Он уже закончил с Хромой. Оставил помятой на расстеленной шкуре. Давно уже не плакала, а как расходилась когда-то. Богами грозила, местью рода. Что боги? Слепые утёсы, деревяшки, дождь за стеной. Что её род? Мертвецы, прах к праху. Когда-нибудь Рулав её прибьёт. А пока пусть дёргается, старается, надеждой живёт, что увидит, что свершится. Хотя зачем? Ей уже поздно, в ней нет жизни. Любить её это всё равно, что тереться об шкуру.
Рулав натянул штаны, попутно зацепив член – болтающийся, вялый. Такой усталый, такой безразличный. Как и эта Хромая. Кто знает, может, не надо было её калечить? Какая разница, как говорил отец – высранное дерьмо назад в жопу не вернёшь. Пусть сожалеют слабаки. Отец, кстати, то ещё дерьмо. Сам дуболом и в сына хотел видеть таким же. Одно спасибо, мать подобрал крепкую, чтобы породу не испортить. Все дети вышли как на подбор – идеальные воины, гроза городка. Когда вместе выходили, все разбегались. Девочки засматривались. На других, не на него. Он же громила. Монстр. Уже тогда был лысый как яйцо, словно изгой безродный, обритый. Первая татуировка. Посвящён Тору – такому дурачку среди богов, нарывающемуся на неприятности. Его, мол, дело по жизни простое – драться. Что же – это дело Рулав умел. И в борьбе силён, и с копьём неплох, и с топором будто бы родился.
Правда, отец что – он ведь вроде как в услужении. На большее мозгов не хватает. Сам служил и детей своих пристроил. Даже расплакался от счастья, когда самый молодой сложил голову за ярла. Болван! От Рулава он ждал того же. Жить ради хозяина и умереть по его желанию. Наверное, отец думал, что кулаком сможет вбить науку. Получилось не очень. Если какое желание он и вбил, так это поскорее окрепнуть и покинуть родительский дом. Так оно и получилось. Отряд удальцов, жизнь в разбое, где подложил ладонь под голову, там и дом. Проблемой было то, что и другие видели в нём дуболома. Безмозглое оружие, которое выпускают в нужный момент для решения всех проблем. Но он-то таким себя не считал! Внешность далеко не соответствовала содержанию.
Плеснул себе воды из ковша, сплюнул остатки на пол. Ничего, Хромая очнётся и вытрет. А не вытрет, так он протрёт лужу её головой. Сука! Как-то укусила его за руку. Прокусила, мразь, запястье. Выбил ей зубы. Поддел головой под краешек стола и как двинул! Теперь уже не укусит, зажуёт разве. Посмотрел в отражение воды – короткая мускулистая шея, огромная лысая голова. Человек-айсберг, человек-утёс. Монстр. Таких в Германии держат на цепи. Безумцы, мол, одержимые. Руки громадные, ладони широкие, пальцы крючковатые. Чёрные полоски на ногтях. И ребёнком был не лучше – огромный, выше всех на голову, каланча. Да, были и другие великаны – но выглядели как-то мягче и не такие уроды. Его никто не любил, только боялись. Первая любовь предпочла другого. Пару лет назад слышал, что у неё уже двое. Живёт с каким-то бондом. Сука! Глупая сука!
– Валить их всех… – простонал он. То ли голос, то ли звериный вой. Никто не должен был видеть его таким, пока не прошёл приступ. Это бешенство, возникающее из неоткуда, из глубин памяти. Каждый раз, когда он вспоминал детство, свои разбившиеся надежды. К счастью, обычно на воспоминания не было на это времени.
Хромая выползла на свет. Приползла, подволакивая ногу. Глаза потухшие, щёки впавшие. Гарнизонная красотка. Замерла, увидев. Попятилась.
– Что, сука, пялишься? – прорычал. – Тебе ещё захотелось?
В два шага он настиг её и схватил за волосы. Почувствовал, как налился, оживился член. Да, он любит чужую боль, его это возбуждает. Навалился, прижал к стене. Слабое тельце Хромой, сломанная веточка. Только на неё и вставал. Притянул к себе…