|
Благодарю от души всех гостей моего ЛК!
Очень приятно, что столько незаурядно мыслящих авторов выразили свое отношение к моему рассказу. Ваш опыт и конструктивная критика помогли сформулировать новое отношение к манере подачи некоторых эпизодов. И это замечательно.
Многих интересуют нюансы ткани повествования, судьба героев, может, даже слегка беспокоит «недосказанность» и обрывистость сюжета. Понимаю вас.
В творчестве у разных художников, режиссеров, танцмейстеров существует такой неофициальный девиз моделирования картины, как «незавершенность жеста». Его эффективность выражается в «застывшем» на мгновении прыжке балерины над сценой или новеллах Цвейга, Брэдбери, Набокова, полотнах Дега, Крамского и пр. Вопрос: все ли действия и желания персонажей необходимо тщательно пояснять? Все ли жесты или стремления, обретающие очертания, должны иметь четкие предпосылки?
Позвольте привести отрывок рассказа Джека Лондона «Тропой ложных солнц», который, на мой взгляд, великолепно комментирует пользу и перспективу идеи недосказанности (ведь она гарантирует раскрепощение фантазии, всплеск потока сознания).
«…Кто-то из прежних обитателей хижины украсил ее стены иллюстрациями, вырванными из журналов и газет, и вот эти-то иллюстрации привлекли внимание Ситки Чарли...
Он пристально изучал их, переводя взгляд с одной на другую и обратно; и я видел, что он сбит с толку, озадачен.
– Ну что? – нарушил я наконец молчание.
Он вынул трубку изо рта и сказал просто:
– Не понимаю.
Опять затянулся, опять вынул трубку и указал концом мундштука на иллюстрацию из "Полис-газет".
– Вот эта картинка. Что такое? Не понимаю.
Я взглянул. Человек с неправдоподобно злодейской физиономией, трагически прижав руку к сердцу, навзничь падает на землю; другой – что-то вроде карающего ангела с наружностью Адониса – стоит против него, подняв дымящийся револьвер.
– Какой-то человек убивает другого, – промолвил я, в свою очередь, сбитый с толку, чувствуя, что не умею подыскать объяснения изображенному.
– Почему? – спросил Ситка Чарли.
– Не знаю, – откровенно признался я.
– В этой картинке только конец, – заявил он. – У нее нет начала.
– Это жизнь, – сказал я.
– В жизни есть начало, – возразил он.
Я промолчал, а он перевел глаза на другое изображение – снимок с картины "Леда и лебедь".
– В этой картине нет начала, – сказал он. – И конца нет. Я не понимаю картин.
– Взгляни вот на эту, – указал я ему на третью иллюстрацию. – В ней есть определенный смысл. Как ты ее понимаешь?
Он рассматривал ее несколько минут.
– Девочка больна, – заговорил он наконец. – Вот – доктор, смотрит на нее. Они всю ночь не спали: видишь – в лампе мало керосина, в окне – рассвет. Болезнь тяжелая; может быть, девочка умрет, поэтому доктор такой хмурый. А это – мать. Болезнь тяжелая: мать положила голову на стол и плачет.
– Откуда ты знаешь, что плачет? – перебил я. – Ведь лица не видно. Может быть, она спит?
Ситка Чарли удивленно взглянул на меня, потом опять на картину. Было ясно, что впечатление его было безотчетным.
– Может, и спит, – согласился он. Потом посмотрел внимательнее. – Нет, не спит. По плечам видно, что не спит. Я видел, как плачут женщины – у них такие плечи. Мать плачет. Болезнь очень тяжелая.
– Ну вот, ты и понял содержание картины! – воскликнул я.
Он отрицательно покачал головой и спросил:
– Девочка умрет?
Теперь уж я вынужден был промолчать.
– Умрет она? – повторил он свой вопрос. – Ты художник. Может, знаешь?
– Нет, не знаю, – признался я.
– Это не жизнь, – наставительно промолвил он. – В жизни девочка либо умирает, либо выздоравливает. В жизни что-то происходит. На картине ничего не происходит. Нет, я не понимаю картин.
Он был явно раздосадован. Ему так хотелось понять все, что понятно белым, а в данном случае это не удавалось. В его тоне чувствовался также вызов: я должен был доказать ему наличие мудрости в картинах. Кроме того, он был наделен необычайно сильным воображением, – я давно это заметил. Он все представлял себе наглядно. Он созерцал жизнь в образах, ощущал ее в образах, образно мыслил о ней. И в то же время не понимал образов, созданных другими и запечатленных ими с помощью красок и линий на полотне.
– Картина – частица жизни, – сказал я. – Мы изображаем жизнь так, как мы ее видим. Скажем, ты, Чарли, идешь по тропе. Ночь. Перед тобой хижина. В окне свет. Одну-две секунды ты смотришь в окно. Увидел что-то и пошел дальше. Допустим, там человек, он пишет письмо. Ты увидел что-то без начала и конца. Ничего не происходило. А все-таки ты видел кусочек жизни. И вспомнишь его потом. У тебя в памяти осталась картина. Картина в раме окна.
Он явно был заинтересован: я знал, что, слушая меня, он как бы уже смотрел в окно и видел человека, который пишет письмо.
– Ты нарисовал одну картину, которая мне понятна, – сказал он. – Правдивая. С большим толком. Собрались у тебя в хижине в Доусоне люди. Сидят за столом, играют в фараон. По крупной. Не ограничивают ставок.
– Почем ты знаешь, что не ограничивают? – спросил я взволнованно, так как речь шла об оценке моего творчества беспристрастным судьей, который знает только жизнь, не знаком с искусством, а в области реального чувствует себя как рыба в воде. Надо сказать, что именно этой картиной я особенно дорожил. Я назвал ее "Последний кон" и считал одним из лучших своих созданий.
– На столе нету денег, – объяснил Ситка Чарли. – Играют на фишки. Значит – на все, что в банке. У одного желтые фишки – каждая, может, по тысяче, может, по две тысячи долларов. У другого красные – может, по пятьсот долларов, может, по тысяче. Очень крупная игра. Все ставки высокие, играют на весь банк. Почем я знаю? У твоего банкомета краска в лице. (Я был в восторге.) Тот, кому сдают, сидит у тебя на стуле, наклонившись вперед. Отчего он наклонился? Отчего у него такое застывшее лицо? А глаза горят. Отчего у банкомета краска в лице? Отчего все точно окаменели? И тот, что с желтыми фишками. И тот, что с белыми. И тот, что с красными. Отчего все молчат? Оттого, что очень крупная игра. Оттого, что последний кон.
– Почем ты знаешь, что последний? – спросил я.
– Банк на короле, семерка открыта, – ответил он. – На свои карты никто не ставит. Свои карты – в сторону. У всех одно на уме. Все ставят на семерку. Может, банк потеряет тысяч двадцать, может, выиграет. Да, эту картину я понимаю!
– А все-таки ты не знаешь конца! – победоносно воскликнул я. – Это последний кон, но карты еще не открыты. На картине они так и не будут открыты. Так и останется неизвестным, кто выиграл и кто проиграл.
– И они так и будут сидеть и молчать? – промолвил он с удивлением и ужасом во взгляде. – И тот, кому сдают, так и будет сидеть, наклонившись вперед? И краска не сойдет со щек банкомета? Как странно! Они будут сидеть там всегда, всегда. И карты так и не будут открыты.
– Это картина, – сказал я. – Это жизнь. Ты сам видал такие вещи.
Он поглядел на меня, подумал, потом медленно произнес:
– Да, ты правильно говоришь. Тут нет конца. Никто его не узнает. Но это верно. Я видел. Это жизнь.»
|