути было будто бы и не уловить. Забавная вещь: водолазка с обрезанными рукавами казалась его собственной кожей, выкрашенной черной краской. Его шея выгибалась вперед, и он напоминал истерзанного верблюда из бездарного мультика.
Я узнал, что его зовут Вова. «Дядя?» - «Да нет, просто Вова...» Он очень попросил меня, чтобы он никуда не уходил, пока он отойдет, и у меня не было сил ему возражать. Он вернулся ко мне с пачкой мороженого. Пока я ковырял брусок деревянной палочкой, как настоящий китаец (до пятнадцати лет я не мог изгнать из себя сознания, что все поголовно азиаты, кретины, едят зачем-то деревянными палками), он говорил и говорил...
В кафе никого не осталось, и даже отпускного вида люди разошлись. У стойки орал маленький хрипатый телевизор, в него пристально взглядывалась нелепая официантка – толстая и в оборочках. Вова несколько раз сфотографировал меня, пока я ел, и он все говорил что-то, говорил... Наконец, затих – оказалось, он спросил меня и теперь ждал ответа, но я совсем не слышал вопроса. Мы пили газировку; я не говорил ни слова и еда меня просто спасала. Может, он ждал от меня хоть каких-то слов, но я ни звука не мог из себя выдавить. Минут через тридцать мой комплекс сошел бы на нет и я смог бы очень неплохо поговорить с ним, но пока что мой таймер еще тикал, и я сидел тихий и довольный – хотя бы поел. Жизнь казалась мне прекрасной.
Вова быстро щелкал мобильником, и тут что-то у него сбилось, неловкие пальцы второпях ударили не по тем кнопкам и на нем вдруг отразилась такая паника, такая боль, что он напомнил мне мою мать в тот момент, когда она собиралась заплакать. Он больше ничего не говорил и только редко посматривал на меня, тогда, когда ему казалось, что я отвернулся; а я как раз и ловил его на этих взглядах.
Мне было прохладно и сытно; после тяжелого дня я скучал по кровати или хотя бы сиденью автобуса, где мог бы поспать. Темно-зеленая аквариумная атмосфера этой забегаловки навевала на меня сон; может быть, время прошло так скоро из-за моего состояния. На улице кто-то громко вскрикнул. Официантка тяжело охнула, потягиваясь; Вова вздрогнул, глубоко моргая и пожимая плечами.
- Я отойду, - как-то гордо и громко сказал я ему. Так всегда говорила моя мама, когда ей требовалось сбежать на пару минут или наконец сводить меня в туалет в ресторане: «Мы отойдем».
Туалет не блистал чистотой и мама заставила бы меня мыть руки после посещения такого местечка.
Вова подошел как-то странно, и я жутко дернулся, услышав его дыхание у себя за спиной. Оказалось, он был тут все это время, пока я, увлеченный торжественным процессом, слышал только журчание. Он судорожно сжимал свой мобильник, будто коробочку, с которой была заключена его смерть, и мне опять показалось, что он сейчас расплачется.
- Мне понравилось тебя снимать, - прошептал он. – Хочешь, я тебе еще сфотографирую?
Вова настраивал камеру в телефоне с таким видом, будто вязал петлю на свою шею; я стоял, придерживая руками свои крутые пижонские шорты, позабывший о необходимости как-то зафиксировать их на себе и застегнуть ширинку. И трусы у меня тоже были пижонские. С Микки Маусом.
Представляю, что за дивная это была минута: я в своих трусах, жалкая тень человека с мобильником в руках и группа топающих, запыхавшихся людей, разом свалившихся на нас будто бы с потолка.Честно признаюсь, что даже в детстве я не страдал отличной детальной памятью; я не помню много из того, что творилось тогда, но помню хаос, закрутившийся вокруг, и на кухне сгорели чьи-то биточки и обуглилась сосиска в тесте, и я помню этот запах и запах маминых духов и ее ужаса, горьковато-стойкий, которым ее одежда пахла еще пару дней. Плачущая и несчастная, мама вцепилась в меня с силой, почти отрывающей меня от пола. Голым плечом она отирала гадкую стену, укрывая меня от окружающего мира, вряд ли она думала в тот момент о чем-то. Парни в голубых рубашках (милиционеры, я уже тогда догадывался об их роли в этом деле) обступили Вову, и один из них как-то неловко толкнул его в плечо. Я мало что видел, и мама закрывала мне обзор, но я видел, как Вова скривился даже от слабого удара и у него из носа пролетела на пол широ-о-окой дугой какая-то дурацкая сопля, я видел ее лучше, чем что-либо другое. Больше я ничего не знаю, по-честному говорю. Я больше никогда не видел и не слышал о нем.
Только детям такое под силу, и моя психика оставалась в целости и сохранности даже после встречи с Вовой, после того, как мой отец орал на меня как ненормальный, а потом махал рукой, отчаявшись воспитать из меня адекватного человека, мама дергалась в нервных судорогах и бабушка обвиняла меня в своей будущей смерти; а я смеялся, когда мама потом рассказывала о скандале, учиненном в тамошней милиции.
Моя жизнь продолжалась и в ней случился еще не один побег.
Мама всегда была со мной бдительной, и от нее было не так-то просто сбежать. Только пару раз, когда летом она забирала меня из детского сада, и ее вдруг срочно отзывали с отдыха на работу, ей приходилось бросать меня на папу. Каждый раз она делала это с ужасом, и была в чем-то права. Мы были такими ребятами, что могли наворотить самых дикий дел на ровном месте. Несколько раз я отправлялся в маленькие путешествия по району, пока отец спал или ругался с кем-нибудь, но ничего серьезного я не достигал. С каких пор человек начинает раздваиваться? Я начал с того, что не мог понять, чего я хочу, что мне нравится или не нравится; я мечтал о побеге без возвращения и в то же время не мог представить себе жизни без моей настоящей жизни. Без школы, без телевизора, без семьи.
Тогда как раз появлялись большие супермаркеты – я любил теряться в них, и мама всегда тратила кучу времени на поиск. Я даже мечтал иногда, что она перестанет меня искать, ей наконец-то станет все равно, и я стану совершенно свободен. А потом меня сбивало с ног гнусное ощущение никому не нужности и я подсчитывал каждую минуту, которую мама пропускала перед тем как выволакивала меня из простенка между стендами.
Я мог ненадолго сбежать, когда меня отправляли в магазин за хлебом; возвращаясь, я завирал что-то невразумительное, и папа серел лицом, не веря мне ни на грош. Я сбегал на даче, и там это было не очень-то сложно. Несколько раз моего исчезновения никто не заметил.
Представьте, как грустно мне было. Это было тотальное предательство. Я был готов сидеть дома все время и заговаривать со всеми подряд обо всем подряд, лишь бы все они не смели забывать о моем существовании.
С каждым годом мне все легче было прогуливать школу. С каждым новым прогулом, отторжением и омерзением от своих дурацких оправданий мне казалось, что можно больше никогда и никуда не возвращаться... Зимой на улицах я промерзал до самых костей, захлебываясь коротким глотком мнимой свободы; но когда я приходил домой, мне хотелось разнести этот мир к чертовой матери. Все оканчивалось, и каждый раз мне казалось, что прошла и эра побегов.
Папа стал реже выпрямлять спину, и больше не махал так забавно рукой во время ходьбы, как раньше. Мне было лет четырнадцать, я оканчивал восьмой класс; отца повысили в должности, а мама умерла.


Снейк Файтин, ты уже, кажется, все по этому поводу сказал. Экшна не прибавилось.
__________________
одиннадцатиклассница. длиннющее слово, правда?

Последний раз редактировалось Диана; 09.05.2011 в 15:48.