Нужно было говорить громче. Но не голосом, а мыслью, и Харуст сделал несколько осторожных шагов к мертвецу, не открывая глаз – он и так чувствовал его присутствие. Это приближение не несло иной цели, кроме как убедить самого жреца в близости его души к истязаемой. Люди вообще очень много вкладывают смысла во взаимосвязь действий физических с мистическими, иначе не появились бы ритуалы и заклинания, и подношения, являющиеся ничем иным, как попыткой олицетворить неосязаемые магические силы в реальном мире. Главное было убедить себя в собственном могуществе.
«Ораро. Ораро. Ораро!» - Оставив слова, жрец испустил мысленный клич, направляя его своей волей к душе, замершей в ожидании.
«О, слава Богам, что услышали мои крики! Умоляю, простите меня за мою жизнь во грехе и неверии, пощадите и спасите из этого ада! МНЕ ОЧЕНЬ БОЛЬНО! Что бы я ни… за всё, что сделал я, я раскаиваюсь!..»
На Харуста обрушился шквал мыслей, начисто лишивший его ощущения реального мира. Оставалось лишь концентрироваться на собственном дыхании, замерев. Он принял его голос за Богов, что было не таким уж редким явлением для ожившего мертвеца, не знакомого со способностями Провожатых. К счастью, Боги предпочитали не общаться со смертными, отвечая на мольбы лишь дарованием силы и прозрений – и это было милосердно с их стороны, ибо те, кому доводилось получить от повелителей мира больше, платили страшную цену.
Ораро каялся, и от истовости его молитв и откровений они сливались в невозможный для восприятия поток. Так высвобожденный из пыточной пленник, весь в крови и поту, не утруждая себя утереть обслюнявленные и дрожащие губы, рыдает у ног своих спасителей, ещё не зная, что всё это значит – долгожданное отдохновение или новые, более страшные муки. Он плачет, пытаясь говорить сквозь выбитые зубы, но от волнения лицо немеет и язык не слушается, и всё наболевшее выливается бульканьем, мычанием и бессвязными вскриками. Впрочем, Харуст не спешил прерывать Ораро. Было у этой истерики одно полезное качество – она вентилировала наружу все боль и отчаяние, что копились в этой душе с момента её возвращения в мир. И, лишь когда лавина мыслей замедлилась, он позволил себе заговорить вновь.
«Ораро, всё будет хорошо. Не бойся. Ты не в аду…» - и осекся, не зная, какие подобрать слова.
«Где же тогда, о Боги? Что должен сделать я, чтоб эта пытка прекратилась?»
«Послушай… Я не Бог. Всего лишь провожатый, служитель того, чьё имя носит мой орден. Это не ад. Я умоляю тебя собрать волю в кулак и принять, поверить в то, что я тебе скажу. Ты – мёртв. Ты упал с лошади и сломал себе шею, но твоя душа не покинула этот мир. Я здесь, чтобы помочь тебе.»
«Нет… нет… нет! НЕТ!» - Крик Ораро, протяжный и неестественно сильный, ибо исторгала его не грудь, а разум, заставил Харуста съёжиться. – «Этого не может быть. Ложь! Почему тогда так больно?! Почему я парю во тьме, терзающей меня такой болью, словно меня варят в масле?! Если это не ад, почему здесь так пусто, клянусь Четверыми!»
«Потому что мертвое тело не может чувствовать мир вокруг. Твой дух в ловушке, он вернулся в единственную оболочку, которую знал, но она больше не может поддерживать жизнь. О, Ораро, умоляю, не отчаивайся и поверь мне. Я здесь ради тебя, вместе мы…»
«А БОЛЬ?!» - Харуста перебили.
«Душа силится ощутить мир через сосуд, который вмещал её с самого рождения. Но сосуд гниет. Твоя боль – муки тлеющего тела.»
Жрец ожидал нового приступа, но вместо этого ощутил нечто вроде облегчения. И в следующей мысли, которую он сумел уловить, было подозрительное спокойствие. Достаточно подозрительное, чтобы заставить Харуста волноваться.
«Хорошо. Это всё объясняет. Как больно, Боги. Возможно, я не сошел с ума. Хотя, видит Провожатый, мне кажется, что я провел в этой темнице вечность. Скажи, жрец, где мы сейчас?»
«В фамильном склепе.»
«А кто позвал тебя?»
«Отец.»
«Я, должно быть, напугал его до жути, когда он спустился сюда и увидел меня. Я думал, я схожу с ума и вижу… вещи. Или что это пытка, придуманная в наказание.»
Харуст никак не отреагировал, однако Ораро, очевидно, уже приспособившийся чувствовать своего собеседника, понял его недоумение.
«Мне было видение. Будто в этой тьме я вижу лик отца. Тянусь к нему, но он ускользает. Отворачивается, и ускользает от меня. Должно быть, я до жути напугал его… Что будет дальше?»
«Я помогу твоей душе обрести покой. Подведу её к Порогу, за которым её ждёт Провожатый.»
Ощущения на сей раз были тревожными, они не нравились жрецу – душа сопротивлялась. Он чувствовал гнев, чувствовал обиду. Решимость и жажда жизни разгорались внутри Ораро. В этом не было ничего удивительного, если подумать – молодой человек в расцвете своих сил ломает шею, оставляя беременную жену, родителей и близких. Впрочем, возраст здесь не всегда имел значение. Люди просто любили жизнь. И любой шанс, даже чудовищный, был притягателен.
«Ты не хочешь.» - Констатировал факт Харуст.
«Провожатые хорошо чувствуют желания умерших.» - Язвительно ответил мертвец. – «Я настрадался достаточно, чтобы менять выпавший мне шанс на неизвестность. Что если там, за Порогом, настоящий ад?»
«Ты не знаешь. Никто не знает.»
«Именно. Уж лучше я научусь терпеть боль здесь. Одно видение было, будут и другие. Я хочу остаться, жрец. Я хочу жить, увидеть, как вырастет мой ребёнок, пусть даже издалека. Защищать их, пусть я никогда не смогу показаться перед ними в таком виде. Я хочу…»
«Убить отца, да.»
«Откуда, во имя всего святого, тебе-то знать?!»
«Ты только что сказал, мы хорошо чувствуем желания умерших. Тем более, я с ним общался. Я гадал, похож ли ты на него так, как он себе воображает.»
«Я. Не. Мой. Отец.» - Мертвец брыкался в ярости, Харуст чувствовал это. Ораро был для него почти родным братом, так что они легко обменивались малейшим изменением настроения. Он был открытой книгой, слова в которой начинали мало-мальски приобретать смысл.
«Я знаю. Я это чувствую в тебе. Обида, всё детство проведено в попытках заслужить его любовь, но всё, что ты чувствовал – лишь гордость и требование делать больше.»
«Как призовая собака!» - Эти слова они сказали хором.
«Я лишь хотел, чтобы он любил меня. Мою мать, братьев. Но старый скупердяй был озабочен тем, что считал деньги и ездил заключать сделки. Верховая езда, математика, фехтование… Во имя всего святого, да мне вообще нравится медицина, но всё, что я получал от него – уроки счетоводства, политики, заучивание родословных его влиятельных дружков и партнеров, чтобы не приведи Порядок я не ударил в грязь лицом. Ведь мы должны заслужить уважение! А как этот ублюдок обращался с матерью… У неё были мечты, знаешь ли. Надежды, о которых она пела мне, сидя вечерами у колыбели, о которых она рассказывала, когда мы гуляли в одиночестве по парку в старом городе. Знаешь, каково это, быть женой тирана, который относится к женщинам, как к своим рабам-южанам? Он бил её, он втаптывал в землю всё, что она любила, и любое проявление свободы воли воспринимал как бунт. Он не человек, он – дракон, спящий на своих сокровищах и убивающий, чтобы сделать груду ещё больше. Берущий от окружающих всё, что ему захочется, и умывающийся их слезами. И каково жить, когда из тебя пытаются сделать то же самое, когда тебя заставляют становиться его копией, пока ты не перестаёшь понимать, где Ораро, а где Сорос Второй, ещё более богатый и мерзкий. Клянусь, жрец, этим камнем и этой кобылой правила в тот день воля Богов, ибо тем вечером я отравил бы его вино. Я бы задушил его подушкой. Нет, голыми руками. А тело положил в склеп, которым он так гордится!»
- Ораро! Сын мой, что ты говоришь! – Мир обрел образы и краски так внезапно, так резко обрушились в уши звуки и чувство биения сердца было столь сладким, что мертвец опешил и умолк.
Он видел себя. Свой труп, вернее, стоящий перед ним, точно чучельник укрепил каркас и прибил к полу. Зловоние лезло в ноздри, а свет булавы в руке выхватывал из тьмы очертания склепа и человека, стоящего сейчас сбоку, схватившегося за плечо, не принадлежавшее ему, но ставшее продолжением его воли. Жизнь была сладостным, богатым фонтаном, бьющимся в теле жреца, и Ораро мог ощутить гнев не только духом, но и плотью – горячей, с текущей кровью и сердцем, заходящимся от гнева.
- Как смеешь ты говорить такое обо мне… Жрец, что бы ты ни сделал с моим сыном, это не то, что я тебя просил! Ты обещал, ты клялся, что даруешь ему покой, но не эту профанацию любви…
- Да что ты знаешь о любви, высохший упырь! – Он кричал так, что голос срывался, и вспенившаяся слюна обрызгала костюм купца. – Палач, отдай мне эту руку с оружием, чтобы я мог разбить ублюдку голову! Он недостоин жизни, за всё, что сделал! Я не отдам ему мою жену, чтоб превратить её жизнь в лишенное всех радостей существование марионетки, я не отдам ему своего ребенка, чтоб он продолжал выводить свой род, как новую породу собак!
Сорос побледнел и опустился на колени, хватая ртом воздух. Он вцепился в ноги Харуста… нет, в ноги своего сына, Ораро, выдавливая из глотки слабые слова:
- Всё, что я делал, всё ради вас. Ты, твоя мать…
- У неё есть имя! Ты хоть помнишь её имя, отец, или она для тебя одна из тысяч жен и матерей, живущих на земле?!
- Алула. Я всё помню, Ораро, прошу, дай мне договорить. Всё, что я делал – всё ради вас. Чтобы весь мир был у ваших ног, чтобы вам никогда не пришлось знать нищету и нужду, как мне, чтоб ваша молодость была сытой и достойной, и все радости были доступны.
- Какие радости? – Прошептал он, глядя на старика у своих ног с презрением. – Когда ты видел её в последний раз? Говорят, когда-то она была самой красивой женщиной, что видел этот город, но ты высосал из неё всю жизнь. Рожай, рожай детей, веди себя, как подобает благородной даме, носи украшения и корсет, не смей показываться на глаза без разрешения, сопровождай меня в болезни и в горе, ибо что, владетельным Мор-Ромам потом шептаться, что меня собственная супруга не слушается?! А что со мной? С моими братьями, с их женами? С Илоией, с которой ты заставил Дисида развестись, когда она родила ему девочку, вместо очередного наследника, которыми ты бредишь, старый козел? Что до того, что ему приходится в тайне от тебя содержать их, ибо ты запретил им близко приближаться, пригрозив выгнать из города? Ты не знаешь иной любви, кроме любви к самому себе. Все, кто тебе дорог – просто ценные вещи, обязанные служить своей цели, иначе они теряют свою ценность. Я презираю тебя, отец. И я никуда не уйду. Если понадобится, я буду бродить ожившим мертвецом в твоём саду и бросаться, как бешеный пёс, каждый раз, когда ты попытаешься приблизиться хоть на шаг к моей семье. Моей любимой Анне…
Впервые за этот день Харуст увидел, как старик плачет. Униженно, не стесняясь никого, забыв о гордости, статусе и накопленных богатствах. Поливая слезами запачканные дорожной грязью его сапоги. Он напоминал сломленное бурей дерево, державшееся до этого момента вопреки всем невзгодам и превратностям судьбы, и тем сокрушительнее было его падение. Старое, слишком толстое, слишком сухое, оно уже не умело гнуться, и уповало лишь на ту силу, что набрало за годы высасывания жизненных соков из почвы. У его подножья не росло ничего, ибо это дерево не оставляло ни света, ни влаги другим, и сейчас ствол рухнул на безжизненную землю, ломая ветви с оглушительным треском, пытаясь цепляться ими за камни и трещины в земле, чтобы безжалостная буря не подхватила его под кроной, как зонт, и не подняла в воздух, где уже не будет спасения.
Что же до Ораро, то он видел этого человека таким впервые за всю жизнь. Этот сильный, безжалостный человек, имевший связи везде, купивший всё и способный убить человека на улице, оставшись неприкосновенен для закона, ни разу на его памяти не плакал. Почему-то чувство жалости, вызванное подобной картиной, лишь раздуло гнев, укрепило отвращение, которое сын испытывал к своему отцу, и рука с булавой попыталась податься вверх для удара, что должен был положить конец тирании, всем страданиям. Никогда ещё решение не было таким простым и очевидным, всего лишь один удар.
Харусту стоило невероятных усилий удержать палача от исполнения приговора. Казалось, буря, что сломила старика и бушевала… нет, которой стала душа Ораро, пытается разорвать на части его собственную. Жажда жизни и жажда мести слились воедино, порождая чудовище. Он допустил ошибку, позволив Ораро и Соросу уладить свои разногласия раз и навсегда, он ошибся, впуская мертвеца в своё тело и тем самым обрекая свою душу на муки не менее болезненные, чем пребывание внутри трупа. И теперь эта тварь, в которую превращался Ораро, желала мстить, извращая всё светлое, что она противопоставляла своему прародителю, на угоду своей жажде. Любовь становилась поводом для убийства – история множества заблудших душ, знающих, что на иное они не способны. Их никогда не примут в мире живых, им не будет покоя. И от голода жизни каждая эмоция, особенно в захваченном теле, переживалась десятикратно сильнее, месть становилась самоцелью, ибо была самым живучим из чувств, а любовь и инстинкт защитника – двигателями и оправданиями.
Дрожа от натуги, точно канат, которым связали бесноватого, жрец не позволял ему ударить. Он искал способ, нужна была фраза, нужная фраза. Что-то, что внесет разлад в этот набирающий силу вихрь ярости:
- Слова Ораро? Или Сороса Второго, идущего к своей цели?
- Что?
Интонация в голосе жреца менялась стремительно, вторя личностям, попеременно захватывавшим власть над едва успевающей выдувать воздух глоткой.
- Что будет дальше, Ораро? Заставишь свою мать быть счастливой? О, я уверен, живой мертвец, убивший её мужа – самого паршивого из всех, но мужа – будет встречен с распростертыми объятьями!
- Заткнись! Он это заслужил! У неё будет всё, она сможет жить так, как её захочется!
- А её разум? Она пережила смерть сына, теперь ей предстоит пережить смерть мужа и возвращение её чада в облике чудовища. Конечно, если она сойдёт с ума от этого кошмара, легче будет с ней жить. Она будет разговаривать с тобой совсем как с живым. Может ты даже заставишь её мумифицировать твоё тело, чтобы замедлить разложение.
- Я никогда… Заткнись! Мне ну нужен этот мешок гноя, я возьму твоё тело!
- А, и заявишься к своей жене затем! Гениально! Здравствуй, Анна, я украл чужое тело, теперь мы всегда будем вместе! А ещё теперь я буду охранять тебя до самой твоей смерти, тебя и наших потомков! Пока это тело не истлеет, и мне не придётся найти новое! Но ничего, если ты будешь вымачивать меня в специальном бальзаме, я продержусь подольше. Главное не целоваться и не спать вместе, если конечно ты не из тех, кому…
- Всё будет не так! Я буду их стражем, я буду в тенях, я уничтожу любого, кто посмеет разрушить их счастье!
- Как твой отец? Любого, кто окажется недостоин приблизиться к представителям великого, самого аристократического и богатого рода Соросов. А потом твой ребенок сделает что-то, что тебе не понравится, и ты бросишься исправлять ошибки. Ты задушишь в ночи каждого, кто посмеет отказать ему в его желаниях, и он будешь лишь думать о том, почему след мертвецов сопровождает его в этой жизни…
- ХВАТИТ.
- Не стесняйся. Я уж не говорю обо мне. Моя душа ведь ничего не значит, её можно выбросить прочь. Или растерзать на тысячу частей, пока я не стану тенью на задворках твоего разума, тихо, почти неслышно молящей о пощаде. Как один заблудший дух внутри собственного мертвого тела, над которым эта тень решила сжалиться. О, какая глупость и какая предсказуемость! Ведь все в Рар-Гелег знают, что приближаться к Соросам всё равно, что селиться рядом с логовом дракона. Прошу, сил у меня уже совсем немного. Осталось расправить крылья и занять своё законное место на горе золота.
Тени заплясали на стенах, когда булава упала на пол, а рядом с купцом на колени рухнуло второе тело, отчаянно хватаясь за голову, как если бы десятки червей ползали под коркой черепа. Ораро… Харуста трясло от переживаний. Отчаяние, гнев, любовь, обида, жалость и презрение, и жажда жизни с обеих сторон сливались, ввергая оба разума в состояние истерики, грозившей перерасти в безумие.
- Я не заслужил этой смерти, я был слишком молод. А я хотел помочь тебе, и вот как ты отплатил за это. Как ты не понимаешь, что смерть придумана не просто так! Но она так несправедлива! Почему мы не можем прожить долгую, счастливую жизнь?! Я не знаю! Чего ты от меня хочешь?! Если бы я мог, я бы даровал вам всем вечную жизнь и право умирать, когда вы захотите, но всё не так. Всё не так. Вечность творит страшные вещи… Пожалуйста, Ораро. – Человек, имя которого теперь трудно было определить, плакал, раскачиваясь вперед-назад, как умалишенный, терзаемый кошмаром. – Я никогда больше их не увижу. Моя жена, мой ребенок, братья, матушка моя, я так боюсь, я так и не сказал вам всего самого важного. Но разве шанс сделать это не будет куплен ценой всего, во что ты верил в жизни, Ораро? Я не знаю. Не знаю, мне страшно, и я хочу, чтобы всё было как раньше. Ну почему этому поганому камню нужно было упасть именно сейчас. Порядок, Создатель, Борьба, Смерть, что сделала вам эта душа, чтобы обрывать её путь так?
Казалось, что сейчас свод гробницы обрушится, чтобы положить конец этому отвратительному спектаклю, рожденному из недосказанности и несчастья, но камень оставался крепким, как никогда, и троица позади вынуждена была наблюдать за тем, как старик, найдя в себе силы, приподнялся и бросился на жреца, обнимая его со всей силой, на которую были способны немеющие руки. Гренерг, кажется, потерял сознание, и сейчас безвольной кучей лежал между стражами, не смевшими сводить расширившихся в ужасе глаз от нечестивого представления в центре комнаты: застывший труп и пара, от безысходности ситуации ревевшая, будто два оставленных в лесу ребенка, жмущихся друг к другу. Сорос целовал лицо Харуста, видя в нём лишь своего сына и умоляя о прощении, а Ораро, забывший о своей обиде и гневе отвечал тем же, боясь отпустить это ненавистное ему, но такое родное и, в преддверье смерти, почему-то, больше всего на свете любимое существо. Он уже решил всё про себя, и сейчас лишь оттягивал момент, прощая.
Он прощал отца, и просил у него прощения. У всех, кому когда-либо наносил обиду, у всех, кого любил и с кем враждовал. В отце в последний момент он, словно в калейдоскопе, видел сменяющиеся образы каждого человека, которому не успел сказать последние слова, и от того он говорил, не переставая, сквозь поцелуи и слезы, глотая соленые капли, поджимая и прикусывая губы, когда бурный поток эмоций угрожал превратить его речь в бессмысленное мычание.
- Пожалуйста, не обижай их. Это-то желание ты можешь исполнить для меня? Я не знаю, что будет потом, и мне страшно, папа. Мне так страшно, что сердце сейчас разорвется.
- Никогда. Никогда. Клянусь, никогда. Клянусь тебе, слышишь?
- Я идиот. Я чуть тебя не убил, какой идиот. Я хотел, слышишь, хотел, и за это я приму любой ад, на какой обрекут меня Боги.
- Не смей говорить так, понял, даже не думай об этом. Пусть Боги лучше сразят меня здесь на месте. Должны же они видеть, что больше всего на свете я желал, чтобы вы были счастливы, чтобы имели всё, чего не было у меня по праву рождения. – Сорос трясущимися пальцами пытался стирать соленые влажные дорожки со щек сына, и от нервного напряжения казался сам слабым и бледным, почти покойником. – Боги, ну почему они не могут забрать меня вместо тебя. Пожалуйста… Жрец, пожалуйста, сделай что-нибудь. Смерть ведь тебя слышит, она отвечает на твои молитвы, так сделай же ты что-нибудь, чтобы мой мальчик жил, а я – умер. Это не справедливо. Не справедливо…
Но Боги благоразумно молчали, не давая смертным лишнего повода умолять. Наверное, они, вечные и непознаваемые, давно уже научились не лезть в горе людей и давать кому-то привилегии, ибо знали, что, каким бы благом не вознаградили они даже столь священное чувство, как любовь, смертным всегда будет мало. Одарённым – мало, а остальным – завидно. И потому вместо гласа Провожатого, который надеялся услышать Сорос, был ему явлен лишь глас провожатого, одного из множества слуг, обладавших только правом соблюдать высшие законы.
- Прощайтесь. Я очень устал, а моё тело остаётся со мной в любом случае. Говорите свои последние слова, иначе я отпущу Ораро без них. – Голос этот говорил лаконично и, из-за этой лаконичности, жестоко.
Соросу даже почудилось, что сама Смерть говорить устами жреца, но это было химерой, порождённой его воспалённым разумом – просто Харуст не желал сам давать ложной надежды, и, как бы ему не хотелось иного разрешения настоящей трагедии, он должен был растоптать любой намёк на него. Души отправляются за Порог, таковы правила.
- Прощай, отец. Ты дал слово. Спасибо за всё, и прости за всё. Мне… мне так хочется говорить с тобой ещё и ещё, но если я буду, то уже никогда не смогу уйти. Даже сейчас тяжело найти силы.
- Ничего не говори. Тебе не нужно моё прощение. Как будто кровь моя могла совершить что-то, за что я должен был её простить. Я дал слово, я его сдержу. Ради тебя и ради тех, кто ещё живёт, я его сдержу. Будь осторожен, мальчик мой. И, что бы ни случилось, ничего не бойся. Обещаю, когда придёт мой час, я тебя найду, и мы снова будем вместе. Главное, помни – я очень тебя люблю, больше жизни люблю, вы – единственный смысл во всём этом мире. Прощай.
Труп рухнул на камни зловонной кучей, от падения его конечности неестественно сгибались, плоть хлюпала, отделяясь от костей, а хрящи хрустели и лопались, не в силах выдержать внезапной нагрузки. Какая бы сила, исходившая от души, населявшей свою бывшую смертную оболочку, не приводила его в действие, она исчезла. Наступила тишина, которую нарушало лишь дыхание. Громилы не сразу решились выйти вперёд и помочь Соросу подняться, а тот даже не звал их, сев на пол и пустым взглядом уставившись на единственный источник белого света в склепе. Наконец, Моргром прошел в центр и нерешительно заговорил, нагибаясь к старику:
- Господин, вы в порядке? Позвольте мне отвести вас в дом, отдохнуть.
- Погоди. – Он позволил поставить себя на ноги, затем кивнул второму на жреца. - Моргром, держи-ка меня. Кажется, у меня отказывают ноги… А ты давай-ка помоги юноше. Жрец, Харуст, ты жив?
- Да. Я встану сам. – На это потребовалось несколько попыток, но, в конце концов, юноша оказался на ногах. Его шатало.
- Что с моим сыном? Ты всё сделал? – Старик кривил лицо от горя, пытался сдерживать слёзы, которые теперь, когда маска гордости была уничтожена, плохо поддавались контролю.
- Душа Ораро ушла, она больше не вернётся. Я подвел её к Порогу смерти, дальше её судьба в руках Провожатого. – Поежившись, он кивнул на труп. – Вам необходима моя помощь в повторном захоронении? Возвращение уже не грозит. И вообще я рекомендую кремацию. Но тело больше не восстанет, душа, что знала его, обрела покой. Теперь это просто труп, вам не нужны ритуалы, чтобы удержать его в гробу.
- Тогда я справлюсь сам. Боги, выведите меня кто-нибудь отсюда, кажется, от этой вони я сейчас потеряю сознание.
- Помогите мне привести в чувство брата Гренерга.
- А, точно… Равар, давай-ка разбуди его и помоги выбраться на свежий воздух. Моргром, веди меня. Давай на какую-нибудь скамью в парке, а затем принеси успокоительного.
Они оставили удушливую усыпальницу. Гренерг, измученный собственными страхами, покорно плёлся перед Раваром, поддерживающим его, и озирался по сторонам, точно ожидал нового избиения или, ещё хуже, казни. Когда Сороса расположили в парке под липой, и Моргром побежал за лекарством для своего хозяина, толстый священник бросился купцу в ноги, умоляя не карать его и отпустить с миром.
- Обещаю, я уеду из города. Я больше вам на глаза не попадусь. Я все деньги верну, что вы мне заплатили, я даже отдам в два раза больше…
- Заткнись, ради всего святого, просто заткнись. – Потирая грудину левее солнечного сплетения, купец выглядел плохо.
- Я бы вам советовал, господин, прямо сейчас послать за хорошим целителем. В вашем возрасте переживать то, что вы пережили – очень вредно для здоровья. – Вставил Харуст.
- Будто я сам не знаю… Равар, этого шарлатана выпроводишь, когда Моргром вернётся, а затем давай как можно скорее к доктору Аниту, разбудишь его, если спит, скажешь, у меня сердечный приступ, пусть стрелой мчит ко мне. Скажи, помираю я. Чтоб не телился, как обычно.
- Господин. – Тот кивнул.
- Радуйся, свинина, что твой юный коллега смог сделать то, чего не сделал ты. – Наконец, обратился он к священнику. – И даже больше. Дал поговорить с моим мальчиком в последний раз. За это я тебя не убью, но и твои аферы надо заканчивать. Слишком долго ты наращивал сало на чужом горе и лживых молитвах.
- Господин, если позволите…
- Что?
- Я бы не сказал, что брат Гренерг настоящий шарлатан. Думаю, Провожатый послал ему испытание. Это… распространённая среди нашего ордена ситуация. Смерть – суровый господин, но служат ему по-разному. Есть те, кто ведёт войну со злом. Они повелевают страшными силами, и их вы зовёте палачами. Есть те, кто помогает душам уйти на покой. Как я. Мы не обладаем великим могуществом, но его хватает, чтоб блюсти законы Провожатого. Однако есть и те, кто… помогает живым справиться со смертью. Ибо заблудшая душа – не такое уж частое явление. Иногда жрец Провожатого посвящает себя проведению ритуалов, которые успокаивают не столько мёртвых, сколько живых. Они помогают справиться со страхом смерти, примириться с врагами и вселяют надежду, что, когда ты умрёшь, то получишь достойное погребение, и твоя душа не будет обременена при переходе в иной мир.
- И как это относится к нему? Долго же ты бегал… - Вернулся Моргром, Сорос жадно припал губами к чашке, от которой пахло какой-то спиртовой настойкой.
- Он – из третьих. Но это опасный путь, ибо людям свойственно проявлять благодарность. Покуда ты воюешь или странствуешь, тебе не унести с собой много богатств, да они и не очень нужны. Но если ты оставил эту жизнь и осел, посвящая себя служению живым, а не мёртвым… легко утонуть в этой благодарности, потерять путь. И тогда Провожатый становится дальше. Ты забываешь ритуалы, заклинания. Ты перестаёшь чувствовать. Я боюсь, с братом Гренергом произошло именно это. Он всё ещё жрец Провожатого, но не палач и не проводник душ. И, возможно, это достойно порицания. Но я прошу вас, господин, простить его, и дать ему обрести свой путь заново, если он окажется достоин. Ибо когда-то он, как и я, совершил паломничество к Порогу Смерти. Он видел поля костей и не нашедшие упокоения души древнего мира, просто забыл. Может, это и к лучшему. Но он уже отмечен Смертью, и у неё на него могут быть свои планы. Я бы не стал вмешиваться в них, не после того, что вы видели собственными глазами.
- Ну пусть так. Мудрые слова. Мудрые в том, что я действительно не хочу портить отношения с Богами, пусть Пал… Провожатый будет судьей этому человеку. Равар, не стой тут, как идиот, выпроводи брата Гренерга прочь и пусть не появляется больше возле моего дома. Его жизнь – его жизнь.
Немного успокоившись, Сорос пригласил Харуста сесть рядом с собой на скамью. Жрецу было приятно оказаться наконец-то вдали от миазмов разложения, от оживших мертвецов, заблудших душ и сцен для человеческих трагедий. Здесь, под липой, шелест ветра в листве убаюкивал, напоминая, как много сил юноша потратил этой ночью, и что он так и не поспал толком после долгой дороги, приведшей его в Рар-Гелег. Он мог позволить себе дышать полной грудью. Наконец-то, он мог позволить себе облегченно выдохнуть. Купец кивнул Моргрому уйти.
- Я прикажу подготовить тебе комнату в моём доме. Ты можешь остаться сколько пожелаешь, пользуйся моим гостеприимством. Это меньшее, чем я могу отблагодарить. Ну и про награду я не забыл, разумеется.
- Благодарю, но я лучше переночую на постоялом дворе.
- Торопишься сбежать от меня после всего, что наговорил мой сын, верно?
- Господин Сорос, я сегодня побыл вместилищем для чужой души, которая чуть не украла моё тело. Если бы я мог только описать, как мне хочется оказаться отсюда подальше и просто отдохнуть. Я тоже человек, не забывайте. Все, кто служат Провожатому – простые смертные люди.
- Понятно. Но награду ты возьмёшь?
- Конечно.
- Хорошо. Спасибо.
- Я могу идти?
- Эх… ну что ты не можешь немного побыть со стариком, который увидел в тебе сына? Да, ты можешь идти. – Сорос закрыл глаза, по его щекам вновь потекли слезы. – Надо выпить ещё успокоительного. Моргром, принеси ещё!
- Не плачьте, господин Сорос. Вы всё сделали правильно, и ваш сын в самом конце любил вас. Я ведь чувствовал всё. Он всегда любил вас. Просто держите своё обещание.
- Клянусь, сдержу. Спасибо, Харуст. Надеюсь, больше никому на свете не придётся пережить то, что довелось мне. Иди и постарайся сделать так.
Он оставил старика на попечение охранника, и, получив свое вознаграждение, поспешил убраться из этого проклятого дома. Казалось бы, трагедия закончилась, и на дом Соросов должно было снизойти долгожданное облегчение, но жрец ощущал лишь медленно распространяющийся яд. Этот яд тёк не откуда-то извне, не гнев Ораро запятнал этот дом. Наоборот, мертвец лишь сковырнул скорлупу лоска, под которой давно проглядывалось нечто ужасающее. Может быть, Харуст был пессимистом. Из него вышел бы отличный пророк судного дня, учитывая, сколько дряни он замечал в людях. Если правду говорило поверье, и Провожатому были открыты все грехи души, то это должен был быть очень, очень несчастный Бог.
Удаляясь, он встретил в дверях доктора Анита, хотя, вероятно, это было сокращением от Анит-Тина, мода на зеркальные имена распространилась сюда вместе с главенствующей верой в Порядок, божество, покровительствующее Державе. И вышел, стараясь выгнать из головы назойливые мысли. О том, как в коридоре он склонился к матери Ораро и едва удержался, чтобы не расцеловать её, когда передал последние слова её сына. Ему в этот момент хотелось умереть. Что там говорить, ему хотелось умереть уже тогда, когда он заглянул в чужую душу. Бедная женщина. Если только половина того, что помнил или воображал себе её сын, было правдой, Сороса нужно было схватить за волосы и бить головой об пол склепа до тех пор, пока мозг не покроет его ровным слоем. Побои, унижения, скандалы. Ублюдок обращался с ней, как с вещью, что было… в общем-то, нормой. Но что мешало ненавидеть норму?
Именно поэтому его тошнило от этого дома и этой семьи. В ретроспективе, сделал ли он что-то лучше? Упокоена одна душа. Это всегда хорошо. Дана клятва, которую Сорос не сдержит. Почему? Да потому что люди вообще редко меняются, и, хотя травмирующие события являются самым лучшим рычагом, рычагом, способным круто повернуть курс человеческой жизни, сам Ораро не верил в то, что его отец может реально измениться. Попытки уже предпринимались, были ссоры, были располагающие к этому события. Сорос был эгоистом, и Харуст не хотел находиться здесь, чтобы наблюдать, как этот дракон в человеческом теле извращает данную клятву, постепенно растягивая её границы так, что от неё ничего не останется. Жизнь Алулы ей никто не вернёт, и, юноше не хотелось вспоминать её глаза, потому что ему казалось, будто бы в них проглядывались огни скрытого безумия. Он хотел ей помочь, но что он мог сделать? Наверное, будь он решительным, очень многое. Даровать право на смерть. Поговорить, будь у него мудрость старых служителей Смерти. Вбить в Сороса покорность. Или помочь понять… ай, нет, это было бесполезно. Для этого потребуется кто-то, сведущий в сердцах людей. Едва ли даже служитель Борьбы, если таковые ещё остались в мире, мог бы вернуть краски в жизнь Алулы и усмирить её мужа, закостеневшего в своих взглядах на мир. Да и не дело провожатых это было – судить людей. Они не судили даже души, лишь следили за исполнением закона.
И это было тоже страшно, ибо Порог Смерти, не тот, что находился далеко на востоке, но другой, настоящий, был непознаваем, как и его хозяин. Никто не возвращался оттуда, чтобы рассказать, что ждёт дальше. И тогда в склепе, когда Ораро сказал ему в мыслях последние прощальные слова для своих матери и жены, Харусту казалось, будто он бросает душу в ледяную тьму, в подземное озеро, не имеющее дна. Это был первый опыт в его жизни. Не первая душа, но первый опыт. Он никогда ещё не стоял так близко, не… практически был душой, что переступала за Порог, ведь их мысли и чувства на какое-то мгновение стали едины.
- Брат Харуст!
Это Гренергу принадлежал голос, вырвавший юношу из раздумий, покуда он неторопливо брёл по освещённой фонарями улице.
- Брат Харуст! Я ждал в тенях, пока ты выйдешь. Но даже когда ты вышел, я не решался подойти. Я только хотел сказать тебе спасибо. За то, что спас меня.
- Не стоит, брат Гренерг. Вы меня многому научили.
- Да чему я мог научить? Все эти четыре дня я, как глупец, думал, что Провожатый послал мне испытание, и всё, что я должен сделать – это истовее молиться. Я так боялся встретиться с мертвецом лицом к лицу… Я до сих пор боюсь. Но именно поэтому я должен вспомнить, каково это. Я решил отправиться к Порогу Смерти второй раз. Просто хотел, чтоб ты знал, что это благодаря тебе.
- Это… очень похвально.
«Зачем он это мне рассказывает? Собрался – иди молча. Эх, почему людям всегда нужно чужое одобрение, чтобы что-то сделать…»
- Я только хотел задать один вопрос. Последний. Больше мы, вероятно, не увидимся.
Жрец вопросительно кивнул.
- Кто научил тебя принимать в себя чужие души?
- Мой наставник. Ещё на Пороге Смерти.
- Что ж, значит, я зря принял тебя за неопытного юношу, знающего не более, чем пару заклинаний. И за это я хотел извиниться. Гордыня и страх сделали меня жалким. Прости меня, брат Харуст. До свидания. – Кажется, толстяк чувствовал, что утомил брата по ордену разговорами, и потому поспешил ретироваться.
- Доберись до Порога невредимым, и найди там то, что ищешь.
Продолжая путь к одному из постоялых дворов, которые он приметил, пока стража вела его к дому Сороса, Харуст вернулся к своим раздумьям. Наставник… Если бы он ещё учил его чему-то такому. Нет, всё было так спонтанно – ощущение могущества, словно ты способен потрогать душу руками, принять в себя или оттолкнуть. Как человек, внезапно получивший силу гиганта, и одним неловким движением могущий поднять повозку. Он никогда не испытывал подобного, не ощущал такого контроля. И Ораро, несмотря на свою нерешительность, что теплилась в нём до самого конца, ушел как-то слишком легко и гладко, как будто не оказывал сопротивления вовсе. Но оно должно было быть… отправить душу на тот свет – тяжелая работа. Раньше всегда сопровождалась напряжением, готовым, казалось бы, разорвать его тело на куски. Сейчас, однако, вспоминая бурю эмоций, грозившую ввергнуть его разум в безумие и диалог, звучавший одними устами, он так же ясно помнил внезапное, показавшееся неестественным обретение контроля. Как открытие человеком тайны, силы, что всегда была в нём, но ждала своего часа.
И даже просто принять чужое в себя… кажется, Провожатый благоволил ему. Или проклял. Мысль никак не желала покидать Харуста, потому что он раз за разом возвращался к последнему ощущению, доселе ни единожды не испытываемому. Обычно, ты лишь подводишь душу поближе, и дальше божество принимает её в свои ласковые объятия, оправдывая своё имя и сопровождая заблудшего к заслуженному посмертию. Порог тогда воспринимается как некая непрозрачная, но тонкая занавесь, за которую невозможно заглянуть.
Если бы только так же было в этот раз, может быть, юноша чувствовал бы себя спокойнее. Нет, в этот раз, он словно сопровождал Ораро до самого конца, встал на краю, на последней ступени, и держал душу за руку до того момента, когда последний палец не выскользнул из хватки, пропадая, а твоя длань осталась, едва-едва не касаясь запретной плёнки, за которой было темно и холодно. Харуст вновь поёжился, казалось, будто его вдруг выставили на мороз. Черная, холодная бездна, за которой он не почувствовал ничего.