Картошка разварилась до состояния кашицы. В кастрюлю бросили кусок масла, тут же растаявшего желтым озерцом. Полученное непаханое поле с жирным водоемом засеяли петрушкой и укропом. Тульвен добавил внутрь отваренных ранее бобов, перемешал. Карл, наблюдая как из картошки, зелени, шкварок и бобов получается нечто вкусное, глотал слюну. Тем временем вернулась Клода. Жена переоделась, привела волосы в порядок. Достав из вещевого мешка краюху хлеба, начала отрезать куски сидевшим у костра. Руки дрожали, но помощи никто не предлагал. Все понимали – Клода должна сама о себе позаботиться. Ей это нужно больше, чем забота других. Потому что иногда нужно черпать силы только в себе.
Франц поднял с земли глиняные миски, протер их полотенцем и раздал присутствующим. Тульвен нашел черпак, оказавшийся в шаге от лежавшего в непристойной позе бандита со спущенными штанами. Зачерпнув им из котла, отец семейства наградил щедрой порцией спасителей. Карл тут же принялся работать ложкой, вычищая миску так быстро, словно на донышке был зарыт клад. Сальва не торопился, давая блюду остыть, хотя желудок противно урчал – они за весь день перекусили только яблоком. Найденыш не любил бросать работу на полпути, поэтому помалкивал и продолжал строгать полено.
-- Беженцы, говорите? – спросил у пострадавших Тоффенбах с набитым ртом. – Отчего бежите?
-- Не от чего, - поправил Франц, крепче прижимая к себе вздрагивающего от каждого шороха Германа. – От кого. Наша семья открыла портняжную мастерскую в Золотых Воротах. Думали, что начнем новую жизнь, потому как в Мелирии людей душат поборами и честному человеку требуется не жить, а выживать. Думали, в Десятиградье будет легче.
-- И что, в Золотых Воротах уже не нужны швачки и портные? – удивился наемник.
-- Куда там, господин, - всплеснул руками Тульвен. – Конечно нужны. Умелые руки всем нужны. А шить мы умели. Дублеты, котты, блио, жиппоны. Любой материал от кожи до шелка на радость заказчику. И дело у нас спорилось, уважаемые Ленты, ой как спорилось.
Семья согласно кивала. Даже Герман, плохо понимающий, о чем говорят взрослые. Мальчик покачивался на коленях брата, постепенно засыпая. Он наблюдал за плавными и точными движениями ножа Сальвы, зачарованный проступающими контурами фигурки.
-- Вот только не всем нравилось видеть, как мелирийцы, пришлые люди из бедной страны без короля, но с выводком самодержавных князей, богатеют, тогда как они, по их словам, становятся все беднее. Сперва мы пережили погром. Средь бела дня орава людей с топорами и дубинами принялась рубить нашу лавку, самую, скажу вам с гордостью, богатую на рыночной площади. Но это не беда. Сукно и инструменты мы дома держим, продаем лишь то, от чего заказчики отказываются. Мы продолжили жить и делать вид, что ничего не произошло. И зря. Нужно было трогаться с места еще тогда. Потому как злоба людская, она ведь как фитиль, уважаемые Ленты – постепенно тлеет, подбираясь к воспламеняющему все и вся заряду. И когда ночью накануне самайна, аккурат перед началом листопада, стало быть, в окна полетели горшки с горючим маслом, а вслед за ними зажженные факела, я окончательно уверовал в то, что не удастся нам прижиться в Десятиградье Никому из мелирийцев не удастся. Потому как фитиль вот-вот догорит и что-то произойдет. Будет взрыв и, я не хочу, чтобы моя семья оказалась погребена обломками. Поэтому и хочу вас попросить еще об одном одолжении, милсдари Ленты.
Герман тихо посапывал. Сальва закончил работу, подул, сдувая опилки, повертел фигурку под разными углами. Удовлетворенный результатом, подсел к Тоффебаху и принялся за еду. Трапеза принесла огромное удовольствие, что было странно, ведь состояла из совсем простых ингредиентов. Будучи учеником Георгин, Сальва создавал куда сложные блюда, чтя границы возможного, не пересаливая и не переперчивая. Сальватор был строгим критиком и понимал, что скромные запасы потерпевшей семьи не шли ни в какое сравнение с тем, что он делал, или что едал в самых дорогих ресторациях Десятиградья, когда Золотые Ленты праздновали очередную победу над шайкой ворья или разбойничьей артелью. И все же, вкуснее еды он не пробовал очень, очень давно. А может, дело и вовсе было не в ней.