Пролог.
Главное – найти своё место в жизни.
Удачи!
(Надпись на открытке)
Мой дедушка покончил жизнь самоубийством в психиатрической клинике под Веной. Он был, как мне часто говорили, хорошим человеком, но не от мира сего. Мне на память о нём остался только потемневший от времени кожаный кисет, от которого по-прежнему пахнет крепким табаком. Дедушка много курил, поэтому кисет был ему дорог. Сейчас он ставл дорог мне.
Мой отец умер в психиатрической клинике под Лондоном. Отца я почти не помню, мне было пять лет, когда его от нас забрали, и мама много плакала. И я тоже плакала, но просто так, за компанию. По словам мамы, отец тоже был хорошим человеком и тоже не от мира сего. Отец верил в то, что он необыкновенный, и часто грезил. Лишь потом я поняла, что эти грёзы были галлюцинациями, которые неотступно преследовали отца и мешали ему жить. Именно эти галлюцинации и забрали его у меня. В память об отце мне остались две его фотографии, обе сделанные на берегу Черного моря, когда они с мамой только поженились. На этих снимках отец молодой и очень красивый. А ещё мне осталась (мама об этом не знает) его картина. Я прячу эту картину, потому что, как только отца поместили в клинику для душевнобольных, мама лично собрала все отцовские работы, вынесла в сад и сожгла.
Это удивительная картина, я никогда не видела такой ни на одной из выставок. Она написана красными красками на чёрном фоне и изображает виселицу. Когда я смотрю на неё, мне порой кажется, что верёвка с петлёй покачивается от ветра. А ещё на картине есть человек, он стоит очень далеко маленьким багровым силуэтом. Не знаю, что хотел сказать отец, когда писал эту картину, и какими были остальные его работы, но я могу смотреть на неё часами, не отрываясь.
Я знаю, что мама боится за меня. Боится, что я тоже сойду с ума. Каждый раз, когда я говорю что-нибудь невпопад, она смотрит на меня испуганными глазами и непременно спрашивает, что я имела в виду. Маме кажется, что я тоже рано или поздно начну грезить наяву, как грезили отец и дедушка, и поэтому она следит за мной. Я могу понять её страх, ведь все боятся непонятного, а у неё в роду нет ни одного сумасшедшего. У неё нет - а у меня есть.
В пятом классе, когда мы на уроке литературы читали Диккенса, я вдруг встала и сказала на весь класс: "А у меня была бабушка - ведьма". Я сказала это просто так, не задумываясь, шутки ради, а вечером учительница позвонила моей маме, и мама меня заперла в комнате, что я не говорила глупостей. Теперь я понимаю, что это тоже было проявлением её страха.
Потерять рассудок - страшно. Потерять себя как человека, чтоб найти как существо. По крайней мере, так видится со стороны. И дальше есть только два пути: презрение и жалость. Или смесь презрения и жалости, помешанные на боязливом любопытстве ко всему иному.
Но это со стороны, информация, считанная с взглядов прохожих. А изнутри всё просто и понятно, так, как должно быть, только без привычных стереотипов, вбитых в детские умы молотами воспитания.
Я родилась в Вене, пошла в детский сад в Ньюпорте, начала учиться в школе в Лондоне, закончила - в Москве. Я всю жизнь была в пути, даже в те минуты, когда оставалась на месте. Моя мама бежала, и я бежала вместе с ней.
И только сейчас мне становится понятно, что Грёза - это не галлюцинация, не ненормальность. Это образ жизни.
1 Глава.
Меня кто - то позвал.
Потом ещё раз, очень тихо, но отчётливо и по - имени. Голос, сливаясь с шорохом листьев, сам становился похож на шорох.
Я села на постели и осмотрелась, хотя знала, что в комнате никого быть не может. Да и во всей округе никто не мог знать моего имени. Мы лишь пять дней назад въехали в этот дом в Подмосковье, купленный за смешные деньги. Дом был большим, двухэтажным, старым и требовал ремонта. Он стоял немного в стороне от посёлка почти на самом берегу круглого озера, вокруг которого росли осины и берёзы. Но возле дома прежние хозяева посадили разлапистые клёны. Сейчас, в конце сентября, деревья облетали и засыпали своими листьями большую открытую веранду.
Мне этот дом понравился с самого начала; ещё до того, как мама дала согласие на его покупку, я уже знала, что мы будем в нём жить. Дом был одинок и печален. Ему нужна была семья, и не любая, а именно наша. Только нас он ждал всё время с самого своего рождения, и только мы должны были им владеть.
- Инга,- шелестело по комнате.- Инга...
Я осторожно опустила ноги с постели. Точно помню, что, ложась спать, закрывала окно, а теперь оно распахнуто настежь: ветер зябко гуляет по комнате, расшвыривает по столу аккуратные стопки фотографий. Я закрыла окно и, не придумав ничего лучше, принялась ползать по полу, собирать фотографии и складывать их в стопку. Мельком взглянула на циферблат электрических часов, стоящих на прикроватной тумбочке - 3:47.
Фотографии были моей работой. Журнал "Мир вокруг нас" проводил конкурс фоторабот, задавшись целью нанять нового фотографа. Участвовали и профессионалы, и такие, как я, и даже ещё хуже - в общем, все, кто умеет держать в руках фотоаппарат. Я отнесла в редакцию серию фотографий, который я сама назвала «Крыши Лондона», посвящённые самобытной архитектуре английский столицы. Работы понравились, меня взяли на испытательный срок.
И вот уже второй месяц после шестидесяти дней стажировки я работала штатным сотрудником журнала.
Собрав снимки, я протянула руку к ящику стола, когда...
- Инга!..
Я вздрогнула и выронила все фотографии. Сердце гулко билось о рёбра. Стало понятно, что в доме чужой.
Накинув кофту, потому что, несмотря на котёл в подвале, в доме всегда было прохладно, я вышла из комнаты. В одной руке сжимала сильный фонарь, поводила широким лучом из стороны в сторону, в другой – бейсбольную биту. Можно было зажечь свет, но мне хотелось поймать взломщика с поличным.
Я жила на втором этаже, занимала одну комнату из пяти, пока что пустующих. Мы решили сделать в них большую библиотеку, кабинет и две гостевых. Все эти комнаты соединялись длинным коридором, заканчивающимся большим окном. Я старалась ступать бесшумно, однако старое дощатое покрытие под ногами предательски поскрипывало.
Медленно, считая шаги, я дошла до лестницы на первый этаж, постояла немного, прислушиваясь, но ничего не услышала и принялась спускаться вниз, держа биту наготове. Лестница тоже была скрипучей, и сейчас, в ночной тишине, пела гораздо громче, чем днём. В этот момент мне не было страшно, скорее любопытно, хотя страх стал бы естественной реакцией. Спускаясь по лестнице - бесконечные двадцать ступенек, - я думала только о том, что после этого похода надо успеть ещё немного поспать, иначе рабочий день можно будет считать загубленным.
На первом этаже было тихо, никто больше не звал меня и не издавал никаких других звуков. Но это не обмануло, я точно знала, что к нам забрался взломщик. Это знание было настолько твёрдым, что я заранее приготовилась к встрече и была бы разочарована, окажись дом пустым.
В дом вели три двери: две парадные, расположенные по обе стороны от фасада, и чёрный вход за кухней. Сначала я прошла тёмной гостиной к парадным и проверила, надёжно ли они заперты. Оказалось, что вполне надёжно. Потом пошла на кухню через большую столовую.
В столовой было холодно, гораздо холоднее, чем в остальном доме, потому что одно окно было выбито, и в пустую раму врывался студёный осенний ветер. Я поёжилась. Мы с мамой ужинали всегда на кухне, если можно сказать "всегда" после пяти дней с момента въезда, и ждали, когда из посёлка приедет обещанный стекольщик.
- Инга.
Теперь голос прозвучал совсем близко, словно его хозяин стоял в паре метров от меня. Я застыла, только теперь испугавшись. В темноте никого не было видно, но прислушавшись, я отчётливо уловила постороннее дыхание.
- Кто здесь? Немедленно выходи на свет!
Я старалась, чтоб мой голос звучал спокойно и уверенно, но сама услышала истеричные нотки. Свет от фонаря, круглой лепёшкой лежащий на полу и частично на пыльном столешнице, мелко дрожал.
- Я уже на свету.
- Я ничего не вижу!
- Ещё увидишь.
- Кто ты?! Что тебе надо?! - сорвалась на крик.- Как попал в дом?!
Никто не ответил. Я ещё несколько минут стояла неподвижно, но уже знала, что, кем бы ни был пришелец, теперь его нет. Оставалось только гадать, что это было: призрак или обман. Или что - то ещё, чему пока нет объяснения.
Страх отступил, сменившись нервной дрожью. Я положила биту на стол и провела ладонью по мокрому лицу.
Стало ещё холоднее. Плотнее закуталась в кофту, обвела столовую светом и, не заметив ничего подозрительного, пошла обратно.
У лестницы стояла мама, сжимая в руке костыль, с которым она ходила, когда сломала ногу. Мама не позаботилась о тёплой одежде, и полы её халата слабо шевелились от сквозняка.
- Ты что не спишь?- удивилась я.
- Я услышала голоса,- ответила мама.- Это ты разговаривала?
Мама задала этот вопрос таким тоном, что я поняла: если скажу утвердительно, она немедленно отправит меня к психиатру. Поэтому я покачала головой.
- Мне показалось, что в дом забрался посторонний. Я спустилась проверить. Почему ты не спишь?
- Я услышала голоса,- повторила мама.
- Это сон,- ответила я, проходя мимо неё на лестницу.- Иди спать, ещё очень рано.
Знаю, что мама не пошла к себе, стояла у лестницы и смотрела вслед, пока не услышала, как хлопнула дверь в мою комнату. Это её страх, и она боится его, но всё равно ничего не может с собой поделать. Она чувствует себя обязанной следить за мной.