– Месть, говоришь? Волхвы помогли… Какая щедрость! Помолчи, ты всё сказал, что мог, не повторяйся! Уберите его с улицы, пусть теперь живёт рядом с такими как он – калеками.
Волхвы пристально смотрели на конунга. И снова старший не удержался, прокаркал:
– Вот и кинул псу кость. Смотрите, люди, как вознаграждают за верную службу!
– Уймись, колдун! – буркнул один из телохранителей. – А то живо кровь пущу!
Волхв засмеялся:
– Стоит хоть капле моей крови упасть на землю, и здесь уже ничего не взойдёт. Пашня оскудеет, мор падёт на ваш скот! Некому будет защищать эти стены, все перемрёте от голода. Ну, что же ты замер? Руби!
И он почти бросился на воина, распахивая одежды. Грязные такие, пропахшие потом и дымом. Толпа отшатнулась, попятилась. И только конунг остался недвижим.
– Пошумели? Теперь расходитесь! – раздался бас Гостомысла. Его в Ладоге уважали, слушали. Народ рассеивался. Лишившись зрителей, ушёл и волхв.
Рорик долго смотрел ему в след, а потом наклонился к телохранителю и что-то шепнул ему на ухо. Тот кивнул, ухмыляясь.
Заночевать решили в городе, расположились на купеческом дворе.
– Зря что ли себе ноги сшибали, – сказал Власый. – Отлежаться тепереча надо, жирок нагулять.
Это он мог, в смысле, нагулять. Ел и пил всё, что давали, а давали ему много и часто. Особенно вдовушки, да и просто купчихи, пока мужей нет рядом. Купчихи ведь в отличие от дикарок из посёлков побогаче живут и времени у них предостаточно. Скучают, то есть. Духовности ищут, высшей правды. А Власый это дело умел, он с богами за просто так общался, по-свойски и те ему всё нашёптывали.
Седой издали наблюдал, как учитель, озираясь, прихватывал хозяйку.
– Тише ты, обалдуй, а то люди ещё увидят, что скажут! – деланно бранилась купчиха, а сама всё ближе прижималась. И тоже озиралась, как бы и впрямь не увидели. Сама пухлая, круглолицая, с двойным подбородком. В родном посёлке Седого таких не было, ценилась бы за диковинку. Мать, к примеру, была худющая как доска. Высохла от работы.
– Ты это, давай баньку затопи, отмыться мне надо. Поднабрался я грязи от ваших варягов, чужаков окаянных, вся кожа теперь свербит. И не только кожа!
И волхв хлопнул купчиху по заднице.
На купеческом дворе хорошо, привольно. Глухой забор защищает от посторонних глаз, свиньи роются в грязи, сладко потягиваются. Собак куча, все разномастные. Самая мелкая и шумная даже разрешила себя погладить. Лаяла, получается, только чтобы привлечь к себе внимание.
– То-то! – сказал Власый. – Говорил же, со мной не пропадёшь. Это тебе не твоя деревня! Посмотри – дом-то какой! Два этажа! А комнаты там какие! Перины!
Одно не отнимешь, с Власым весело. Особенно, весной, на пашне, когда он селянам землю оплодотворял. Завалил местную красотку и давай, при всех, её на пахоте. Чтобы полба выше головы росла, плодоносила… А селяне ещё радуются, благодарят. Кто яичком угостит, кто хлеб вынесет. Слонялись от селища к селищу, справляя обряды. У каждого племени свои порядки и обычаи, но Власого это не останавливало. Казалось, он знал всё и про всех.
Крепко отобедали, а заодно и поужинали. Власый ушёл развлекать купчиху, а Седой остался не у дел. Поговорил с дворней – люди бестолковые, ума совершенно нет. Всю жизнь живут в городе, дальше купеческого двора носа не кажут, ничего не знают. Только и разговоры о наливках и погоде. Скукота.
Посидел один, вспоминая недавние дела. Как с Власым они промеж воинов Вадимира ходили, прося у богов за удачу. Боги на призыв ответили, помогли, чем могли. Погибли варяги в своей окаянной крепости на костях выстроенной. Побили их всех и стены сожгли. Запылало дерево, всю ночь догорало. Свершилась месть за род. А Вадимиру всё мало, не успокоился.