Хлада, починок Заливной
[1]
Несчастья продолжили преследовать Руту и Тарнума и после свадьбы. Быстро забеременев, Рута не доносила, выкинула, да и сама при этом едва не погибла. Только оправились, только в себя немного пришли, как снова беда: мать Тарнума, Примула, тяжело заболела. Ледяной покров – так называлась болезнь, именно тех, кто переселялся по реке севернее, чаще всего и выбирала. Кожа Примулы огрубела и шелушилась, шелушки таяли, превращаясь в капли волшебной воды.
– Болезнь не остановить, но можно замедлить, – сказал Киприан, – если переселиться южнее, и чем южнее, тем лучше.
Руте Примулу, понятное дело, было жалко, но в первую очередь увидела возможность для себя. После ужаса и позора поединка, после потери ребёнка, мечтала об одном: убраться от Лучистого и Заливного как можно дальше. Понимала, если сказать прямо, Тарнум не согласится, воспримет в ледяные штыки, искала, с какой стороны подступиться, и вот, нашла. В Гнездо его едва не силой затащила, под утро, когда лежали обессиленные, попросила:
– Давай переселимся, Тарнум! Не могу смотреть, как она мучается...
Тот молчал, долго молчал, теребя амулет со знаком Игнифера, выжженным по волшебному дереву.
– Меня её боль на части рвёт, – сказал наконец, – но про переселение забудь, ничего не получится.
– Из-за лесопилки, так? – спросила зло, – как же, столько трудов в неё с братцем Паранором вложили, сегодня-завтра запускать собирались, и бросить – немыслимо, невозможно!
– Нет, лесопилка не причём, – Тарнум тяжело вздохнул, – в Параноре дело.
Рута охнула, потому что в мгновение всё поняла – и как раньше не догадалась? Ведь странный он, Паранор, как есть странный: и пауков боится, и не женился до сих пор, и молчит порой до того страшно, что лучше в холод, стужу лютую, чем наедине остаться.
– Там, в Приозёрном, с ним что-то случилось? – спросила, накручивая на палец рыжий локон.
– Да, я про него не всё рассказывал… – Тарнум замялся. – В общем, коснулся его паук, коснулся холодом, когда убегали. С тех пор Паранор словно замороженный, и если поплывёт на юг, тоже заболеет. Как бы начнёт таять, понимаешь?
– Но не обязательно же плыть далеко, – не сдавалась Рута, – можно на самую чуточку…
– Если на чуточку, это ничего не даст матери.
– Проклятье… Но откуда ты всё это знаешь? Ведь с тех пор, как переселились, вы же только здесь и жили, если ничего не путаю.
– Знаю не я, знает Паранор. Просто знает.
Сказано было спокойно, но Рута чувствовала, что Тарнум еле держится, что в нём всё клокочет.
– Бедненький мой… – прильнула, обняла крепко, – за что нам всё это, за что?
Тарнум обнял в ответ, скрипнул зубами:
– Если б я знал…
Смерть Примулы растянулась на год, очень долгий год, всё это время Тарнум и Паранор не теряли надежды найти лекарство. Отвар пурпурного окопника, толчёный в порошок панцирь кракена, плед из шерсти мамонта – каких только средств не испробовали! – однако, не помогло ничего. Последние месяцы, самые тяжёлые, за больной ухаживал лишь Паранор, не подпускал никого.
– Боюсь я за него, – сказал Тарнум после похорон Примулы, – не бросился бы в Горячую следом.
– А как я-то боюсь! – высказалась и Рута. – Но не столько за него, сколько за тебя и себя – от него же чего угодно ждать можно…
Опасались не зря: через месяц Паранор пропал, как в воду канул. А может, так и было? Тарнум искал, долго искал, но напрасно, и слабина в нём какая-то образовалась, будто трещина. Рута снова возможность увидела, за уговоры взялась. «Как два берега, первые уговоры и эти, – подумалось, – река между ними в пару лет шириной».
– Переселимся, Тарнум, прошу! Ничего же не держит теперь, совсем ничего…
– И отец держит, и мать, и брат, – был ответ, – как корни дерева держат. Потому, прости, не могу.
«А ещё лесопилка!» – хотелось выкрикнуть Руте, но промолчала. Поняла, С Тарнумом ей из Лучистого да Заливного не вырваться. Никогда.
[2]
О том, что Ламанда пропала, Руте сообщил Нин. Глаза у парня горели, прокричал с порога, впустив веер снежинок:
– С ночи была, говорят, утром – нет, потому Баглай всех на поиски и посылает…
– Погоди, погоди, – Рута поёжилась – то ли от ворвавшегося в дом холода, то ли от плохого предчувствия. – Толком расскажи, что случилось.
– Нет времени, – Нин помотал головой, – ребят собирать надо! Мы её найдём, непременно найдём!
Ошибался, нашли не они, нашла Рута – голыми руками из-под снега откопала, несмотря на сильный мороз. Казалось, мать только уснула: лицо спокойное, умиротворённое. Рута коснулась щеки – камень, камень тороса. «Всё правильно, – подумала она с горечью, – есть люди, с которыми не поиграешь, до того крепки. Но там, где крепко, можно сломать, вот в чём беда».
– Когда же ты сломалась, мамочка? – спрашивала Рута, гладя ледяную кожу, – В ночь поединка, или раньше, гораздо раньше? Баглай ли тебя убил, или я?
– Вот ты где! – голос Айрис, словно бы издалека, – нашла…
Рута медленно оборачивается, поднимает взгляд на сестру. Большие голубые глаза Айрис блестят, как всегда, светлые волосы убраны под волшебную сеточку.
– Это не я, – говорит Рута тихо, – не я её убила…
– Что с тобой? – Айрис трясет за плечи, – очнись, слышишь, очнись!..
Появляются Фаргал и Бригитта, Баглай и Пилип, Нин и Маклай, даже Киприан с новой ученицей, Мириндой.
– Это не я, – всё повторяет и повторяет Рута, – не я её убила…
– Помогайте же! – кричит Айрис, – Что вы стоите?
Руту поднимают, осторожно несут, опускают на косматую медвежью шкуру, расстеленную на снегу.
– Держите крепче, – скрипит Киприан, – согревающее заклятье буду читать…
Слова праязыка вонзаются в тело Руты ледяными иглами, те собираются в огненный шар, шар взрывается. Руту выгибает дугой, чувствует запах горелого мяса – это она, она горит заживо! Или нет, не она, а ребёнок, которого потеряла? Тогда, четыре года назад, тоже были ледяные иголочки боли, огненный шар, выжегший чрево изнутри.
– У меня больше не будет детей, так? – спросила у Киприана после, оправившись от горячки.
– Сложный вопрос, – алхимик не ответил прямо, – потребно время…
– Это из-за поединка? – сорвалась, выкрикнула, – из-за него я проклята, да?!
– Нет на тебе проклятья, и не будет, – был ответ, – если сама на себя не нашлёшь…
По жилам бежит не кровь – раскалённая плазма, Рута приходит в себя, снова чувствует холод.
– Вот и всё, – Айрис накрывает ещё одной шкурой, – вот и всё…
Поединок жара и холода изменил старшую сестру много больше, чем саму Руту: на смену девушке пришла взрослая женщина, на смену ветрености – рассудительность. К Руте после поединка относились прохладно, что говорить, даже Фаргал с Сабриной, и уж от сестры она ожидала самого худшего. «Вот сейчас, когда Казарнаку определено изгнанье, – думала Рута, – Айрис воспылает к нему любовью, ко мне – ненавистью, ведь из-за меня же всё». Однако, ничего подобного: Казарнака Айрис даже провожать не вышла, за младшую же сестру вступалась везде, где только можно. Дальше, как говорится, больше. Баандару Айрис дала от ворот поворот, с Маклаем стала ходить – кто бы мог подумать, с увальнем Маклаем! – хотя никакой он теперь не увалень, по правде сказать... Кончилось тем, что сыграли две свадьбы в один день, и Лучистый гулял, и Заливной.
– Рута, ты спишь?
Шёпот сестры, лёгкое прикосновение, и Рута вздрагивает, просыпается. Какое-то время пытается сообразить, где находится, затем понимает – на печи, в отчем доме. На глаза наворачиваются слёзы, потому что на миг показалось, будто они с Айрис снова девчонки и сейчас та позовет смотреть баржи, или ещё какая причуда, а она, Рута, будет упираться и злиться, ведь отвлекает же, вредина, от самого интересного отвлекает!
– Почему она так, Айрис, зачем?
– Не знаю, – красивые глаза сестры туманятся, смахивает слезинку, – устала, наверное…
– А если из-за меня всё, а?
Последний вопрос был лишним, был опрометчивым – Айрис меняется в лице, хватает за руку, шипит рассерженной кошкой:
– Сколько раз я тебе повторяла? Не ты убила Ратму, а Бамут, не ты убила Бамута, а пантеон, потому перестань, перестань быстро!
– Хорошо, я не буду, – Рута шмыгает носом, – просто…
– И никаких «просто»!
– Что вы шепчетесь там? – в среднюю комнату заглядывает Баглай, – приступайте уже!
Пошёл второй год, как он не работает в остроге, сильно за два этих года сдал. И исхудал, и ссутулился, и кашель его донимает. Как-то отразится на нём смерть Ламанды, не сломает ли окончательно?
– Да, сейчас начинаем, – говорит отцу Айрис, отпустив руку Руты.
– Как тисками… – жалуется та, потирая запястье.
– Спускайся, – бросает ей Айрис, – и правда пора начинать.
– Так ты поведёшь, не Бригитта? – удивляется Рута.
– Попробую, – и голос, и взгляд сестры говорят об одном: сможет, у неё и правда получится.
Особой ритуальной кисточкой Рута нанесла Айрис на лоб знак Игнифера – круг с точкой в центре; Айрис нанесла руте знак Акахада – овал, но вокруг рта, и точка на губе. Знак Страфедона был у Бригитты на правой щеке – квадрат с точкой, у Сабрины знак Хакраша, и на левой – пятиконечная звезда с точкой в центре.
– Не скуёт её холод, не сожжет пламя… – расставив лампадки, затеплив, Айрис повела песнь.
– О душе поём, о душе!.. – подхватили Бригитта, Сабрина и Рута.
Тело Ламанды омыли, нанесли необходимые знаки, а когда краска подсохла, завернули в саван.
– Игнифер!.. Акахад!.. Хакраш!.. Страфедон!.. – закончила Айрис песнь, выкрикнув имена богов пантеона.
«Такая уверенная, – думала Рута, – такая взрослая. Стану ли когда-нибудь, как она, или же, как была мягким льдом для лепки, так навсегда им и останусь?..»
[3]
Облокотясь на перила балкончика, Рута смотрит в ночной лес; свет Салмы окрашивает листву в серебро, играет на обнажённой коже. Черту она переступила, пути назад больше нет, потому что человек за спиной не Тарнум. Так ужасно, но так пьянит. Тем, что привела в их сокровенное с Тарнумом место другого, Рута разрушила прежний мир, уничтожила. Зачем она так, почему? Просто не хватило тепла – чуточку, самую чуточку. Думала, их дом из дерева, а он оказался ледяным. Почему в мире так много холода, так мало тепла?
Мужчина протягивает руку, касается. Его зовут Барагуз, имя Руте нравится, как и он сам. Медленно ведёт пальцем по линии позвоночника, она закрывает глаза, выгибается. Барагуз прижимается, потешно рычит, мягкие его волосы щекочут спину. Разве могут быть у арестанта такие волосы? Нет, конечно же, нет. Резким рывком он её разворачивает, упирает в перила, входит, подхватив под колено. Рута делает судорожный вдох, обнимает за шею. Закинув её ногу себе на плечо, Барагуз погружается до предела, взрыкивает, словно медведь. Движения всё быстрее, всё яростнее – листва это осыпается, или звёзды? Как же сейчас Руте хочется, чтобы внизу, у выпирающих корней дуба-великана, появился Тарнум, и чтобы в руках коломёт, и чтобы обоих насквозь одним выстрелом. Но, нет, не появится, потому что на лесопилке, на треклятой своей лесопилке, и всю ночь там будет – установка какого-то нового блока. Что же, у неё тоже установка блока, и сейчас он пронзает насквозь. Выходит изо рта острием сладострастного крика, убивает на миг, чтобы возродить вновь.
В год 821-й от Разделения, в день зимнего пика, ледяной трон Северной Ленты занял Манул Третий, волей пантеона Пламени, тридцать первый хладовлад. По традиции, в этот знаменательный день была объявлена амнистия, коснулась она и ледозаготовительного острога, что находился к северу от Лучистого. Из прощёных арестантов в посёлке остался только один, другие предпочли уплыть по Горячей дальше. Поселился Барагуз на окраине Заливного, в заброшенном доме, который подновил, привёл в должный вид.
– А парень-то с руками, – говорили починковские мужики, – и, кажется, с головой...
– Во-во, себе на уме! – подхватывали в Лучистом. – Арестант он и есть арестант, как не закручивай…
Женщины, особенно молодые, на другое внимание обращали: синие глаза, колючие и холодные, длинные волосы, убранные под волшебную сетку, мягкие черты лица.
– Великосветский вельможа, точно тебе говорю, – так и слышалось, – а что голос грубый и хриплый, так долго ли застудить?
– Нет, из чародеев он, из алхимиков, потому и волосы не стрижёт, что в них у него сила!
Волосы, кстати сказать, смущали не только женщин, но и мужчин, и мужчин, наверное, даже больше. Баандар с парой дружков попробовали выдрать – не получилось, скорее наоборот.
– Осторожней, волосатый, – после с Барагузом разговаривали смотрители, разговаривали, подкрепляя слова ледяными дубинками, – ещё один такой случай, и вернёшься в острог.
– Хорошо, ребятушки, хорошо, не серчайте!..
Урок Барагуз понял: ссор старался избегать, нанялся рабочим на лесопилку. Вскоре и знакомыми обзавёлся, часто у него собирались, гуляли от души. О доме на окраине говорили уже не иначе как о месте злачном, смотрители не раз наведывались с проверками, но ничего из ряда вон.
Топчан для любовных утех подходит не в пример лучше балкончика, хотя и узок, и жестковат. И как они с Тарнумом на нём умещались? Или всё дело в том, что с Тарнумом? Скинув ноги, Рута полусидит-полулежит, Барагуз перед ней на коленях. На шее его смеётся-болтается амулет Хакраша, пятиконечная звёздочка. Камешек на шее Руты тоже подпрыгивает, высекает редкие искры стыда. С ним она пойдёт к Горячей, если Барагуз откажет, и пусть этот камешек утянет на дно.
«У страны своя амнистия, у меня – своя, – решила Рута, и с наступлением лета выпустила себя из тюрьмы, освободила. – Хватит оплакивать мать, хватит оплакивать себя, достаточно!» И гуляла, и танцевала, и пела – кто же знал, что так далеко зайдёт? Почему Тарнум не остановил, как мог не заметить, что у неё появился другой? А Барагуз подобрал ключик, и не ключик даже – отмычку. Рассказывал о хитрой такой – как проволока с виду, на деле же металл мнётся, можно вылепить любой ключ. Вот он и вылепил, и вставил, и повернул, и открылось. Рута и знак придумала, как подать, и в дом помогла скрытно пробраться.
– Душно у вас здесь, – сказал он в первую же их ночь, – долго не задержусь.
– Мне и самой душно, – вздохнула она тогда, а в сердце вспыхнула надежда.
В ту ночь разговора не получилось, и потом, и потом тоже, но не теперь. Пришло время обратиться с просьбой, услышать ответ, хороший, плохой ли.
– Эх, и ядрёная же ты деваха! – Барагуз отваливается, тяжело дышит.
Рута сводит ноги, ничего уже не пьянит, да и пьянило ли? Устала, как же она устала…
– Возьми с собой, как соберёшься отсюда уходить, – вот и просьба, но голос, её ли это голос?
– Не понял…
– Всё ты понял…
– Даже так? – Барагуз ухмыляется, в глазах злой огонек. – Хорошо, я подумаю.
Рута не настаивает, не хочет показаться жалкой. «Подожду, – думает она, – в Горячую всегда успеется».
Ждать приходится долго: проходит месяц, другой, дело к зимнему пику, когда зиму сменит межа, самое особенное время года, оно же и первое из пяти. Порой накатывает, тянет рассказать обо всем Тарнуму, тогда Рута вспоминает ночь с Барагузом в Гнезде, в подробностях вспоминает, и желание рассказать сразу же пропадает. С Барагузом с той ночи виделись раза три или четыре, да и то, впопыхах как-то. Готовится ли он к тому, чтобы покинуть посёлок? Хотелось бы думать. Домашние хлопоты помогают отвлечься, Рута уходит в них с головой: если не стиральное дерево, то швейный механизм, оснащённый ледяными иголочками, если не швейный механизм, то кухня с морозильным кубом, скалкой-самокаталкой и прочими подобными полезностями. Айрис навещает часто – чаще, чем хотелось бы – и одна приходит, и с Маклаем, и с Нином. Что-то почувствовала? Скорее всего, да только поздно уже, слишком поздно. Так ли, иначе, но в починке Рута больше не останется.
– Я за тобой, – Барагуз пробирается в дом ночью, появляется в спальне.
– С ума сошел! – Рута вскакивает, – а если бы муж?
– Обижаешь, крошка, всё схвачено.
– Но с ним же ничего плохого?
– Нет, конечно, или я похож на душегуба? Поторапливайся, собирай узелок.
– Что, прямо сейчас?
– Да, прямо сейчас, – отвечает Барагуз резко. – С севера большая баржа идет, нам с ней по пути.
– Так, а что взять? – Рута мечется.
– Тебе видней, крошка. Если есть хороший оберег, бери, их на реке много не бывает.
Рута хватается за кусочек артефакта на шее, тут же отдёргивает руку, словно обжёгшись. Снимает цепочку, засовывает под подушку. Не её это вещь, нет, не её. Она – мягкий лёд для лепки, а тут камень, для твёрдого человека. Тарнум найдёт, Тарнум поймёт, Тарнум выдержит.
– Так есть амулеты?
– Есть, и ценности тоже есть, но там шкатулка хитрая…
– Хитрые я люблю, – подмигивает Барагуз, – показывай.