А до других дошло, что иначе они живыми не выйдут.
***
Сгустились сумерки, от деревьев потянулись длинные тени. Седой шёл достаточно долго, чтобы устать и желать только о том, чтобы завалиться на постель и желательно при этом с полным желудком. Узелок купчихи, собранной ей то ли из жалости, то ли как плата за молчание, изрядно полегчал в пути. Ещё пара дней пусть даже и строжайшей экономии и ничего не останется. Туманное будущее. Охотиться он не умел, да и нечем – откуда бы у него взялся лук или острога. Отец растил из него земледельца. Все познания мальчика состояли в том, после какого праздника сеять, где и когда собирать. Даже толком не знал, как быть на новом месте, потому что родичи переезжали, когда он совсем был маленьким. Посёлки ведь обычно не стоят на одном месте, перебираются вверх или вниз по реке, в зависимости от плодородия почвы. Когда урожаи падали, старейшина вместе с волхвом искали новое место – не слишком высокое, чтобы землю в зной не сушило, но и не низкое, чтоб не заливало. Потом в дело вступали селяне – рубили деревья, кусты, сваливали их в кучу и жгли то, что не могли использовать на месте. Огромные такие костры. Седой навсегда запомнил зарево и груды пепла, оставшиеся на утро. И снова селяне принимались за работу, равномерно раскидывали по площадке, перепахивали землю на зиму, сажали полбу по весне… Толку от этих воспоминаний, если всё равно ему сажать нечего. Судьба изгоя сурова – скитаться безродному по чужим землям и гадать, где застигнет смерть.
Не стал Седой и толковым волхвом. Слишком юн, мал, да и Власый рано погиб. Не был бы таким… грубияном, может, и не полез бы в петлю, завершил бы обучение. Поздно – куда теперь податься? Побираться в Ладоге, давить на жалость или грозить богами? Надолго ли хватит? И вдруг конунг затаил зуб и на него? Вовсе не хочется повеситься следующим.
В сумерках набрёл на селище. Две полуземлянки, запах дыма, мелкая сука с отвисшими, волочащимися по земле сиськами, маленький огородик и охапка дров. Всё лучше, чем ночевать в лесу. Мало, что сыро, так ещё и никогда не знаешь, кто на тебя набредёт. От волка хоть можно забраться на дерево, а если медведю чего взбредёт в косматую голову, то ничего не спасёт. Тонкий ствол может и заломить своей тушей, по толстому залезет не хуже лесной кошки.
На дворе были чужие люди. Двое мужчин, в серой от грязи одежде, при оружии, с луками за спиной. Их чуждость сквозила в каждом движении, мимике, глазам.
– Ты ещё кто такой? – спросил незнакомец. Старый уже, в возрасте, не меньше двадцати пяти лет. Лицо усталое, грязное от пыли.
– Седой! Я сирота.. – представился мальчик. Облегчённо вздохнул, поняв по выговору, что это свои. – Вы же от Вадимира, да?
– От Вадимира? – влез другой. Невысокий, щурящийся мужчина, тоже старый.
– Да, мы люди Вадимира.
Седой едва удержался, чтобы не подпрыгнуть от счастья. Какое везение! Вместо блуждания вслепую сразу набрести на своих.
– Я знаком с воеводой! – быстро проговорил мальчик. – Когда-то он спас меня и…
– Понятно! – безразлично оборвал первый. Вернулся в дом.
Второй почесал подбородок, кстати, изрядно заросший, и пошёл следом. Пожав плечами, Седой последовал их примеру. Сразу не прогнали, значит, как минимум, не против.
Внутри были ещё люди, трое, расселись вдоль лавки. На столе котелок с едой и чашки, россыпь деревянных ложек на столешнице. Свет лучины и затопленной печки. На полу груда тряпок и шкур.
– А это кто?
– Никто.
– Садись, никто, если не боишься.
Только спустившись, закрыв за собой тяжёлую дверь, Седой понял, что тряпки на полу дышат. Он вгляделся – на медвежьей шкуре лицом вниз лежала женщина! В изорванной рубашке, сквозь которую просвечивало белое тело, со спутанными растрёпанными волосами. Воротник почти оторван, висел на одной ниточке, белый след на шее от цепочки, но самих украшений мальчик не разглядел.
– Нравится? Только после нас.