— Нашел, с кем сравнивать! — махнул рукой Эннеари. — Мы — соль земли, дети земли, плоть от ее плоти. Мы земные до мозга костей. А вы... вы такие возвышенные...
Огниво выпало из окаменевших враз рук Лерметта прямо в разгорающийся костер.
— Какие?!
Зеленые глаза Арьена подернулись мечтательной дымкой.
— Возвышенные, — повторил он. — Такие... такие необыкновенные. Нам даже трудно понять, насколько. Люди умеют не довольствоваться привычным. Достигнутым. Вы всегда к чему-то стремитесь... к чему-то другому, не такому... запредельному.
Да. До сих пор это милое свойство человеческой натуры Лерметт именовал "сколько ни дай, а все мало". Не довольствоваться достигнутым? Еще бы. Такую жадную тварь, как человек, еще поискать. Вот только при чем здесь возвышенность?
— К совсем запредельному. Вырваться. Выйти за грань. Перешагнуть предел. Вы просто не можете иначе. Для вас это потребность. Вам это нужно — стремиться, тосковать, вожделеть... даже в грязной канаве мечтать о золотых лугах. Мы так мечтать не умеем.
Верно подмечено. Где и мечтать о золотых лугах, как не в грязной канаве. А самое странное, что Арьен не шутит. Он совершенно серьезен. Он серьезен, как боровичок, прорывающий лесную прель, чтобы выйти из-под земли. Нет, дружище, это не мы стремимся к запредельному. Вовсе даже не мы. Во всяком случае, более запредельного идиотизма, чем тот, что ты изрекаешь, Лерметт во всю свою жизнь не слыхивал.
— Вырваться. Как можно быстрее отринуть обыденность и уйти в неизведанное... — Эннеари вздохнул. — Может быть, поэтому вы так недолго живете?
Больше всего Лерметту хотелось дернуть себя за ухо... ну, или за нос ущипнуть хотя бы. Может, тогда ему удастся проснуться? К сожалению, руки ему не повиновались.
— Вы такие мимолетные... — снова вздохнул Эннеари с печальным восхищением. — Как роса на траве. Как осенние листья на ветвях. Мы так старались украсить эту землю, а вы все равно нас покидаете. Наверное, это правильно. Искать другую, новую красоту. Неутолимо, снова и снова. Нам бы тоже хотелось уметь так.
— А?..
Только этот жалкий звук Лерметту и удалось выдавить из себя. Дар речи покинул его окончательно.
— Вы всюду ищете красоту. Ищете и создаете. Во всем. Зачем далеко ходить — взять хотя бы вот эту одежду. — Эльф кончиками пальцев оттянул рукав своей рубашки. — Такие утонченные переливы оттенков — и так неподражаемо прихотливо подобранных... с такой небрежной смелостью!
До сознания ошарашенного Лерметта этот новый экивок миропорядка, решившего отчего-то встать на голову, высунуть язык и подмигнуть, пребывая именно в таком положении, дошел слабо и не без труда — однако все-таки дошел. Вывод следовал однозначный и очевидный. Эльфы воспринимают цвета и оттенки полнее, глубже, шире, точнее и тоньше, чем люди. Взять хотя бы вот эту одежду. Да, да, вот эту самую. Арьен вовсе не шутил, называя ее красивой. Ничуточки не шутил. Ни малейшей капли иронии — правда, и ничего, кроме правды. В глазах Лерметта бурое тряпье, вдобавок изрядно застиранное и заношенное, отличалось чем угодно, только не красотой — но для глаз Эннеари незримые принцу цветовые переходы обладали тонким изяществом.
Создаем, значит, красоту — да, Арьен? Красоту, которую даже не видим. Лерметт почувствовал, что внутри него, помимо воли, начинает зарождаться смех. Совершенно неуместный в эту минуту. Совершенно.
— И вдобавок эта расцветка никогда не бывает случайной. Она всегда наполнена глубоким смыслом.
Каким? Каким, во имя всего святого, смыслом?!
— И цвет, и форма — до мельчайших деталей, — восторженно выдохнул Эннеари. — Все глубоко продуманно. Все насыщено символами.
Арьен, остановись, ты меня в гроб вгонишь, хотел было взмолиться Лерметт. Хотел — и не мог. Рта лучше не раскрывать — иначе смех, щекочущий губы изнутри, вырвется наружу.
— Мы не просто не умеем так, — благоговейно промолвил Эннеари, — нам это и вообще в голову не приходило. Настолько смело и изысканно выразить самое себя чрез символы. Когда каждая пряжка, каждый шнурок, каждый отворот рукава — символ того, кто ты есть.
Лерметт едва не застонал. Непрошенный смех душил его, бился в горле, в груди. Выразить себя? Вот, значит, как ты это понимаешь, эльф. Наиболее низменное и пакостное свойство... нет, не человеческой натуры даже, а человеческой глупости. Наиболее отвратное и мелочное. Напыжить, выпучить, выставить на погляд — в каждой пряжке, в каждом шнурке, в каждом отвороте рукава... все смотрите, все!.. вот он — я!.. я!.. я — великий и неподражаемый Я!.. Чтоб видели. Чтоб знали. Чтоб помнили! Я. Самый-пресамый. Самый знатный. Самый родовитый. Самый богатый. Самый опасный. Самый омерзительный и злобный. Самый посредственный и обыкновенный. Неважно, какой именно — главное, что перед вами не кто-нибудь, а Его Величество Я! Выпятить это свое "я", да так, чтоб солнечный свет застило — и переть напролом, расталкивая помянутым "я" всех остальных... а чтобы ловчее расталкивать, непременно побрякушками обвеситься — чтобы нипочем не забыли, ничтожества, с кем дело-то имеют!
Нет, мироздание не просто встало с ног на голову! Это оно хохотало, сотрясая безмолвного от изумления Лерметта — хохотало с ужимками и содроганиями, разваливаясь в такт собственному смеху на кусочки... донельзя странные кусочки, разбегающиеся с радостными визгом на все четыре стороны.
— Это пристрастие к символам поистине благородно и поэтично, — с прежним благоговением продолжал между тем Эннеари. — В нем столько высоты мысли и чувства! Если даже каждая завязка на штанах...
Вот завязок на штанах, исполненных высоты мыслей и чувств, Лерметт перенести уже не смог. Это было уже слишком — или, как выразился бы Арьен, запредельно. Дикий, дурацкий, неистовый, ни с чем не сообразный смех, душивший принца все это время, вырвался, наконец, наружу — и Лерметт повалился в траву, задыхаясь и хохоча. Он стонал, всхлипывал, зажимал рот руками — и все же был не в силах остановиться.
— Ты что это? — осведомился Арьен чуточку даже подозрительно.
— Это... из ме... ня... воз... вышенность... лезет, — кое-как объяснил Лерметт, с трудом пропихивая слова между взрывами смеха. — Мыс... мыслей... и-и чувств...
— Я же говорил, — кивнул нисколько не обиженный и даже не удивленный Эннеари. — Так тонко оценить возвышенный юмор контраста между жизнью и смертью... между зарождающимся теплом понимания и угасшим сразу после рождения теплом едва затлевшего костра... если бы не ты, я бы и не заметил. Какие же вы, люди, все-таки поэтичные...
Лерметт взвыл от хохота, замолотил руками по земле и дрыгнул в воздухе ногой