Рита сидела в яме на корточках, по щиколотку в грязи, и плакала от счастья.
Запеленатый Ванька, похожий на серую куколку, смотрел круглыми глазами. Он тихонько «акал», пытаясь вытянуть из тряпичного плена ручки.
- Всё будет хорошо, мой родной! Теперь всё будет хорошо.
Женщина осторожно – боялась проснуться – развернула туго замотанный изолентой полиэтилен. Чёрный лоснящийся автомат, мокрый и скользкий, она бросила в кучу – туда, где уже лежала остальная добыча: семь офицерских сухпайков, жёлтая пластмассовая аптечка, перевязочный пакет, розовый жгут, патроны во фляге из-под тосола, рыжие автоматные магазины и, как законный сувенир от аборигенов, широкий кинжал в самодельных деревянных ножнах.
Пошарив в листве ещё немного, Рита выбралась из ямы, пачкая колени.
«Господи, пусть тварь, зарывшая это богатство, будет вознаграждена», - подумала она, - «сдохнет быстро и без мучений».
Первым делом она торопливо распорола все три отсека сухого пайка и вывалила содержимое в кучу. Тушёнка... каша с мясом... Женщина ухватила банку, с размаху вонзила в неё нож. Ванька закряхтел громче. Рита опомнилась. Помогла сыну вытащить руки, сунула ему галету. Ванька грыз сухое солдатское печенье, как мышонок, держа его двумя чумазыми лапками. Не успела она открыть банку, как он запросил ещё: «Папа!» Позавчера он в первый раз сказал «папа», и теперь это – его любимое слово.
- Папа, папа... – тихо сказала Рита.
Как ни странно, теперь она не заплакала. Подумала: жду ли я, что Пашка вернётся? Врать не стала. Не ждала.
Пашка ушёл три дня назад, через сутки после побега. Разведать окрестности, как он выразился. Окрестности были: поросший лесом хребет, уходящий к облакам, а, с другой стороны, – дорога и сумасшедшая каменистая река вдоль обрыва. Рита не пускала его, не хотела оставаться с Ванькой вдвоём, но он дал слово, что скоро вернётся. Пообещал так спокойно и твёрдо, что она, дура, поверила.
Она ждала до вечера, а потом тихонько побрела, как побитая собака. Оставаться на месте было нельзя – их, конечно, искали. Та ночь тянулась ужасно долго. Они остались одни, сразу навалился страх, и Ванька, почувствовав мамину тревогу, скулил. С дороги, то и дело, светили прожекторы, но лезть вверх по хребту – туда, где не сходил снег, – Рита не могла, боялась простудить сыночка. Но всё равно не уберегла. Наутро оказалось, что он горит. И никаких лекарств, кроме грудного молока и отчаянной молитвы.
Пашка не догнал их ни на второй день, ни на третий... «Нет похоронки – значит живой», - так, кажется, раньше утешались. Страшно было плакать по нему, не хотелось кликать беду.
Ванька заснул, посасывая грудь, и Рита бережно положила серый кулёчек на охапку листьев. Слёзы вновь подступили: сопит тихонько сыночек, пахнет молочком и мокрым котёнком... Почему тебе это досталось? Родиться в смердящем погребе, не уметь улыбаться, слушать изо дня в день чужие мерзкие голоса. Рита вспомнила, как она боялась, что он будет не похож ни на неё, ни на Пашку. Но небеса смилостивились. Глазки голубые, как воздушные шарики, волосы – зрелая пшеница. «Мой сын. Не их», – подумала Рита. – «Мой и Пашкин».
Ей захотелось что-то делать, и она принялась забивать магазины патронами. Пашка учил её, на пальцах объясняя, как обращаться с автоматом. Он жил ради побега. Убежал и... пропал. Пока – пропал.
Ванька проснулся, когда патронная фляга была уже наполовину... полная, пожалуй. Он нашёл глазами маму и сказал тихо и тревожно: «Папа...»
Она сразу ухватила автомат, с третьей попытки вставила магазин и оглушительно клацнула затвором. Тут же снизу прилетела брань на проклятом языке. Рита сунула кулёк с Ванькой в рюкзак, забросила за спину. Голоса и тяжёлое сопение подступали. Может – отребье, вонючие пастухи в галошах, а может и профи, чернозубые и такие же вонючие убийцы.
Рита присела, разложила вокруг магазины.
- Всё будет хорошо, сыночек. Теперь всё будет хорошо...
- Папа, - отозвался Ванька из-за спины.