Масслит-фантазийщик Юрий Никитин написал руководство “Как стать писателем”, а издательство “Эксмо” выпустило его в свет (2004, 448 с., илл. Тираж 10 000. Ответственный редактор Д.Малкин, редактор Е.Тагиров, корректор Е.Анищенко). Невероятная безграмотность масслита в этом руководстве начинает агрессивное наступление на читателей.

Если некто сообщит вам, что Волга впадает в ближайшую лужу, вы с таким субъектом спорить, понятно, не станете.

Но если некто станет твердить про Волгу и лужу на страницах толстенной книги, обращенной к юношеству и вышедшей в солидном издательстве многотысячном тиражом, тогда что делать прикажете?

Раздрызганный, вздорный, самодовольный текст. Автор преследует даже не двух, а сразу нескольких зайцев, удирающих в разные стороны, причем заявляет подобно Ноздреву, что каждого поймал своими руками за задние ноги.

Первая пара “зайчишек”. “Есть только один критерий мастерства. Все остальные — ложные. Этот критерий в массовом читателе. Чем больше ваших книг раскупается, тем вы лучше пишете” (с. 63). Поэтому рейтинги, тиражи и допечатки самого Никитина неопровержимо (“всяк видит”, с. 394) свидетельствуют, что он, “чемпион литературы” (с. 7), идет верной дорогой, создает подлинное искусство и т.д. Но одновременно утверждается другое: “Поделки строгать легче и проще, особого мастерства не требуется, а нетребовательных читателей всегда большинство” (с. 138). Поэтому рейтинги и допечатки других авторов, Ника Перумова, например, говорят лишь о том, “что серьезной конкуренции в нашей литературе еще нет, если эти тексты идут большими тиражами” (с. 387).

Вот еще парочка “зайчат”. Добиваться красоты языка — это “бег на месте” (с. 156), “вытютюливать фразу”– это “ложный след” (с. 248), потому что “психически здоровому человеку плевать, какой там вязью выписаны словесные кружева, если от сочувствия слезы бегут по морде!” (с. 156). Он, Юрий Никитин, этой “дурью” (с. 155) не занимается. Но он же, Юрий Никитин, “виртуоз языка”
(с. 172), “овладев филигранным слогом” (с. 172), пишет красивее и правильнее Толстого, Чехова и Бунина, которых “правит нещадно” в специальных главках своего руководства.

У Никитина несколько претензий к русскому языку и к тем, кто создал на нем признанные шедевры (“шадевры” — ерничает автор). Его крайне раздражает, например, словосочетание “кивнуть головой”, а такие выражения, как “кивнуть головой в знак согласия” или “кивнуть утвердительно”, доводят до желчного раздражения. Жертвами он выбрал Чехова и Бунина: в главе “Та-а-ак, еще одна подборочка из классиков” собрал примеры того, как их персонажи кивали головой, кивали в знак согласия или утвердительно, и сообщил, что создатели “шадевров” писали плохо. “Так что вам надо писать получше Бунина. Бунину можно было писать так тогда, а сейчас бы уже нещадно правили. А то и вовсе не приняли бы такие тексты” (с. 350).

Да, Никитин бунинские или чеховские тексты не принял бы. Это его личные проблемы. Но в издательстве “Эксмо”, которое растиражировало подобный вздор, существуют ведь редакторы и корректоры, которые могли бы объяснить незадачливому “виртуозу языка”, как в действительности обстоит дело. Никитин почему-то вообразил, что по-русски можно сказать только “кивнул”, чем якобы и передается значение согласия, а не какое иное. Мы, читатели, тоже носители русского языка и, в частности, русского языка жестов. Мы-то прекрасно знаем, что головой кивают (а у Гоголя, кстати, “кивают” даже пальцем) отнюдь не только в знак согласия. Это жест многозначный. Кивают в знак приветствия или одобрения. Кивают, указывая на что-то. Кивают рассказчику, сигнализируя: я внимательно слушаю. Кивают, приглашая или веля: начинайте, приступайте. Это далеко не все, а за подробно-стями горячо советую заглянуть в книгу Григория Крейдлина “Невербальная семиотика. Язык тела и естественный язык” (М.: НЛО, 2002).

Впрочем, как-то странно — убеждать, что Волга в лужу не впадает...

Но что делать, пошли дальше. Овладев филигранным слогом, Никитин затеял тяжбу с временами русского глагола. В русском языке, по его мнению, двадцать девять времен (каковые он, однако, не рискнул перечислить), но уж если о чем-то сказано “был, была, было”, то это якобы обозначает, что теперь все иначе. С таким теоретическим багажом он и приступает к “Казакам” Толстого, цитируя и вынося приговор: “Широкая черкеска была кое-где порвана, шапка была заломлена назад по-чеченски, ноговицы спущены ниже колен. Одежа его была небогатая, но она сидела на нем с той особою казацкою щеголеватостью, которая состоит в подражании чеченским джигитам”. В этих двух фразах масса ошибок, если смотреть с учетом нынешних, более строгих требований к языку, чем во времена Толстого. К примеру, куда, на фиг, столько “была”?.. Не говоря уже о том, что это “было” подразумевает, что сейчас этого нет, т.е. черкеска уже заштопана, а шапка сидит прямо. Или заломлена набок. Во всяком случае, уже не заломлена назад, это точно” (с. 316).

Может быть, русский язык Никитину не родной, если он так понимает прочитанное?

Родной или не родной, это опять-таки личные проблемы автора. Но редакторы и корректоры издательства “Эксмо”, надо полагать, — русские по языку люди с филологическим образованием. Они могли бы рассказать Ю.Никитину, что такое перфектное значение форм глагола прошедшего времени совершенного вида: действие совершено в прошлом, а его результат проявляется в настоящем или в момент совершения другого действия. Могли — и должны были, раз автор сам не понимает, — терминологически объяснить то, что всякому русскому человеку ясно уже потому, что он с детства говорит по-русски и не спутает, порвана была черкеска или заштопана.

Подозрение, что русский язык для Никитина — плохо усвоенный иностранный, укрепляется по ходу чтения.

Он запрещает употреблять прилагательные на таком основании, которое ни одному “психически здоровому” русскому человеку не вскочит в голову. Полюбуйтесь: “Вот у него, классика, фраза: “Поцеловал ее красивую изящную руку”. Сразу напрашивается справедливый вывод, что другая рука у нее некрасивая и неизящная” (с. 348).

Никитин считает “ошибочным” и “недопустимым” (с. 153—154) использование в тексте однородных сказуемых с союзом “и” (“Двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи”). Таких слов, как “однородные сказуемые”, он, конечно, по незнанию не употребляет, но из приведенных примеров становится ясно, о чем речь. Фразы с однородными сказуемыми (он называет их “гусеницами” или “ленточными глистами”) у Чехова, Бунина и Булгакова становятся для него, видите ли, “шоком”: классики писали так “неграмотно” и “коряво”, как сегодня пишут “только в нетребовательных коммерческих издательствах” (с. 379).

Он не знает, как знает всякий говорящий по-русски, что в русском языке существует так называемое относительное время, то есть точкой отсчета берется не момент речи, а время совершения другого действия. О незнании свидетельствует рассказанный “случай”, после которого автор “заставил внести в текст договора с издательством добавочный пункт, что редактор в моих вещах не смеет исправлять ни единого слова” (с. 413). Случай состоял в том, что после редакторской правки герой “выглянул во двор: вокруг костра бегала собака”. Ну как он мог увидеть, что собака “бегала”, возмущается Никитин: раз “бегала”, значит, во время выглядывания уже не бегает, разве что отпечатки лап остались!

Ладно, пусть редактор в текстах Никитина не имеет права ничего менять. Но почему он не может объяснить автору его заблуждение? Автор не соглашается? Извините, а что — издательство приговорено его труды выпускать?!

“Во времена Толстого практически вся Россия была неграмотной, читающих книги было немного, писателей — горсточка. Тогда читали в самом деле все
книги”, — пишет Ю.Никитин (с. 318). Любопытный вопрос: как вообще могла родиться мысль, что во второй половине XIX века и в начале XX писателей была всего лишь горсточка? Напрашивается ответ: абитуриент выходит из школы с убеждением, что изученными на уроках писателями литература прошлых веков исчерпывается.