[1]
О скором начале выброса говорит молочно-белая пелена, заполнившая сферу соединителя-разделителя. Мысли Аваллаха, растянутого на распорках силовых полей, и без того медленные, словно бы тонут в белом, теряются. Края Раны дрожат и дрожат все планы Определённого – от Сущего до Ментала. Аваллах чувствует линию, по которой прошло Разделение, обрубки нитей, что вели к высшему телу, взрываются пиковым выбросом боли. Эта боль притягивает другую – боль новорождённой души. Пойманной в сачок бабочкой, та попадает в область действия соединителя-разделителя, к обрубкам кадавра тянутся яркие нити, пробуют соединиться, но соединиться не получается. Тогда нити тянутся к области Сопряжения, к астральным узлам. Вокруг высшего астрального тела Аваллаха формируется венок из семи энергетических шаров: первым рождается оранжевый, затем голубой, затем жёлтый, красный с зелёным, синий, и, наконец, фиолетовый. Руки энергий мнут ком лавы, придают человеческие очертания, шары раскручиваются радужным колесом, разделяют силовой кокон на две части, как если бы по тому прошлась дисковая пила. Последнего Аваллах вынести уже не в силах – проваливается в спасительную пустоту.
Дальнейшее пребывание на базе слияния Аваллах помнил смутно, урывками. Выбираясь на краткий миг из пучины тяжёлых, болезненных снов, он снова в неё погружался. Камера при каждом новом пробуждении была другая, двуликий один и тот же – Ансей.
– Симбиоз прошёл успешно, – сказал он при первом пробуждении, – фиксацию пока не снимали, для лучшего сращения.
Аваллах потянулся астральной нитью, чтобы ответить, но нити не слушались – тянулись куда угодно, только не в сторону опекуна.
– Даже не пытайся пока, – сказал Ансей, – ничего не получится. Спи.
И Аваллах спал, и видел сны. Все без исключения были яркими, но рваными, бессвязными. То ли потерял стабильность его эфирный двойник, выведенный из равновесия симбиозом, то ли потерял стабильность сам Эфир, выведенный из равновесия выбросом.
– Да, – подтвердил догадку Ансей, – дело в Эфире. Если мир физический оправляется от последствий пикового выброса довольно быстро, то по миру-отражению волны возмущений прокатываются ещё долго.
Аваллах снова потянулся нитью, на этот раз почти получилось соприкоснуться.
– Осторожней, – предостерёг опекун, – вчера сняли фиксацию, от чрезмерных усилий могут разойтись астральные швы. Спи.
От сна к сну обрывочность уходила, уступая место мозаичности. Всё чётче проступала одна большая картина – жаль, не всех фрагментов хватало.
– Как самочувствие? – спросил Ансей прямо во сне, – не ухудшилось?
– Нет, – ответил Аваллах прежде, чем понял, что слушаются нити безупречно.
– Ты смог ответить не потому, что находишься в Эфире, – упредил его вопрос опекун, – а потому, что моторика полностью восстановилась. Прими мои поздравления.
– А как Аун? – спросил Аваллах, – с ним тоже всё хорошо?
Ответил Ансей не сразу, астральная нить протянулась от другого кокона:
– Не вполне, синдром ложных примесей.
– То есть ему кажется, что душа досталась нечистая, с посторонними фрагментами?
– Да, хотя на самом деле никаких примесей нет. В то же время, если бы синдром не был купирован, ложные фрагменты очень скоро перестали быть ложными – Аун сам вдохнул бы в них жизнь. В настоящий момент он вне опасности, пусть процедура слияния и затянется.
– Рад слышать, что угроза миновала, – сказал Аваллах, – надеюсь, дальнейшее слияние пройдёт без осложнений.
– Не сомневайся, – заверил опекун, – и хватит на этом об Ауне. Сейчас, как только проснёшься, отправимся на контроль – в результатах его у меня никаких сомнений. Затем камера сохранения и путешествие до Крюлода, где будешь помещён в эвтаназиум.
– То есть базу покину уже сегодня? – спросил Аваллах, не зная, радоваться или огорчаться.
– Уже сегодня, – подтвердил Ансей. – Скажу честно, такого быстрого слияния, как у тебя, не наблюдал очень давно, а наблюдал я их, как понимаешь, достаточно.
[2]
Кипит небо, кипит твердь, кипят цилиндры огнекатков, запечатанные с двух сторон, заключённые в яркое до белизны пламя. Боевые машины огненных кадавров катятся валом, навстречу им катится вал простейших. Сшиблись. Аваллах в одном из цилиндров, поддерживает пламя, растёкшееся по внешней его поверхности, не даёт погаснуть. Устремляет огнекаток на исполинского, размером с небольшую башню, червя, тот распахивает увенчанную щупальцами пасть, заглатывает. Внутри твари кольца зубов, раскалённый Аваллахом цилиндр крушит их, выламывает. Червь вздувается, обращаясь подобием скользящего шара, лопается с громким хлопком, разлетается на куски. Кончено.
По небу со стороны Раны расползаются трещины застывших молний, за волной простейших следует волна сторуких. Сторукие – это сферы, состоящие из огромных человеческих рук, соединённых в одной точке – ядре. Сами руки уничтожать бесполезно – будут отрастать снова и снова, пока не уничтожишь ядро. Аваллах и раскаляет, и ускоряет огнекаток до предела, сходится с одной из тварей. Часть рук отлетает, разбрызгивая капли кожи и крови, другие хватают цилиндр, держат, пусть пламя и плавит пальцы, третьи колотят тяжёлыми кулаками. Предельным усилием Аваллах вырывает машину из хватки, катит назад, но от сторукого не уйти – прокатывается сверху, проходится кулаками. Пламя вокруг огнекатка тускнеет, движется он всё медленнее, сторукий хватает, подбрасывает, бьёт. Другой сбивает цилиндр в полёте, принимается, сдирая ногти, ковырять одну из боковых стенок. В следующий миг его самого сбивает чёрная тень – троглодит. Боевые животные чёрных кадавров, троглодиты напоминают ящериц, закованных в панцирь. Глаз у них нет, зато есть кристальные когти и зубы, усеянный костяными шипами хвост. Хвостом троглодит сторукого и бьёт, добавляет ударом массивного черепа, впивается в середину, будто в диковинный плод. Из ядра хлещет струя белёсого дыма, руки метаются с такой быстротой и силой, словно хотят от него оторваться, наконец обвисают. Кончено.
Небо набрякло белёсыми тучами, тяжёлыми каплями срывается Ихор. Твердь содрогается, когда недалеко от искорёженного цилиндра Аваллаха садится мантикора – одна из самых крупных тварей Раны. Вырвавшийся из механического скорпионьего хвоста луч отсекает троглодиту переднюю часть тела, задняя вертится на месте, скребя шипами выжженную твердь. В качестве следующей цели мантикора выбирает адамантового паука – боевую машину кристальных кадавров, мечет луч за лучом. По своему строению адамантовый паук схож со сторукими, за той лишь разницей, что к одной точке крепятся не руки, а многосуставчатые ноги. Взмахнув кожистыми крыльями, мантикора поднимается, стреляет на лету, стараясь послать луч в центральную часть голема-гиганта. Брызжет крошка, но паук продолжает движение, молниеносным взмахом задирает одну из ног, выворачивает, отражая внутренней поверхностью струну луча. Мантикора сбита – падает, ревёт, скребёт запёкшуюся твердь. Подошедший паук раздавливает её, затем и огнекаток Аваллаха, на который наступает случайно…
Он проснулся, растёкшееся тело покоилось на диске сна и восстановления. Какое уж тут восстановление, если Эфир переносит в Кровавое время снова и снова, воспроизводит в мельчайших подробностях весь тот ужас? Впрочем, Аваллах понимал: дело не столько в Эфире, сколько в новорождённой душе. Именно ей, всё ещё находящейся в состоянии шока, требовалось созерцание кошмаров кадавра – подобное уравновешивалось подобным. Той же цели служили визиты в верхнюю процедурную, где Аваллах соприкасался со смертельно больными людьми. Ауры их имели то тёмно-жёлтый, то бирюзовый, то синий оттенок, в исключительных случаях – бледно-фиолетовый. Прикасаться к ним было приятно – ничего резкого, острого, обжигающего. Поражала тяга людей к жизни: знали, что обречены, но в каждом при этом искоркой лучилась надежда. Некое подобие искорки появилось и в его симбионте, время от времени протягивалась тончайшая астральная ниточка, но стоило Аваллаху потянуться навстречу, сразу же исчезала. «Значит, пока ещё рано, – размышлял он, – тем не менее, знак хороший».
– Аваллах, ты не спишь? – к диску протягивается астральная нить, касается робко.
– Нет, Аун, проснулся из-за кошмара. Ты тоже?
– Если бы только кошмары, – сетует Аун, – у меня ещё и фиксация, что в этих кошмарах держит, не выпускает…
Аваллах пробыл в эвтаназиуме три полных декады, прежде чем появились и Ансей с Ауном.
– Пусть канал внутренней связи между вами будет открыт постоянно, – попросил опекун, – сейчас ему крайне необходим тот, с кем можно поговорить по душам.
– Конечно, буду рад посодействовать его восстановлению, но что случилось?
– Проблемы с выходом из фиксации – снять удалось только частично. Теперь вся надежда на эвтаназиум и на тебя.
И вот Аун говорит, Аваллах слушает, сводится монолог к одному – не стоило на симбиоз соглашаться.
– Что скажешь? – спохватывается Аун, – ты не уснул?
– Что тут сказать, – откликается Аваллах, – просто напомню твои же слова: нет ничего более страшного, чем остаться пустым навсегда.
[3]
Лифтовая шахта кристальной цитадели похожа на вытянутую по вертикали кишку, по ней стремительно возносится скользящий шар. Начав движение в нижнем городе, останавливается на самом пике, где устроена наблюдательная комната с прозрачным куполом. Звёздное ночное небо переливается бисером на бархате, ночной город переливается всеми цветами радуги. Люк-диафрагма скользящего шара раскрывается, Аваллах перекатывается на пол с ребристым покрытием. Аун, как обычно, в смотровой нише, оснащённой световыми и астральными фильтрами, появление друга замечает не сразу.
– А, это ты... По какому случаю карнавал, не знаешь?
– Разве людям для праздника нужны причины? – Аваллах подсвечивает свою астральную нить иронией, – прекрасно обходятся без них.
– Говоришь, как Ансей, – в нити Ауна нотки недовольства, – скоро будет не отличить.
– Преувеличиваешь, до стадии двуликого мне ещё далеко.
После эвтаназиума Ансей позаботился об их переселении в Кипелар – жемчужину Гремящего залива. Смена статуса с пустого на носителя открывала доступ ко многим привилегиям, и они ими пользовались. Носитель – промежуточная стадия, в силу чего лавовые тела Ауна и Аваллаха непостоянны: то собираются комом, как у пустых, то вытягиваются, принимая очертания человеческой фигуры, как у двуликих. То же и с силовыми коконами: один большой, шарообразный, то и дело разделяется на два «веретена», пересекающих друг друга крест-накрест, те вновь сливаются, и так по циклу с периодом в несколько секунд.
– У меня стадия двуликого ассоциируется с синдромом ложных примесей, – говорит Аун, – одновременно и жду её, и боюсь. Что, если мы с моим симбионтом не найдём общего языка?
– Напрасные опасения, – возражает Аваллах, – не стоит подвергать сомнению механизм, отработанный веками.
– Ничего я не подвергаю! – резко бросает Аун, – речь о проблемах с симбиозом. Ведь я в нашей паре сосуд, новорождённая душа – жидкость, а если в сосуде трещина, разве не сулит это неприятности в будущем?
– Твою трещину заделали, залепили, – увещевает Аваллах, – не стоит её расковыривать.
– Ну, точно, ещё один опекун на мою голову…
Начинается фейерверк, разрывы снарядов совсем рядом с наблюдательной комнатой, но цитадель надёжно хранят силовые поля. В небе расцветают астры, розы, хризантемы, сотканные из пламени, сплетаются в гирлянды. Аваллах и Аун воспринимают их не столько своими чувствами, сколько чувствами симбионтов, и, подобно гомонящей у подножия цитадели толпе, задыхаются от восторга.