Слишком уж серьёзен, надменен взгляд, а в глазах застыл холод.
Он вспомнил, что она всегда держалась в стороне от ребятни. Младшие играли, а она как бы чужая, с краю. Разве что животные её понимали. Возилась с собаками, следила за птицей. Но он был не такой как все – жалел и даже… Что толку? Они всё равно мертвы, их давно уже нет. Нет того мальчика, тянущегося за мамину юбку, играющего с солнцем в гляделки, как и больше нет той девочки, рано познавшей неравенство и унижение.
– Вы со мной разговариваете? – Лёд вместо слов.
С вами? Ни в коем разе. Как бы он мог, как бы посмел. Мальчик, всего лишь заблудившийся мальчик, забывший своё место. О, закричи она, прокляни! Но в её глазах не было гнева, лишь холод бесконечного равнодушия.
– Простите, кажется, я обознался.
Он круто развернулся и пошёл прочь, едва удерживаясь, чтобы не побежать. Глупец! Как можно так обмануться? Они все давно мертвы! И больше никого рядом. Один – навеки одиночка. А она, а что она – уже давно не Побирушка. Для неё он хуже, чем пустое место – напоминание об унижении. О том, кем она была – сиротой, приносящей несчастье.
Выбегая, Седой едва не столкнулся с двумя мужчинами. Одного знал – худого, длинного варяга со злым, угловатым лицом. Это он купил себе рабыню. Видимо, обращался с ней хорошо. Кто она ему? Дочь, любовница, забава? Второй – юноша, светловолосый, пока ещё худощавый с длинными руками и широкими ладонями. Глаза ясные, умные, скользнули по нему, будто измерили, взвесили, запомнили.
– Кто это? – громко спросил Длинный.
– Никто, – пожала плечами девушка.
Никто. Он едва сдержался, чтобы не заплакать. Мужчины не плачут, а волхвы и тем более. Никто не видел плачущего волхва. Боги суровы, боги не прощают нежных. Терпи! Терпи! Ты ещё им всем…
Седой встал за углом, чтобы отдышаться, чтобы никто не увидел его боли. Прошлое разбилось на тысячи осколков. Можно жизнь посвятить на их собирание, а можно пойти дальше, за самую грань. Встретиться, наконец, с Богами. Спросить их – за что? Разве им не по нраву были жертвы? Разве затаили они обиду?
– Я всё ещё не могу поверить, что Лют это ты, – услышал Седой. – То-то тогда конунг был слишком спокоен. Да уж, такими людьми не разбрасываются.
– Мне это не нужно, – обронил Лют, и все резко замолчали.
Седой постоял ещё немного, надеясь услышать хоть что-то о себе, и побрёл обратно к учителю. Теперь и Седой изменился вслед за Побирушкой. Для этого хватило и одного слова.
***
А потом была река с многочисленными руслами, притоками, разветвлениями, порогами, волоками. Десятки, сотни рек и речушек, ручьев и затонов… В воображении Хельги они все переплелись в одну огромную артерию, питающую кровью весь Мидгард. Береговые сосны с медно-красными стволами сменились дубом, вязами, ясенем. Верхушки шумели вдогонку, передавая весть:
– Хельги идёт! Хельги идёт!
Он, Злой, ставший вдруг Лютом, и Бера плыли по этой реке, перебираясь от посёлка к посёлку. Каждый раз новые лица, настолько часто сменявшиеся, что уже кажущиеся одинаковыми. Всё сливалось в памяти. Обычно Хельги вёл диалог, а Лют маячил за спиной, создавая видимость угрозы. Изгнание не сделало его общительней, разве что чуточку мягче. Иногда, глядя на Беру, Лют улыбался, по-отечески, ласково. Словно на хмуром, штормовом небе неожиданно проглянуло солнце. Проглянуло и тут же исчезло, скрылось за тучами.