Владыка кодексов, Хоккун, спросил однажды пламенного Кау:
- Скажи мне, о могучий дядя,
Огня едок, изменчивый обманщик, рыжий забияка…
Каков же звук хлопка одной ладони?
Поставил Пламя кубок свой на столик рядом с троном,
Утер с усов божественную пену браги Нгаре.
- Поближе подойди, мой мудрый родич!
Я расскажу тебе об этой тайне мироздания,
Её познал задолго до того, как мир поверг оружьем!
Приблизился Ученый, так дрожа от нетерпенья,
Что стены Ишканхи, любезной его сердцу,
В пяти местах распались в щебень,
Подставил ухо, способное и шепот звезд услышать.
И получил такую оплеуху, что бедным ишканхаям
Пришлось измыслить ноль, и уж с него отстроить город.
А как очнулся, десять лет спустя, услышал:
- Завязывай-ка лучше с этой философской хренью!
--- Десять тысяч смертей Кау. Смерть 1213, Которая-Ради-Разнообразия-Приключается-с-Хоккуном.
---
Они уже два часа торчали на развалинах старого княжьего дворца, который колонисты едва приступили перестраивать. Тут и там к стенам были приставлены шаткие леса, работяги, как озверелые, так и нет, флегматично размазывали штукатурку по сохранившимся перекрытиям, или растаскивали безнадежно прогнившие участки. Живительное внимание богов власти явно целиком и полностью сосредоточилось на восстановлении укреплений и гражданские труженики наслаждались этим по полной.
Ханнок вляпался копытом в лужу строительного раствора. Присыпанную сверху опилками, и, глядя на свирепые южные морды, зверолюд уже был уверен, что - нарочно. Беззвучно матерясь заскакал на одной ноге, пытаясь стряхнуть намертво прилипшую гадость и при этом еще и не отстать. Былая, доозверелая ловкость никак не хотела возвращаться.
Впереди танцующей походкой порхал каньонник, уклоняясь от носильщиков, обходя все грозящие испоганить дорогую хлопковую тунику угрозы. Рядом, сопя и обманчиво неуклюже перебирая лапами, топал кентавроид. Караг белозубо скалился, шутил, травил анекдоты. Пространно рассказывал о каждой мелочи, зацепившей знатный взор, а видит Кау, таковые были повсюду. И совершенно очаровал изголодавшегося по восторженной аудитории нобиля.
Сарагарец все порывался сказать, что пора бы вернуться в гостиницу. Но от его робких увещеваний царственно отмахивались. Оставалось надеяться, что Аэдан увязнет на встрече со старым знакомым. Или, хотя бы, заест на время свой особый характер.
- Полно тебе дергаться, Хааноок. Я знаю Аэдана, и уже понял нгатаев! Вот увидишь, он одобрит наше замечательное приключение! Ах, мой рогатый друг, именно такие дела и помогают нам разогнать застоявшуюся кровь, почувствовать себя живыми!
Ханнок подозревал, что разбирается в нгатаях несколько лучше пришельца из Тсаана. Хотя бы потому, что сам таковым наполовину являлся. И был уверен, что при всей своей старомодности Аэдан не перепутает героическую самоубийственность с барской дуростью.
Но Караг, кошасто ухмыльнувшись, согласился с тем, что без огня в сердце жизнь – лишь сон. Добавив, что замешанная выпивкой кровь возгоняется еще веселее. И вот этот-то намек тсаанай уловил прекрасно.
Когда солнце уже укатилось за западный обрыв долины и городок расцветился бумажными фонарями, Шаи и Караг, на два голоса, по-тсаански заунывно и по-шестолапски грубо, одинаково под хмельком, пели старый, еще царских времен гимн Дружбе Племен. Нобиль путал слова, но очень старался. Варау, напрочь – интонации. Но оба этих мерзавца сохранили координацию! Безнадежно трезвый и подавленный Ханнок плелся за ними, обвиснув крыльями и цепляясь за сверток с сарагарской памяткой как утопающий за последнюю соломинку.