Глава первая

- Сто-о-ой!
Махина полкового строя, последний раз тяжело громыхнув железом, замирает. Ни звука, ни шевеления. Лишь хлопки вымпелов на ветру, да размеренное колыхание стягов.
Древки тысяч и тысяч боевых копий пока вздернуты ввысь, щиты еще заброшены за спину, надраенные вечером доспехи и шишаки горят на утреннем солнце.
Копейщики и лучники, самострельщики и мечники, все ждут. Ждут спокойно, буднично ждут. Будто вышли в чистое поле не на смертный бой - на гуляние.
- Самострелы! На изготовку, к БОЮ! – гремит над полем крик седого темника.
Тотчас в сокровенной глубине строя рождается движение.
Скрипят натяжные рычаги, и тарахтят трещотки стопоров дюжины больших полковых самострелов. Трехсаженные луки их напряженно изгибаются. Вот щелкает одна стопорная собачка, тут же – другая. Готово. И опять все недвижимо.
- Заря-ЖАЙ!
Тотчас пучки длинных – в четыре локтя – дротиков с серповидными наконечниками занимают свое место.
А там, далеко впереди, почти от самого горизонта уже грязным облаком клубится пыль от полчищ врага.
- Лучники! Впе-РЁД!
Те, уже в трех редких шеренгах уступом, тащат из колчанов заранее припасенные стрелы и быстро, в считанные секунды, втыкают их наконечниками в заросшую степным травостоем землю. Первая стрела на тетиве.
А впереди уже накатывает беспорядочной и беспощадной волной дикая орда орков! Они несутся на своих огромных черных ездовых волках, с леденящими душу взвизгами, размахивая посвистывающими воронеными ятаганами.
Вот они в трех больших перелетах …, в двух … Пора!
- БЕЙ!
Взвизгивают тетивы самострелов, выплевывая шесть десятков дротиков. Рычаги опять скрипят, тарахтят трещотки, щелкают стопора. Быстрей, быстрей, успеть дать по врагу еще один, а то и два выстрела до начала сечи.
А широкие наконечники дротиков уже рвут мясо и кости орков, кромкой хватая то двоих, то троих.
Оставляя затоптанные кровавые ошметки тел полутора сотен всадников, волчья лава несется только яростней. Вот сейчас, сейчас, еще немного, и эти трижды клятые людишки лягут под ее клинками, под стальными когтями ее волков. Впереди один перелет – четыре сотни шагов. Для верного волка – тридцать секунд.
- ПАЛИ!
Двенадцать сотен стрел срываются к орде. Тут же лук вновь вскинут, пальцы правой руки на тетиве у щеки. Вот он – орк. Щелчок, и стрела мчит к добыче. И еще, и еще, и еще.
Смертоносный дождь обильно выкашивает ряды волчьих всадников. И Орда уже несется не так лихо. Её порыв сбит и смят, размашистого слитного удара, которым орки так славятся, уже не будет.
И минуты не прошло от первого залпа, а пяти тысяч удальцов никогда не дождутся в стойбищах.
Лучники уже скрылись.
- ЩИТЫ!
Щиты впиваются в землю, и копья стальной щетиной опускаются навстречу врагу.
И волчья лава с маха нанизывается на эту щетину, и катятся под лапы волков сотни и сотни сбитых всадников. И ополовиненная орда стесненной толпой сгрудилась перед стеной щитов, самоубийственно продолжая лезть на копья. Орки еще отважны! Пока!
Строй, не размыкаясь, делает вперед шаг. Нельзя дать оркам опомниться, отойти! И слитный удар копий рвет и опрокидывает орду. И орки пятятся, сначала медленно, огрызаясь. Потом, теряя все больше и больше воинов, разворачиваются вспять и бегут. Бегут!
А росский полк еще добрых пол-поприща преследует отставших. Теперь и первый пот с лица вытереть можно! Первая стычка за нами!
И тут же, далеко впереди, грохотнули молнии. То, видать, эльфийские маги сцепились с ограми-шаманами.
Началось! А впереди еще целый день. Будут и еще наскоки волчьей орочей рати. Будет и бой с горными каменными троллями. Будет и сеча с гоблинскими пешцами. Все это еще будет!

Ухаб!
- У-у-у, леший!
Еще ухаб!
Ушата захлопнул книгу. Нет, в такой тряске читать - немыслимо! Он поерзал, поудобнее устраиваясь на телеге, и со злостью посмотрел на широченную спину возницы. Нет, чтобы соломы побольше подбросить. Сам-то сидит на свернутых одеялах и попонах. Ему-то мягко! А что ездок весь зад себе отбил на этакой-то дороге, его не колышет. Тьфу на него!
Доски кузова топорщились острой щепой, коловшей зад седока даже через подоткнутое одеяло. М-да, тонко одеяльце. Парень легко соскочил с телеги и зашагал рядом. Лучше уж пешком, чем потом занозы выковыривать. Он приостановился, стряхнул с плеча торбу, бережно убрал в нее книгу, неоднократно прочтенную и знаемую вдоль и поперек. Книгу ту подарил первый наставник, еще давно, до писцовой школы, выучивший Ушату азбуке и счету. Торба легла на плечо.
- Что, косточки решил поразмять? – щуплый козлобородый охранник с пышными свисающими усами и выбивающимися из-под неловко нахлобученного шлема пшеничными кудрями пригнулся в седле под очередную еловую лапу.
- Да нет. Жестко сидеть.
- Ты бы сена подгреб побо… - взгляд охранника уперся в сиротливо голые доски в телеге, - Вот, елки-палки! Опять!
Шевельнув каблуками, он мигом очутился вровень с возницей.
- Ты, Шеломша, что вытворяешь? Опять все сено домой выгреб! Ну-у-у, узнает дьяк – долгонько не сможешь сидя возом править, елки-палки! Придется рядом идтить!
- Окстись, Елок! Откуда ж дьяк узнает? Разве, что ты, дружок разлюбезный, докладать поспешишь? – возница, почти не разворачивая ни своего могучего необъятного торса, ни головы, сидевшей на не менее могучей толстенной шее, сплюнул подсолнечную кожуру прямо на сапог охраннику.
- Да ты! Елки-палки! Да я! – ошеломленный подобной наглостью Елок не находил слов. Наконец, ловко свесившись с седла, он на ходу сорвал горсть крупных листьев с придорожного куста и принялся оттирать сапог. Потом изгвазданные листья полетели под ноги коня, и он принялся ругаться с возницей.
Их спор то затихал, то разгорался с новой силой. Припоминались какие-то старые обиды, неслись разнообразнейшие попреки. И все это густо перемежалось елками-палками и кромешной бранью. К возу приблизился еще верховой. Он сначала с интересом прислушивался к спору. Потом переключил этот интерес на парня.
- Чё не на телеге?
- Так, жестко!
- А-а-а, то-то, смотрю. И не надоедает же им каженный день, - верховой, тоже видать охранник, обреченно махнул рукой в сторону спорщиков, потом обратился опять к парню, - Ничо, ввечеру на стоянке лапника нарубим, подстелешь – мягшее будет.
- Скорей бы уж.
Охранник отстал. Ушата бросил взгляд на солнышко. Он пристроился к обозу, аккурат, после обеда. Сейчас уже к ужину дело идет. Часа через три начнет смеркаться, стало быть, через пару часов обоз встанет.
Спор, наконец, исчерпался. Раздосадованный Елок, остервенело кусая длинный пшеничный ус, с недовольным видом занял свою позицию сзади воза. Похоже, что проспорился он, потому что то и дело подозрительно посматривал на парня – не подсмеивается ли. Несколько раз порывался даже сказать что-то, но не решился таки.
Ушате же было до лешего, кто победил в этом мало касавшемся его споре. Как ни крути, Елок, скорей, больше радел о хозяйском добре, чем о чьей-то заднице.
А лесная дорога, состоящая, кажется, из одних ухабов, все также замысловато извивалась среди густо стоящих елок и берез. И шагал Ушата неспешно за телегой, нещадно скрипящей немазаными колесами и размышлял о своем.
Всего три дня назад он, наконец, закончил среднюю ступень писцовой школы в Пивне и теперь направлялся к деду на шестинедельные каникулы.
Закончил он первым по курсу и с гордостью мог предъявить родне грамоту о том от школьного головы. Учиться ему нравилось, хотя и трудновато порой приходилось. Но он о том не жалел ни на полстолька. Да и дед не жалел, хоть и приходилось отдавать за учебу четыре дюжины белок[i] в год.
Елок долго ехать с разобиженным на весь свет лицом не смог и скоро уже напевал себе под нос весьма скабрезную песенку, в такт похлопывая по бедру. В сторону Ушаты он уже и не поглядывал.
А дорога все тянулась и тянулась. Может, время давала подумать. И Ушата думал. О недавно отмеченных тринадцати вёснах, о предстоящей рыбалке на речке Жорке, об охоте с дедом на порядком надоевших дедовой слободе волков, об …, в общем, обо всем, что могло предстоять в ближайший месяц.
Елок же то и дело нырял в лес. Через пару минут возвращался, любовно поглаживая немалый плетеный кузовок, подвязанный к седлу спереди. Видать, что-то промышлял. Потом, похоже, кузовок наполнился. И Елок, сразу поскучавши, переключился на Ушату.
- Эй, паря, как же ты сумел, елки-палки, к дьячему посольскому обозу пристать?
- Дык, к старшому вашему попросился, он мне на энтот воз и кивнул.
- А-а-а! – протянул с понятием охранник, - А то, с месяц назад, тоже вот, ехал тут с нами, так татем оказался, сволочь. Еле схомутали. Так что, смотри, не балуй у мене!
Елок заикнулся о чем-то еще спросить, но тут с головы обоза кликнули его, и он умчался вперед.
- Ну, никак стоянка, - возница Шеломша обернулся к Ушате, - Ты, паря, держись с нами, со мной и Елком. Не смотри, что он такой, ну, егоза. Душа мужик!
Обоз, медленно, телега за телегой, выворачивал с дороги на поляну, огромную, на которой и двум, если не трем, таким обозам хватило бы места. Видно было, что останавливались здесь обозы не раз – уж больно обустроено все. Три десятка возов поставили на давно расчищенной и вытоптанной части поляны двойным кругом, в центре которого высилась крутой дерновой крышей землянка. Перед ней - кострище с доверху забитой березовыми дровами поленницей.
Елок, треноживший верховых лошадей, махнул Ушате и Шеломше рукой – тут, мол, я. Те, поставив воз ближе к землянке, пошли к нему - помочь.
Все работы были давно расписаны и делались споро. Через четверть часа стреноженные кони уже паслись, отдельно верховые – в дальнем углу поляны, где трава погуще и позеленее, отдельно гужевые – те ближе к двойному кругу телег. Костер весело пыхал искрами. В двух трехведерных котлах, как-никак надо накормить почти сотню людей, исходила скорым парком вода. В одном – под кулеш, в другом – под узвар[ii].
Елок с Шеломшей, снова было сцепившись - по поводу топоров теперь, нарубили лапнику, а Ушата перетаскал его под воз. Потом все трое вернулись к телеге. Елок торжественно поставил на землю кузовок, который почти доверху оказался наполнен веснянкой - первой ягодой, крупной и сочной. Не зря, оказывается, то и дело нырял он в лес.
- Когда успел? – удивился Шеломша.
- Дык, елки-палки, успел! – гордо выпятил невеликую козлиную бороденку Елок, потом, смилостившись, пояснил, - Еще вчера ввечеру видал, как деревенские с ягодой шли. Вот и пошарил малость по дороге.
- Смотри, как бы не мне, а тебе дьяк зад не надрал, - припомнил давешний спор Шеломша, - ты осторожней давай.
Но потому, как он дружески хлопнул друга по плечу, было видно, что доволен он. А щуплый Елок от такого тычка огромного возницы разве что не сел.
- Ты чё, ты легче давай, елки-палки, - он обиженно хлюпнул носом, потом хитро прищурил глаз, - Вот все про тебя Красаве скажу, а! С сеструхой-то ты не побалуешь!
Взгляд Шеломши засуровел и, казалось, спор, что прервался на дороге, вспыхнет вновь с неувядающей силой. Но хитрый Елок уже щедро зачерпнул двумя руками ягоды и ссыпал их в огромную, как лопата, ладонь возничего.
- На, елки-палки, ешь лучше!
Потом они втроем устраивали себе лежанку под возом. Лапник разровняли, накрыли парой попон, и прилегли, ожидая трапезы.
- Был я как-то раз у епископа нашего, на подворье, - Елок принялся рассказывать совершенно невероятную историю. Шеломша в сомнительных местах, коих хватало, хмыкал с сомнением, но охранника прорвало словно. Он говорил, говорил. Хорошо, что скоро позвали есть.
Обозный народ зашевелился и потянулся накладывать, кто во что, наваристую пшенную кашу с бараниной и свиными шкварками.
Елок тоже поспешил к кашеварам, неся в руке два котелка, а другой толкая перед собой смущающегося парнишку.
Ушате, к его удивлению, таки шмякнули пару раз огромной ложкой в котелок каши, да еще и порядочный кус копченого бока дали. Рот у него сразу тягуче наполнился голодной слюной. Довольный, он, вместе с Елком, забрался под телегу, где ожидал их Шеломша. Истово крестясь, привычно отчитали «Отче наш». Шеломша вытащил заранее приготовленный каравай, завернутый в чистую тряпицу, и откромсал засапожником несколько добрых ломтей, каждый достал из сапога ложку, и приступили они к трапезе.
На поляну опустилась тишина. Та особенная обеденная тишина, когда слышны только стук ложек, да хруст поджаристой горбушки на зубах. Если бы в обозе были не только россы, но и гномы, тогда бы добавились и удовлетворенные громкое чавканье и отрыжка. Не зря же про тех говорили – жрет, как гном.
Непоседливый Елок, правда, попытался продолжить свое повествование, но схлопотал от возницы ложкой по лбу и заткнулся.
Каша была горячей, и Ушата, перед тем как отправить ложку в рот, долго на нее дул, потом откусывал свежего, дурманеще пахнущего домом, хлеба. Немного прожевав, подцеплял с края ложки немного чуть остывшей каши в рот.
- Боженьки! Какое же это блаженство, - думалось ему в тот миг.
А кулеш был хорош. Чудо, что за кулеш! И шкварок ровно столько, сколько нужно. И баранина – молодая, душистая. Такая не оставляет, остывая, во рту неприятный, липнущий к губам и нёбу слой жира, а мягко и неслышно проваливается прямо в живот, и тот только поуркивает довольно, словно кот, свернувшийся после удачной гулянки на теплой печи. И, кажется, сколько бы ты не съел, а будешь есть еще и еще. И чисто выскребши дно котелка и облизав ложку, будешь еще посматривать в сторону кашеваров, не попросить ли добавки!
А вокруг лесной воздух - чистый, настоянный ароматами душистых трав и еловой хвои. От него аппетит становился такой, да еще после многотрудного дня, что, казалось, и целого котла такого замечательного кулеша будет мало.
Но попросить еще каши Ушата все-таки не решился. А потому, взяв у Шеломши еще ломоть хлеба, правда, поменьше, стал обгладывать доставшиеся ребрышки. А вот Елок, ни сколько не обидевшись - попало за дело, опять с парой котелков, побежал за добавкой себе и своему могучему другу.
Закончив вечерять, Ушата достал из торбы старую, выточенную дедом из березового капа, чашку. С трудом, отяжелел, однако, после кулеша, поднялся и, подойдя к котлу с узваром, зачерпнул полную чашку. Узвар был грушевый, на меду, мяте и еще каких-то травах, в этом Ушата разбирался не очень. Питьё было в меру сладким и пряным, а уж запах…
Первую чашку он выпил почти залпом, хотя узвар и был довольно горячим. Вторую пил уже растягивая удовольствие.
Потом дружная вереница россов потянулась к недалекому роднику, что пробился у края поляны. Ушата последовал вместе с ними. Родник, доверху наполняя замшелый сруб с подвешенным берестяным ковшиком, привольно тек ручьем по песчаному руслу к болотцу недалече.
Ушата отчистил котелок и ложку песком, сполоснул чашку. Убрав посуду в торбу, а ложку в сапог, пошел к только закончившим трапезу кашеварам и предложил помощь. Те с радостью ее приняли. И вскорости оба котла и поварские ложки сияли.
Вернулся он к возу чуть раньше Елка с Шеломшей, пока ходили те к роднику посуду мыть. Дождался и принялся вместе с ними за ягоду. Губы всех троих вмиг почернели, и они покатывались от хохота, тыкая друг другу пальцами в физиономии, обляпанные соком по скоморошьи, но все продолжали черпать и поедать горстями духмяную сладкую радость. Особенно разухабисто выглядел Елок с усами и бородкой, вдоволь подкрашенными пятнами ягод. Когда ополовинили кузовок, оставив остальное на завтра, дружно сходили к роднику – умылись.
- А то, елки-палки, лешего, и того от смеха пронесет, на наши хари глядучи, - так сформулировал причину сего неминуемого похода Елок.
Постепенно темнело. Солнце еще не скрылось, но уже повеяло ночной прохладой. Лесное комарье покинуло свои дневные убежища и целыми тучами закружило над стоянкой. Но лето еще только-только вошло в свои права, а потому и комары не были такими злыми. Где-то в лесу гукнул вылетевший на охоту филин, и звук этот, долгим эхом разнесшийся над притихшим лесом, стал сигналом к отбою.
Первая смена сторожи разошлась по своим постам. Те обозники, что постарше или устали сильнее, лезли под телеги. Остальные собрались у костра, и Елок – первым. Немедленно, под уже привычные елки-палки, он начал травить со смешком какую-то байку. Ни парня, ни Шеломшу, посиделки не прельщали, и они залезли под воз. Ушата завернулся в одеяло и притулился под боком засопевшего возницы.
- Хорошо! Да мужики еще попались такие! Повезло! – думалось ему.
Потрескивали угли костра, негромко шелестела беседа обозников, изредка пофыркивали стреноженные лошади. На поляну неслышным черно-звёздным покрывалом опускалась ночь. Было покойно и безмятежно. Глаза парня стали слипаться, и погрузился он в сон.

[i] Белка – мелкая медная монета. Денежная система Роси проста – 1 гномий золотой = 10 серебряным куницам (или кунам) = 100 лисам (мелкая серебряная монета) , 1 лиса = 10 медным зайцам = 100 белкам.

[ii] Узвар – напиток сваренный из сушеных яблок или груш, иногда с добавлением меда и ароматических трав. Не путать со взваром, варящемся исключительно из сушеных ягод (малины, земляники, рябины, смородины) также с ароматическими травами и добавлением меда. Слово узвар в приведенном значении продолжало широко использоваться, например, в языке донских казаков вплоть до середины XX века. Знание о различии слов узвар и взвар автор получил от своей бабушки, урожденной крестьянки севера НижШеломодской губернии, где в селениях староверов долго сохранялись подобные архаические слова.

Проснулся он от бьющих по ушам криков множества людей.
Не успев толком отойти ото сна, сел на временной своей постели под телегой, подтянул ноги к груди, прислоняясь изнутри к колесу, и только тогда сумел разлепить глаза.
Рядом всполошено вскочил Елок, коротко елко-палкнул, и, вытягивая из ножен непослушный меч, выметнулся из-под воза в растревоженную ночь. С другой стороны зашевелился Шеломша.
А вокруг творилось что-то непонятное.
В странно метущемся свете сталкивались и натыкались друг на друга люди, кричали что-то, кто заполошенно, кто зло.
Вот двое похватали луки с возов, даже дотянуться до стрел не успели – ухнулись оземь, объятые короткой ослепительной вспышкой. Вот один из охранников, со взнесенным к небу обнаженным мечом, о чем-то крикнул этому самому небу и свалился тут же, сраженный все той же вспышкой.
Меж возом и костром молнией мелькнул Елок, тыча зачем-то копьем, неведомо где раздобытым, в ночное небо. Шеломша, подхватился из-под воза и бросился в противоположную Елку сторону.
Ушата скукоженно скрючился, застыл, лишь враз побелевшие губы его вновь и вновь шептали одно и то же.
- Господи, спаси и сохрани! Господи, спаси и…
За последующие несколько мгновений рядом с возом почти один за другим упали еще трое полураздетых, убегавших было от землянки к лесу, мужиков.
Опять показался Елок, а Шеломша навстречу ему, с огромным вздетым вверх багром.
Они бежали друг к другу, обегая и перепрыгивая темные кучки, недавно бывших людьми. Перед самым возом столкнулись, выстрелило неизменное «елки-палки», и Елок запетлял, запрыгал опять, но в другую совсем сторону.
А Шеломша, озаренный откуда-то снизу вспышкой красноватого света, страшно вздрогнул всем своим громоздким телом и, вдруг, скривившись как-то на правый бок, рухнул навзничь.
Руки его распахнутые впечатались с глухим стуком в вытоптанную, с проплешинами хилой травы землю. Вместо правой ноги у него была теперь безобразная, набухающая скорой кровью культя с нелепо торчащим огрызком толстой розовой кости.
Вырвавшийся из ослабевших рук багор подлетел чуть ввысь, сверкнул острием и завершил пол-оборота, вонзившись хлестко тяжелым наконечником прямо в подвздошье Шеломши. Тот хекнул от удара, выгнулся от несказанной боли, и застыл, только кровь изо рта торопливой алой струей щедро прочертила его щеку и потекла-закапала на землю.
А Ушата таращился только в тупом ужасе лихорадочными глазами, и дрожащие губы его продолжили бег по нескончаямым и, наверное, бесполезным «спаси и сохрани». А потом …
Потом, между телегой Ушаты и костром опять стремглав несся Елок, все с тем же копьем, вдруг в двух шагах от воза как наткнулся с размаха на невидимую стену, одежда на нем резко и ослепительно вспыхнула, чтоб тут же погаснуть , и повалился он. Упал ничком, чуть не перед самым носом перепуганного до мокрых штанов паренька.
Рука его все пыталась дотянуться до ног Ушаты, но скрюченные пальцы в последнем, уже мертвом, усилии дважды проскребли-проскрежетали лишь по старой коже сапога и замерли.
И скрежет этот перекрыл своим ужасом все, что совершилось и совершалось сейчас вкруг парня. И несущееся прежде вскачь, время, казалось, застыло для того на месте.
Лицо же упавшего оказалось повернуто к бедному Ушате. И в неверном свете увидел он, что ничего там не осталось от привычного уже Елка, ни пшеничной шапки волос, ни козлиной бородки, ни усов.
А была только - отвратительная пузырящаяся черно-красная масса, посреди которой жутко сияли вытаращенные бельма, нереально белые, как у рыбы в ухе, и ужасающая ухмылка сжатых последним усилием зубов, обнаженных выжженными губами и обвисающими огрызками щек.
И тут же густой и ядовитый смрад опаленых волос и мяса достиг, наконец, носа Ушаты. Лишь мгновением позже пришло спасительное забытьё.

Приходил он в себя медленно. Звуки доносились до ушей как издалека, да и были они неясными, приглушенными. Сознание плыло. Он не мог сосредоточиться ни на чем. В голове вяло кружили пустые и никчемные мысли, и спроси его кто-нибудь, о чем он тогда думал, Ушата бы не смог ответить ничего связного. Не было, не могло их быть, неоткуда им было взяться, этим связным мыслям у того, кто так близко впервые смерть видал, да такую страшную.
Глаз он открыть не мог, не решался – слишком свежи были в памяти те ослепительно белые, «рыбьи» бельма и смертная «улыбка» Елка.
Спиной он чувствовал обод колеса, чувствовал и застеленные еловые лапы, на которых сидел, а еще чудилось ему, что продолжает лежать что-то на его левом сапоге. Ему слышался даже тот ужасающий в невероятности своей скрежет. Он отдернул ногу и очнулся, почти полностью.
Надо бежать, бежать отсюда! Тогда это закончится. Должно закончиться! Но глаз открыть он так поначалу и не решился, а только зажмуривал их все крепче. Медленно, видно потому и тихо, повернулся на правый бок. Приподнялся на четвереньки. Осторожно тряхнул головой, пытаясь еще раз хоть немного привести мысли в порядок. Получилось не очень, ну не желали они еще на место вставать.
Дрожащей от наплывающей тошноты рукой, как был с зажмуренными глазами, Ушата снова и снова все нащупывал слева от себя одеяло и торбу. Почему-то не находил их там. Лишь через минуту, может две, он, мысленно перекрестясь, неуверенно приоткрыл глаза. Он смотрел только вниз, вниз, чтобы, не дай Бог, не увидеть чего-нибудь такого, что повторно скинет его в забытьё.
Костер, на удивление, еще горел. И в его свете Ушата смог увидеть то, что ему и требовалось. Вот же они – его пожитки, только справа. Он схватил их, прижал к груди и неслышно всхлипнул. Хотелось кричать в голос от пережитого страха, но он сдержался, пусть и еле-еле. Тот, кто устроил этот кошмар, мог быть рядом. Да и не малое дитё он, чтоб реветь. Кое-как примостив одеяло и торбу на плечи, он, так и не встав с четверенек, пополз от прогорающего уже костра к лесу.
Много ли потребно времени, чтоб проползти ту пару десятков локтей, что отделяли его от внешнего круга возов – всего ничего. У Ушаты это отняло добрых пять минут. Он старательно обползал любую подозрительную кочку. Вдруг это кто-то из обозников? Наконец, добравшись до телег внешнего круга, он забрался под одну из них и остановился перевести дух.
Через пару минут осторожно выглянул из-под телеги в сторону леса и попытался осмотреться. Высокая трава на поляне и царящая вокруг темнота не дали сделать такое важное дело в полной мере, но понять, что между ним и лесом вроде бы никого нет, Ушата смог.
Если ему не изменяла память, то впереди был довольно густой ежевичник, где никак не получится укрыться тихо, только увязнешь в шипах. Слева была дорога, и соваться туда было не след. Правее должны стоять сруб колодца и несколько елок, под которыми можно неплохо спрятаться.
Туда он, оглядевшись еще раз, и направился. Двигаться тихо было трудно. До этого он полз по примятой траве внутри тележьих кругов. Здесь же трава вымахала в локоть, и приходилось ее аккуратно раздвигать, так, что бы она потом быстрее встала, скрывая след беглеца.
Царящую вокруг тишину нарушали странные звуки, доносившиеся из-за кругов, с той стороны, где вечером паслись стреноженные гужевые лошади. Непонятное чмоканье и похеркивание, иногда слабое похрустывание и скрежетание. Но они не были особенно громкими. Да Ушата и не мог к ним прислушаться, ему и так казалось, что его собственное сердце чуть не громом бухает, шум дыхания перекроет бурю, а уж приминаемая им трава, та, вообще, трещит , как пересохший валежник.
На самом деле полз он удивительно тихо и сноровисто, сказывались постоянные уроки деда по скрадыванию добычи. Пару раз действительно ломал тонкие высохшие веточки прошлогоднего бурьяна. И тогда замирал на минуту или две, прислушивался. Но слабый треск этот так и не привлек ненужного внимания к ползуну.
Наконец, впереди показался темный массив сруба. Ушата с трудом подавил невыносимое желание вскочить и броситься под защиту леса. Он ещё добрых пять минут полз, пока не оказался за осклизлой бревенчатой стенкой, поросшей седым от старости мхом.
Он сел, спиной оперевшись об эту стенку, такую ненадежную, но, всё-таки, стенку, и, как ему казалось, долго-долго отдыхал. Он посмотрел вверх и с удивлением заметил, что небо начинает сереть. Да и ветерок предутренний начал пошумливать верхушками деревьев. Страшная ночь начала уходить. И ему пора уходить с этой поляны. Он пригнулся и сторожко двинул к неясно проступавшим деревьям. Выбрал подходящую елку, аккуратно приподнял её нижние лапы и подлез под них.
Под елкой лежал толстый слой опавшей хвои, копившейся там, пожалуй, не одну сотню лет. Все мелкие веточки внутри ёлочного шатра давно отсохли и отвалились, как и большинство нижних сучков. Но пересыпанные бесчисленной хвоей они не хрустели, а лишь чуть слышно шелестели под осторожными движениями.
Всё, хватит. Ушата остановился, скинул торбу с одеялом с плеч, аккуратно положил их на мягкую хвою. Здесь уже было можно встать. Он начал подниматься, но задел свернутое одеяло. Оттуда выпал, неизвестно как и когда, попавший туда кузовок Елка. Рассыпанные ягоды покатились по хвое.
Ушата, почти в голос, всхлипнул. Он, внезапно обессилев, опустился рядом с коробом, и, размазывая по щекам сопли и обильные, ручьем, слезы, начал горстями запихивать ягоды в рот. Вкуса он не понимал и не чувствовал, он даже не понимал, что он ест, но это было и не важно. Главное, шок начал выходить из него вместе с этими слезами, с этим бессмысленным поглощением ягод.
Все-таки, он, кое-как, пришел в себя, встал, развернулся лицом к поляне, и чуть-чуть раздвинул еловые лапы.
На поляне уже не царила тьма, как в начале его «путешествия» к этой ёлке. Кое-что уже можно было различить - телеги обоза, холм землянки и что-то огромное, неясно шевелящееся слева, там, где должны были пастись гужевые кони.
Справа, где поляна выходила на дорогу, были видны три, вроде бы человеческие, фигуры.
- Мужики! Живые все-таки! – Ушата чуть не выкрикнул это, но вовремя прикрыл рвущиеся изо рта слова рукой. Надо проверить, а вдруг это разбойники?
Учась в Пивне, он не раз слышал рассказы о лихих ватагах, промышлявших на дорогах Роси. Хотя на пути от Пивне к дедовой слободе они никогда не появлялись – глухая дорога-то. Но кто-то же убивал здесь обозников, и убивал не волшбой. Что-что, а любая магия отдавалась в голове Ушаты таким звоном, что когда его дед прочил его в школу младших волхвов, он потерял на вступительном испытании сознание. Тем это поступление и кончилось. Если не волшба, то оружие. А где оружие – там и тати да разбойники.
Потому Ушата еще тщательнее принялся всматриваться в медленно сереющую темноту.
Три фигуры в островерхих капюшонах двинулись к центру поляны, к землянке.
Вот они подошли к кольцам возов, и две из них склонились над какой-то неясно сереющей кучей. Третья фигура сделала еще пару-тройку шагов в сторону костра и тоже остановилась.
Над поляной разнесся странно громкий шёпот.
О чем шептали, Ушата не понимал. И слова, и сами резкие клекочущие звуки были совершенно ему незнакомы, хотя учили его и старинным грецкому с латинским, и старшему горному гномьему наречью, и речи болотников со зветьями. А уж почти неразличимые от росского литвинский и орденский он понимал и подавно. Но языка шёпота, как ни силился, не узнавал.
А шёпот все продолжал с рваным ритмом плыть над поляной, становясь все громче, хотя и продолжал быть именно шёпотом. И от громкости он не становился яснее и понятнее. Наоборот.
От этих звуков у Ушаты сначала стали ползти мурашки по спине, а потом с изматывающее нарастающим звоном стало мутиться в голове. И казалось ему в том замутнении, что куча у ног пары шептавших начала подрагивать и шевелиться.
А когда обе фигуры сначала склонились в поклоне, потом выпрямились, медленно развели свои руки в широченных рукавах в стороны и дружно хлопнули над головами в ладоши, то куча начала, вроде, подниматься. Ушата, в который раз, резко помотал головой. Нет, пожалуй, не кажется ему.
Б-р-р-р! Куча медленно и неуклюже начала вставать.

Глава вторая

Конный поезд Пивненского епископа выехал из Зачатьевского монастыря на рассвете, чтобы успеть добраться до Сливной слободы засветло. Длинной вереницей растянулся он по лесной дороге от монастыря к княжьему тракту. Более сотни людей и трех десятков нелюди сопровождало епископа в его ежегодном объезде обширной епархии.
Сам Гермолай ехал в голове поезда. Предваряли ему только с десяток латных дружинников да передовой дозор. Но тот ускакал перелета на полтора вперед поезда.
Рядом, по левую руку, растрясал необъятный живот епископский книжник. Справа трусил на могучем жеребце охранный воевода, оглаживая, то и дело, ладную опрятную бородку. Следом ехали остальные ближники.
За ними следовало посольство зветьев - двадцать семь душ.
Гермолай был уверен, что душ..
А то ведь, три последних Собора, проведенные совместно с Орденом после встречи с этим народом, так и не смогли дать точного ответа – есть ли у зветьев душа. Можно ли крестить их, допускать к святым Дарам? Желающие же креститься были, и немало.
Вот гномы со своими родичами цвергами – дело другое. С ними люди давно жили в согласии, почитай, восемь веков. Они были первыми, с кем люди встретились по Прибытии, и почти сразу, стали родниться. Вон, одна из южных волостей Роси, Дружская, почти сплошь была заселена кряжистыми низкорослыми полукровками. Так что, проблем с гномьими душами не было.
Зветьи – дело другое. В них странно переплетались две сущности: одна – вроде бы людская, другая – звериная.
Казалось бы, чего проще! Если людского в зветьях больше – значит, душа у них есть, если звериного – то откуда ж душа у зверя. Только дело и было в том, что половину своей немалой, до трех сотен лет, жизни зветьи проводили почти людьми, а половину – в облике дикого зверя. Делали они это не по своему желанию, потому и оборотнями их никто не прозывал. Да и оборотень, даже в зверином облике, имел душу и разум человеческий, о чем известно было еще на оставшейся неведомо где Отчизне, как прозывали россы прародину.
Потому спорили святые отцы, до хрипоты спорили. Сам-то Гермолай считал, что душа у зветьев все же была. Просто в зверином обличье зветьев она засыпала. И Пивненский епископ собирался отстаивать свою точку зрения через три года, на ближайшем Соборе.
Вопрос был очень серьезен. Особенно для Пивненской волости, граничащей с зветьинским господарством. Из-за того, что ни да, ни нет, Церковь сказать не решалась, донельзя гордые зветьи не хотели теперь знаться с россами. Посольство, следовавшее сейчас в поезде, было первым за истекшие полсотни лет. Прибыло оно к епископу только потому, что знали зветьи, знали об отношении к ним Гермолая.
Интересный это был народ и древний. Гномы утверждали, что были зветьи званы на Острова даже прежде их самих, чуть ли не две тысячи лет назад.
Во всех известных землях славились травники зветьев. Они могли поднять больного, от которого отказались не только лекари, но и волхвы с магами. Даже хваленые эльфские знахари не могли с ними сравниться.
А еще были у зветьев кони, такие, что обгоняли ветер. Не было тем коням равных ни на Островах, ни у эльфов, ни у орков.
Были у зветьев и товары, исстари привлекавшие росских купцов – резной рыбий зуб, разнообразнейшие краски для тканей, негорючая пряжа и другие разные диковины. Попадали только эти товары все через третьи руки, через гномов да цвергов.
И сейчас Гермолаю надо было налаживать порушенные отношения со зветьями, а возможность такая появилась.
У тех кончился мед. То ли перевелись в лесах зветьев пчелы, то ли просто перестали давать мед, то ли было злое колдовство какое. А мед зветьям был нужен. И не от раза к разу, а постоянно. И много. Счет шел на тысячи бочек в год. Без ежедневной ложки меда детишки зветьев начинали болеть и, перекинувшись зверем, так зверем и оставались.
Из близких народов только россы занимались пчелами. Ни все три гномьих народа, ни одичавшие гоблины, ни темные гракхи с медом дел не имели, разве, в виде хмельного напитка. Про эльфов же с орками после Последней битвы почти и не слышал никто. В Роси торговля медом сосредоточилась в руках монашьих обителей. Там было множество превосходных бортников. Потому выручить соседей могли.
И, как не колебался господарь зветьинский, другой дороги у него не было. Наступил он на хваленую свою зветьинскую гордость и отправил к Гермолаю послов. И Пивненский владыка вовсю прикидывал сейчас все открывающиеся выгоды.

Показавшаяся впереди, на обширной росчисти у самого выезда на княжий тракт, деревенька в два десятка дворов прервала думы Гермолая.
Как и во всех принадлежащих Зачатьевскому монастырю селениях, была она огорожена высоким крепким тыном. За то и прозывали такие деревни орденцы не иначе, как городками. Над тыном виднелись крытые тесом крыши, серебрилась маковка рубленой церквушки с православным крестом. Рядом с тыном громоздился двумя этажами трактир для проезжих.
На малой рубленой башенке у распахнутых ворот из толстых дубовых плах развевался гордый стяг с княжьим соколом.
Встречать поезд с высоким гостем высыпало все немалое население деревеньки от мала до велика, во главе со старостой и стареньким седым священником. Был тут и рябой трактирщик с подавальщицами да половыми.
К воротам от тракта Гермолай ехал один. Возле собравшегося народа спешился, отведал хлеба-соли, потом трижды осенил толпу крестным знамением, благословил. Благословил он, отдельно, и семерых нарожденных за год, с прошлого приезда, младенцев – хорошее дело, когда растут росские семьи. Давнего знакомца священника по росскому обычаю троекратно облобызал. Тот сразу расчувствовался и пустил слезу. Все, как в прошлый раз.
Трактирщик пригласил было на трапезу, но задерживаться долее Гермолай не стал, дорога впереди длинная. Поезд епископский вновь тронулся в путь.
Который же раз Гермолай проезжал мимо этой деревеньки? Как там ее? Вроде – Горка. Пожалуй, в шестой. Да, в шестой. И деревню, точно, Горкой зовут. И чего так окрестили? Ровное место кругом.
Восемь лет назад рукоположил его в епископский святой сан тогдашний митрополит Роси – преосвященный отец Георгий. С тех пор он восемь долгих и плодотворных лет железной рукой правил Пивненской епархией и волостью.
Волость пограничная, потому и епископами здесь всегда были люди не старые. Вот ему сейчас – сорок шесть весен всего. Самый возраст. Еще лет десять он возможет. Потом уйдет в монастырь, доживать век над книгами, или, как этот священник, удалится в дальний приход. Если Бог в своей милости другого не восхочет.
Мысли епископа вновь зацепились за зветьев. Пора, пожалуй, и поговорить с ними. Гермолай велел звать посла. Тот, через минуту, уже гарцевал на знаменитом зветьинском скакуне слева, заняв место предупредительно отставшего толстяка книжника.
- Звал, владыко? – посол слегка поклонился, приветствуя Гермолая.
- Да, княже. Вот, все спросить тебя хочу. Что ж такое с вашими пчелами. Ты ведь, княже, так и не объяснил толком, - знатные зветьи ставили себя вровень с удельными князьями росскими, и епископ, хоть и не совсем то было гоже, но называл гостя поначалу именно так, как тот представился при первой встрече – «первый князь». Потом, узнав посла поближе, сократил прозвание до приемлемого для себя и необидного послу «княже».
- Владыко! Уши же кругом! – посол говорил по-росски почти чисто, лишь слегка мягко картавил. Не было в речи зветьев такого звука, как раскатистый росский «Р».
- А что, это такая великая тайна?
- Не то, чтобы тайна, но…
Все-таки решившись, посол рассказал Гермолаю, что же произошло в зветьинском господарстве.
Как и на Роси, бортное дело поставлено было зветьями на широкую ногу. Только прозывалось оно по-другому, если перевести – пчеловодством. Потому что зветьи пчел, действительно, водили. Пасеки у них были огромными – до трех сотен ульев. И, по мере надобности, таскали они эти ульи туда, где взяток для пчел будет больше. И давали эти ульи до сотни фунтов отличного меда в год каждый.
На зиму ульи убирались в выстроенные на то сараи.
На эти-то самые сараи неизвестные злоумышленники и напали прошедшей зимой. Почти все ульи разом оказались спаленными. То, что это было тщательно подготовлено, сомнению не подлежало. Нападения случились почти в одно время. Кто совершил подобное непотребство зветьи так и не вызнали и просили сейчас епископа оказать померную помощь в розысках.
Что ж, дело нужное. Посему решил епископ подослать зветьям подьячего с сыскной командой, поддержать. Соседи, как-никак! Глядишь, всем миром и обнаружим татей!
Самое плохое, по рассказу посла, заключалось в том, что уничтожению подверглись не только пчелы, но и сами пчеловоды. Поголовье пчел зветьи могли восстановить быстро – за пару лет. На их части Островов суровые зимы были не редкость. Бывало, что часть ульев вымерзала. Потому и были у зветьев наработанные способы быстро восстановить количество пчелиных семей.
С пчеловодами дело обстояло намного сложнее. Тех обучать надо не год и не два – лет с пяток, если не больше. В православных монастырях учили будущих бортников, вообще, лет десять. Недоученного к пчелам не подпустишь, или он их погубит, а нет, так его зажалят до смерти. Пчелы-то у зветьев куда как злы!
Опять же, хотя сохранившихся запасов меда зветьям хватило бы года на три, при бережном потреблении и на пять бы растянули, но детям был нужен мед свежий, не старше года. Как сказал посол, хотя бы по пятнадцать фунтов в год на дитё.
Пусть народ зветьев был и небольшой, не более трехсот тысяч, и, коим несчастье грозило, не очень много – около десяти тысяч, набегало огромное количество потребного меда. Если мерять росскими медовыми бочками в сотню фунтов, то требовалось не менее полутора тысяч бочек в год. И так лет пять, если не больше.
Так что без помощи россов было не обойтись.
Епископ задумался. Все монастыри его епархии производили чуть более пяти сотен бочек меда, это он помнил точно. Значит, надо будет дать знать великому князю. Только в его власти собрать потребное количество. На том сошлись.
Беседа продолжилась бы и далее, но показался вестник от передового дозора, и Гермолай посла отослал. По знаку епископа, навстречу вестнику рванул охранный воевода. Быстро перекинувшись несколькими словами, они вдвоем подскакали к Гермолаю.
- Беда, владыко! – вестник запыхался от скорой езды, - Там, впереди, на поляне у развилки обоз рагромлен.
- Боюсь, владыко, как бы не посольский обоз, дьяка Степши Мельича! – вставил воевода и протянул епископу узорчатый кушак.
Кушак этот совсем недавно, не более недели назад, Гермолай самолично преподнес думному дьяку.
- Жив кто? – епископ, взмахом руки остановив воеводу и враз посуровев, спросил вестника.
- Когда к поезду послали, никого еще не нашли.
- Как никого? Что, и тел нет?
- Нету, владыко!
- Воевода, наддать ходу!

Глава третья

На самой стрелке, где в полноводную Вычегду впадала быстрая Жорка, стоял острог. Стоял давно, еще с тех пор, как на Пивненские острова пришел Изяслав Всеволодович, великий князь, сложивший голову в Последней битве. Стены и башни острога, булыжного камня, давно покрылись мхом, но были еще крепки и, при должном догляде, простоять еще могли не один век.
В прежние годы эти стены повидали многое. Осаждали их и остатки оркской рати, пару раз подступали в годы размолвья гракхи, а набегов гоблинских – тех и не счесть. Но так и остался острог непокоренным. Только бревенчатые когда-то стены сменились булыжными, да выросла кругом острога слобода.
Был в остроге невеликий гарнизон – сотня душ. Кто срок выслужил, те оседали в слободе. И слобода росла, пригораживая тыном все новые участки векового леса под избы да огороды, щедро распахивая поля да обустраивая покосы на другом берегу Жорки.
Была сначала слобода, как и острог, безымянной. Все Слобода, да Слобода ее кликали. Потом как-то, заезжий монах привез с собой косточки сливы, и зазеленели сливовые сады. Так и стала слобода Сливной.
Народ в Сливной был суровый, место-то приграничное. Все знали - за какой конец копье держать, и в дружину острожную давно брали только своих, слободских. Вот разве сотский воевода был из стольного града. Так на то он и воевода!

Сотский обедал. На столе в большом медном блюде гномьей работы грудились расстегаи с заячьими потрошками. Рядом стояла миса с ядреными рыжиками. Над чугунком с жарким витал аппетитный парок. По запотелым бокам глиняной крынки с молоком, чай с погреба, прихотливо скатывались одна за другой капли.
Сотский хлебал жирные мясные щи из высокого муравленого зеленью блюда, подставляя под кленовую ложку, чтоб не закапать чего, краюху хлеба.
В дверь стукнули. Не дожидаясь ответа, вошел слободской староста Говяд Силыч. Сняв шапку он размашисто перекрестился на красный угол, где под потемневшими иконами теплилась лампадка.
- Ну, здрав будь, воевода!
- И тебе того же, Силыч! Садись, поснедай со мной, чем Бог послал, - сотский кивнул на свободное место на скамье рядом с собой и придвинул в ту же сторону блюдо со щами.
- Благодарствую! Не откажусь, пожалуй! Не успел пока потрапезовать.
Староста тяжело осел на предложенном месте. Взял кус хлеба, ложку, и тоже принялся за щи.
Ели они молча и не спеша, как и положено людям степенным. Выхлебали щи и приступили к жаркому, поочередно прихлебывая холодное молоко из крынки. Наконец, насытились, приподнялись, перекрестились на божницу.
- Слава тебе, Господи, за хлеб наш насущный! – грянул нестройный дуэт.
Они перебрались на широкую резную скамью у окна. Через мутноватый гномий хрусталь окна жарко падал на нее полуденный свет, янтарем высвечивая широкие до блеска отскобленные плахи пола.
- Давай, Силыч, с чем пожаловал? – прищурил глаз сотский.
- Вишь, воевода, внук у меня явиться должен. Чай ты его помнишь!
- Это вихрастый такой? Лопоухий? Как его? А, Ушата! Помню! И что?
- Да вот, школьный голова его мне прописал, - староста протянул сотскому берестяное письмо, - Надо бы мальца пристроить на каникулы. Ну, там, к писарчуку, что ли. Чтоб работой овладевал, стал быть.
- Дело хорошее. С писарчуком-то говорил? – воевода мельком просмотрел бересту.
- Он не супротив.
- Что же. Добро! Быть по сему! Пусть учится!
Со сторожевой башни донесся набат. Воевода махом распахнул окно.
- Чего там?! – заорал он.
- Едут! Никак сам владыко! И людей с сотню! – донеслось с башни.
- Ну, Силыч, айда встречать гостей дорогих!
Они живо выскочили во двор острога. Там уже обеспокоено забегали дружинники.
К воротам слободы староста подбежал в самый раз. Он успел заскочить в свою избу, забрать специально испеченный поутру к такому делу каравай. Да и то сказать, целую неделю пекли уже эти караваи! А епископ-то все не приезжал. Теперь дождались! Серебряную солонку он выбрал заранее, да засыпал крупной белой солью. И за отцом Георгием успел забежать.
И сейчас он стоял, держа на расшитом красными петухами да крестами беленом рушнике пышный поджаристый каравай с солонкой сверху. По обе стороны ворот выстроилась дежурная полусотня. Рядом с ним стояли сотский с мечом наголо, да отец Георгий. Сзади гомонил слободской народ.
Голова епископского поезда вывернула рысью из-за поворота. Впереди гордо следовал сам Гермолай.
- Слышь, Силыч, а там кто? Рядом с воеводой? Никак, Ушата! – сотский с наклоном громким шепотом ожег ухо старосте.
И точно, рядом с воеводой рысил его внук. Только какой-то он был не такой!
В беспокойстве за внука все торжество встречи прошло для старосты как во сне. И опомнился он уже в дружинной избе, в остроге, когда три десятка человек, и гости, и хозяева рассаживались по старшинству на лавках вдоль стен. Епископ сел первым на красное место, издавна предоставляемое самым почетным гостям. Остальные рассаживались с шумом, свято блюдя и отстаивая в ненадолго вспыхивающих ссорах свое родовитство.
Наконец, все уселись.
- Ну, что же, дети божьи! Приступим, благословясь! Спаси нас, Боже! – провозгласил Гермолай, крестясь.
Уже не только гости, но и хозяева знали о пропаже людей из посольского обоза. Дело было неслыханное, потому и происходившее воспринималось всеми с должным тщанием.
Два епископских дружинника вывели перед красное место Ушату, держа его за плечи.
- Отрок сей говорил, что у него в слободе дед, - речь Гермолая раздавалась негромким эхом по тишине дружинного покоя, - Так ли это?
- Да, владыко! – староста привстал с лавки, - Внук он мне. Ушатой кличут.
- А ты, стало быть, староста слободской! – Гермолай не спрашивал, утверждал, - Наслышан о делах твоих. Хорошо служишь Богу и князю великому!
- Благодарствую на добром слове, владыко! Только позволь – спрошу! Что наделал парень? Неужто, в какой татьбе замечен?
- Отрок один остался от всего обозу! Больше не нашли никого, ни людей, ни тел! Лошадей, и тех нет! Поведай-ка нам, Ушата, чему ты был свидетелем? Что случилось с обозом?
Парень за проделанный путь успел отойти немного от бурных событий ночи и раннего утра и отвечал спокойно.
- Вчера, после полудня, я попросился у старшого обоза вместе с ними ехать. Мне на постоялом дворе сказала, что они через Сливную проезжать должны.
Речь Ушаты текла почти по книжному. Он подробно описывал все происходившие перед его глазами события. Особенно заинтересовало высокое собрание непонятное истребление обозников, что это за вспышки такие? Посыпались было вопросы, но епископ взмахом руки успокоил всех.
- Пусть дорасскажет сначала. Вопросы потом. Говори далее! – последнее Гермолай бросил уже Ушате. Тот и продолжил.
- Спрятался я в елках. Потом смотрю, с дороги трое в таких плащах идут, как у гномов в Пивне. С этими, на голову натягать. Я думал, кто из обозников в живых остался. Нет, они над мертвяком одним встали, руками махали, да шептали что-то. Я в писцовой школе учусь. Нам языки добро дают, но этот не распознал. Странно шептали они - вроде как костями гремели. Мертвяк и встал. И пошел! Как кукла на лямках на ярмарке. Чудно пошел. Обошли они вкруг всех возов. И везде шептали. Всех мертвяков подъяли. Идут, шепчут, а мертвяки за ними переваливаются. Потом к землянке подошли. А там дверь такая – из дубовых плах, да с железом. Высадишь не сразу. Ее изнутри завалили, видать, чем-то. Эти трое поначалу сами открыть пробовали, потом мертвяков пустили. Не смогли открыть. Тогда трое за руки взялись и ну шептать! Там, у землянки вихорь закрутило и всю крышу у землянки разъяло. Только бревна и остались торчать.
Дружинник, который на поляне говорил про камнемет, и епископ переглянулись.
- Потом, в землянку трое мертвяков через крышу спустились и старшого обоза оттуда выволокли. А двое мертвяков ну возы ворочать. Штуки три и опрокинули. А эти трое все руками машут, все шепчут. Те мертвяки, что старшого достали, его вожжами к телеге прикрутили, как распяли. Ух, мужик вырывался. Да разве с мертвяком справишься, - Ушата с сомнением покачал головой, - А эти трое из плащей ножики вынули, да стали старшого обозного резать. Тут вот, тут то же.
Парень поводил руками по своему телу, показывая, как резали. Потом, продолжил.
- Я смотрю, а они его свежевать начали. Мужик ревет, как белуга, а они с него кожу, и слышно, что спрашивают о чем-то. Так и преставился старшой, но, вроде как, не сказал ничего. А эти трое опять руками машут да шепчут. Новопреставленный-то и встал. Как есть освежеванный. Кожу тоже подхватил. А потом, когда уж совсем светло стало, я рассмотрел, что за чудище на обоз напало. А это змей был, такой как в орденских книгах, ну, летучий, с крыльями. А хвост у него длиннущий, жуть! А на конце вроде как у стрелы наконечник треугольный. И в чешуе он весь, от носа и до хвоста. Он там лошадей жрал. Здоровый, сволочь! Прямо берет лошадь поперек брюха, да как подбросит! А ловит пастью с головы и глотает. За раз! Эти-то трое к змею. Мертвяки за ними. Чего-то там вроде говорили со змеем. А потом все в лес подались. И мертвяки с ними, и змей, - Ушата вздохнул тяжело, потом виновато добавил, - А я так под елкой и просидел. Может часа два, как не три. Пока дружинники не спугнули.
Дослушав рассказ до конца, помолчали. Наконец, епископ отпустил Ушату к деду.
- Иди, отрок. Сейчас ни о чем совет держать не будем. А то такого наворотим. Всем отдыхать! Завтра соберемся. Сотский! Поспеши с обедом для поезда! Мы с этим переполохом еще не ели. Всё, все свободны. Да, староста! Задержись!
Говяд Силыч переминался с ноги на ногу все время, пока не остались они в комнате только втроем – он сам, епископ да внук.
- Слушаю тебя, владыко!
- Ты, вот что. Не строго там с внуком. Неплохой у тебя, похоже, наследник подрастает. Не всякий взрослый так дело изложит после таких страхов. А страха-то он натерпелся. Дай ему отдохнуть. Но чтобы завтра и сам, и внук на совет явились!
- Как пожелаешь, владыко!
- Так, отрок, иди ко мне! – Гермолай обращался уже к Ушате, - Ты все сказал? Ничего не утаил?
- Как на исповеди, владыко!
- Тогда, благослови тебя Господь! И ныне, и присно, и во веки веков! – епископ трижды перекрестил парня.
- Аминь! – нестройно ответили дед и внук.

Грюрик Торвальдссон пил. Он уже третий день торчал в этом людском селении, Горках, чтобы его трижды приплюснуло молотом Горима. Этот хренов болотник, Матриус, заставлял его, самого Грюрика, ждать. Ну, появись он сейчас!
Гном сделал очередной глоток из огромной кружки и слегка поморщился. Он пил всего-то третий день в этом трахнутом трактире, а нормального пива уже нет. И чё это за дела? Они, что, людишки эти, не могли запасти гномьего пива поболе? Даже на три дня не хватило. Приходится теперь пить это пойло, недостойное гордого названия. Они его, вишь ты, только на ячменю да хмелю варили. Нет, чтобы добавить в пиво нормального винного духа[i]! Ну, людишки! Ну, клятый Матриус!
Кроме этого самого пива, ну никаких развлечений! И подраться здесь не дают! Рука гнома с опаской прислонилась к опухшей щеке. Уй! Грюрик сатанел все больше. Он, покрасневшим от выпитого левым глазом, уставился на почти обнаженное дно кружки и, тут же, его широченная лапища ловко поддела филейную часть пробегавшей мимо разносчицы. Та враз остановилась и уперла кулачки в боки, хотя носик свой от запашка гномьего и сморщила. Была она доброй и душой, и телом, но вольностей не терпела!
- Ты, гноме, руки-то не распускай! Тебе мало вчерашнего, так Щипок еще добавит!
- Стой, стой, красотка! – Грюрик протестующее вскинул руки, вчерашнего ему явно хватало, и огромный лиловый фонарь на полностью заплывшем правом глазу говорил о том же, - Я же только пивка еще попросить хотел! Ты уж принеси, а? А то сразу – Щипок, Щипок!
Разносчица фыркнула в развороте, но очередную кружку пива принесла.
Зал трактира был почти пуст. Как и в любом трактире, заполнялся он только по вечерам. Значит, скоро уже загомонят любители пропустить кружечку-другую пенного напитка в обществе друзей. А сейчас, кроме опьяневшего гнома и разносчицы, только за столом у закопченного очага тихо беседовала парочка посетителей, да подремывала на лавке у двери медвежья фигура вышибалы Щипка. Еще, наверху лестницы, скреб ступени половой – малец лет пятнадцати.
Гном был колоритен.
Его, огненно рыжую когда-то бородищу трогала обильная седина. Свалявшиеся же бесчисленные косички, грязным каскадом закрывавшие полспины, давно были совсем седыми.
Почти новый кафтан гнома, бывший еще недавно красным, что хоть и угадывалось еще, стал непонятного цвета. Самые свежие из украшающих его пятен явно показывали на то, чем хозяин его питался последнее время, а также, где и на чем спал. С такими же пятнами были и штаны с кушаком, не говоря уж о шапке с сапогами. И потягивало от сей одежки определенного сорта душком. Правда, душок этот перебивался запахами, исходившими от обильных гномьих телес. Но, как всякий истинный житель подземных залов, чистить, а то и, упаси Горим, стирать кафтан гном явно не желал. Вот еще! Износится там, или порвется, вот тогда и сменится на новый, чистый. А пока, и так хорош!
Горные гномы, в отличие от болотных, относились к чистоте и опрятности, мягко говоря, странновато. Под дождь попадет, тем и умоется. А, чтобы специально, не дай горы, в баню?! Нет, подобного оскорбления своего любимого тела истинный горный гном не стерпит. За одно только предложение умыться, сразу в морду обидчику сунет он свой немалый кулак. Чистота не для гномов!
Вот болотники и овражники, те сразу переняли росский обычай мыться в бане. Те чистоту любили.
Грюрик могучим хлебком влил в себя сразу полкружки. Нет, ну до чего мерзкое пиво тут варили! Вот, в Грюнх’ольде, там пиво, всем пивам – пиво. И подраться в родном Грюнх’ольде тоже есть с кем. Ух, намял бы он бока этому Матриусу. И тут ему захотелось до ветру. Гном приподнялся было, но его боком повело эдак, и он повалился на лавку. Через пару биений сердца зал трактира огласил храп. Могучие басовые обертона сего храпа тут же выявили проявление внимания у Щипка. Тот приоткрыл глаза, сладко-сладко потянулся, зевнул, тут же перекрестив раззявленный рот. Потом встал и медленно двинулся к гному.
- Стой, Щипок! Пусть его! Вот если места не будет хватать, тогда и уберешь, али хозяин велит, - разносчица в который раз проходила тряпкой по щербатым от старости столешницам, - Пусть поспит, а то прошлую-то ночь ты его на улице ночевать заставил.
- Не грех ему и сегодня почивать там же. Вон, вонища-то от него. Весь в свином дерьме измазался. Хоть бы помылся, что ли.
- Что ты, они, гномы-то истинные, воды да мыла бояться, как сухая солома – огня.
- Иж, гном, истинный! Истинная грязь он, этот вонючка! – ворча, Щипок все же послушался и вернулся на свою лавку, додремывать.
Но поспать еще ему так и не дали. Дверь стала то и дело впускать любителей выпить и почесать языком. Скоро по залу бегали то с полными, то с пустыми кружками уже не одна, а три разносчицы, да пара половых. Хозяин тоже занял свое привычное место за стойкой. В трактире начался самый обычный вечер.
Посетителей было немало, но не битком. Потому Щипок так и не выкинул выпивоху гнома в скоро наступившую ночь. Грюрик лежал на лавке и то храпел, то сладко причмокивал губами. Никак, хлебал свое любимое пиво. И лежать бы ему в углу до самого, что ни на есть, утра. Не в верхнюю же горницу его, неряху, пускать. Но появился тут один посетитель. Тогда-то и пришел конец обычного вечера.
Посетитель, завернутый в плащ гномьего покрова, с низко накинутым капюшоном, бегло осмотрел зал. Единственно свободным он увидел тот стол, за которым похрапывал заслоненный этим самым столом гном. И направился, естественно, туда.
Гном же, сволочь эдакая, как и многие старые пьяницы, спал на удивление чутко и сразу уловил нарушение своей территории. Потому вскочив, сгреб сразу посетителя за грудки и рванул плащ с его плеч.
И сиганувший к гному Щипок, и враз посерьезневший хозяин, и другие посетители, поднявшиеся уже было из-за столов, вступиться, разом замерли, остолбенело уставившись на каскад длинных волос зелеными волнами заструившихся в воздухе.
- Эльфа! Раздери меня леший, живая! – поразился один из половых.
А та ткнула гнома в многострадальный правый глаз, взмахнула рукой. Густой клубок дыма окутал их обоих. Когда же, мгновением позже, он истаял, остался только гном, державшийся за бедный глаз. У его ног валялся порванный плащ.
Зал притих. За стеной послышался взлай цепного пса, только тогда пораженные посетители и трактирщик с прислугой загомонили.
- Это что же? За что? – Грюрик продолжал держаться за глаз. Из под грязной его ладони капала кровь, - Вот же, сволочь! Бровь рассекла!
Разносчица, та, что пожалела гнома ранее, кинулась к Грюрику. Усадила, убрала его руку от глаза, осмотрела бровь.
- Ничего, гноме, заживет! У вас все заживает! Скоро! – успокаивала она протрезвевшего гнома, гладя по грязным волосам. Шапка-то от удара свалилась под лавку. А тот млел, прижав здоровую щеку к колыханию груди под ее сарафаном. Ух, любвеобильные они – подземное племя, всегда время найдут!
Трактирщик сразу послал за старостой деревни. Остальные громко обсуждали произошедшее, громче всех старался Щипок.
- Я, как она вошла, сразу понял – не то что-то! К гному-то, чтоб помочь ему, значит! У-у-у, нечистая!
В общем, переполох царил изрядный!
- Эй, Цветана, ты его в горенку малую отведи! Пусть там отоспится! Да останься с ним! Успокоишь! – крикнул трактирщик разносчице, что возилась с гномом, а остальным провозгласил, - Эй, православные, за счет заведения! За то, что, стало быть, нечисть-то прогнали!

[i] Винным духом гномы называют спирт, который производят и употребляют в огромных количествах.

Ушата захлопнул книгу. Нет, в такой тряске читать было просто невозможно!
Вот где можно помянуть добрым словом Никитина с его настоящим временем. «Было» тут совершенно ни к чему.
Сам-то сидит на свернутых одеялах и попонах. Ему-то мягко! А то, что ездок весь зад себе отбил на этакой-то дороге, его не колышет.
Возможно, литературный приём, путём аллитераций показать, как неудобно было ехать (то-то-то), но вряд ли.
но устроиться поудобней не удалось
Только недавно он ёрзал, «поудобнее устраиваясь», зачем повтор?
подсунул под себя свое свернутое одеяло
А хоть и чужое, какое это имеет принципиальное значение?
неоднократно
Слово совсем не из этой оперы, в древнерусском антураже смотрится нелепо.
Лучше уж пешком идти, чем потом занозы из задницы выковыривать.
По-моему, речь шла о том, что сидеть твёрдо, а не о занозах.
- Что, косточки решил поразмять? – щуплый козлобородый охранник с пышными свисающими усами и выбивающимися из-под неловко нахлобученного шлема пшеничными кудрями пригнулся в седле под очередную еловую лапу.
Это не атрибуция, т.е. звуковой глагол отсутствует, потому предлдожение надо начинать с большой буквы, не повторяйте неграмотностей Перумова.
ловко сплюнул
ловко нагнувшись
Какие они там все ловкие в пределах одного абзаца.
охапку каких-то крупных листьев с придорожного куста
Слабо придумать, с какого куста и каких листьев?
выкинул изгвазданные листья
Такое впечатление, что на сапог ему не шкурку от семечки плюнули, а высморкались.
щедро зачерпнул два руками ягоды
Ага.
истово перекрестясь
С чего бы это «истово»?
Если бы в обозе были не только россы, но и гномы, тогда бы добавились и удовлетворенные громкое чавканье и отрыжка.
Нда, а эти, стало быть, все из института благородных девиц. Смешно, право слово.
к полноводному роднику
полноводным ручьем
Страсть к близким повторам просто настораживает.
Губы всех троих вмиг почернели, и они покатывались от хохота, тыкая друг другу в физиономии пальцами
Я прошу прощения, а они нормальны?
Особенно комично выглядел Елок
Особенно комично выглядят наречия из нашего времени среди старорусского жаргона.
комары не были такими злыми.
Какими «такими»?
медленно и неспешно
Потрясно. Найди десять отличий, называется.
прислоняясь к внутренней стороне обода колеса
Нет, ну на фига столько нагромождённых существительных? Правда кажется, что это лучше, чем «прислонился к колесу»?
Рядом всполошено вскочил Елок, коротко елко-палкнув, и, вытягивая из ножен непослушный меч, споро выскочил из-под воза в растревоженную ночь. С другой стороны обеспокоенно поднял голову Егорша.
Просто эпиграфом выносить. Свифтики, куча пафосных тяжеленных прилагательных…
А вокруг творилось что-то непонятное.
Диагноз это! Ди-аг-ноз! Читателю нужны симптомы, ему это «что-то непонятное» НЕ НУЖНО, оно не несёт никакой информации!!!
В странно мигающем свете метались люди.
Я так понимаю, если автор не в состоянии описать, как делается что-то, он пишет, что это делается «странно» - и успокаивается.
В нескольких последующих абзацах слово «упал» встречается раз восемь.
как-то странно крениться
Эх…
Одна из его распростертых рук
Одна из его рук – это, конечно, звучит «по-взрослому», мол, «его рука» - это просто и по-детски, а вот так - серьёзно и дотошно…
последним усилием
Их там три, этих последних усилий.

Насчет "было" - согласен целиком и полностью. Борюсь с собой, борюсь - пока не получается.

"-то, -то, -то" - Прием? Боже упаси! Мы, барин, от сохи только-что. Куды нам!

Вот повтор имеет место, и "свое" - может и не нужно. Тут надо думать. Согласен.

По слову "неоднократно".

Очевидно, Вы имеете в виду - использовать слова "стократно" или "неединожды".
Но эти слова не подходят. Слова эти, все три, образуют единую линейку по степени нарастания множественности - неединожды, неоднократно, стократно.

Уверяю Вас, слово достаточно древнее. Потому, использовал именно его, т.к. хотел показать, что герой книгу читал и не два-три раза, а больше. Естественно, использование "стократно" тоже невозможно. От книги бы ничего не осталось!

Потому, надеюсь, выбор мой Вас все же удовлетворит.

Сравнивать с Перумовым? Не знаю, не знаю. Атрибуция? Кто с ней только не грешил - Толстой, там, Горький. А то сразу - Перумов!

"Ловко" сам собирался убрать, руки пока не дошли. Хотя, все они были ловкими, предки наши. Иначе не выживешь!

Насчет "слабо". Нет, не слабо. Есть, например, такой кустарник, прекрасно чувствующий себя в русских лесах, называется - калина. Слышали? Листья у него достаточно крупные, что бы служить делу оттирания сапог. Только мир вокруг - не совсем русь-матушка. Мир другой. Очень похожий, но другой. Потом, в какой-то степени, несмотря на отсутствие использования первого лица, повествование ведется от героя этой главы. Он, что, должен знать название каждого встречного куста? Сомневаюсь.

Насчет "высмаркивания". Предполагаем чисто гипотетическую ситуацию. Вам намеренно плюют на Ваши новенькие, очень недешовые, только что купленные сапоги. Ваша реакция? Не сомневаюсь, что Вы не только будете оскорблены до глубины души, Вы немедленно начнете оттирать эти сапоги, причем тщательнейшим образом. Ведь неприятно! И, если листьями что-то тереть, те быстро товарный вид теряют. Потому и изгвазданные - мятые, грязные.

Да, с "древним говором". Не отличить просторечье от древнего говора? Практически все, что пишу, слышал не один раз в деревнях на севере родной губернии, там - родина отца, даже "Владыко". Бога так называют - Владыко небесный. Где ж древности? Ну, может, дьяк. Это да, малоупотребительное уже слово. Теперь это - VIP менеджер.

"Истово" - так, ведь, верующие и крепко!

"Чавкать - бога гневить, да беса тешить!" - так говаривала моя бабушка. Я ей верю. Правила поведения за столом были у крестьян наших очень строгими. За разговоры - по лбу ложкой. Видел сам. Отрыжка допускалась лишь после еды. Только тогда душа могла с "боженькой" говорить. А во время еды - ни в коем случае. Сразу выставят в сени, мол, хватит есть, насытился. Подчеркиваю, это - относительно недавний быт крестьянства. То, что называется "домостроем". То, что почиталось в деревнях первой половины XX века. А староверы и ныне ведут себя так. Благородными девицами у них не пахнет как-то. Только попав в "пролетарии" крестьяне становились такими, какими многие представляют их сейчас. Люмпены-с. И не пили - зря болтают об этом. Не попьешь горькую каждый день, когда от зари до зари на поле. Вот в городах - было, но не у крестьян. Это сейчас деревня спилась. И то - далеко не все.
Смеяться потому надо над тем, кто не знает быта наших совсем недавних "предков". Коротка память человеческая. Верии тому, что внушают, мол, бездельники они были, пьяницы и сквернословцы. Пьяниц били, били дружно - всем народом. А за мат - ворота дегтем мазали, как девкам гулящим. Мат, вообще, - речь люмпенов, не народа нашего.

Так, с частью справился. Остальное в понедельник.

Моя вкусовщина:
Во-первых, запятая перед "да" не нужна ("да" в значении "и").

Автор, спасибо за объяснение! Копье-то не игрушечное, а боевое!

Кучи, кучи сорняков. Как мух на навозной куче. Очень сильно напрягают. У вас примерно так:
Своя правая рука полезла за сладким шоколадном батончиком "сникерс", а своя левая потная рука потянулась к чужому зеленому огурцу.
И очень-очень нудно расписываете. Зачем так подробно? Не учебник строчите.
И с запятыми у вас проблемки. Советую выучить всего 52 правила и не мучиться. Но поможет ли?
Тетивы выплевывают? Или самострели? У вас по тексту -- тетивы.
Чур меня, чур меня!
Украинизмы нынче в моде? Что за "сечи"?

О-о-о-о-о! "Орки" с "сечей" сочетаются так же, как ликер с йогуртом.

Прости Господи, но "выкашивают" лично у меня ассоциируется с "какашками". Это очень и очень неподходящее словцо.

Сам Гермолай ехал в голове поезда. Предваряли ему только с десяток латных дружинников да еще передовой дозор. - это на каком языке писано?
Но тот ускакал перелета на полтора вперед поезда. - перелета чего? Мы читатель, мы этого не писали, а потому не знаем о чем вы думаете "помарывая" вечерками страницы.
Желающие же креститься были, и немало. - это и есть закос под древнерусский говор?
Сам-то Гермолай считал, что душа у зветьев все же была. - еще раз кто помянет "душу" и честное слово чем-нибудь тяжелым закидаю (это пошла вкусовщина, но уж больно сильно надоело "душа то, душа се").
Особенно для Пивненской волости, граничащей с зветьинским господарством. - я перестаю понимать текст! Чем дальше, тем больше тумана.
Без ежедневной ложки меда детишки зветьев начинали болеть и, перекинувшись зверем, так зверем и оставались. - чудит автор, как есть чудит. Искуснее ничего придумать не смог, теперь цельных два абзаца расхлебывать придется, про мед писать.
И Пивненский владыка вовсю прикидывал сейчас все открывающиеся выгоды. - дайте мне пулемет!

Выделю отдельным тредом: Волость пограничная, потому и епископами здесь всегда были люди не старые. Вот ему сейчас – сорок шесть весен всего. Самый возраст. Еще лет десять он возможет. Потом уйдет в монастырь, доживать век над книгами, или, как этот священник, удалится в дальний приход. Если Бог в своей милости другого не восхочет.

Все-таки решившись, посол рассказал Гермолаю, что же произошло в зветьинском государстве.
Как и на Роси, бортное дело поставлено было зветьями на широкую ногу. Только прозывалось оно по-другому, если перевести – пчеловодством. Потому что зветьи пчел, действительно, водили. Пасеки у них были огромными – до трех сотен ульев. И, по мере надобности, таскали они эти ульи туда, где взяток для пчел будет больше. И давали эти ульи до сотни фунтов отличного меда в год каждый.
На зиму ульи убирались в выстроенные на то сараи.
На эти-то самые сараи неизвестные злоумышленники и напали прошедшей зимой. Почти все ульи разом оказались спаленными. То, что это было тщательно подготовлено, сомнению не подлежало. Нападения были почти одновременные. Кто совершил подобное непотребство зветьи так и не вызнали и просили сейчас епископа оказать померную помощь в розысках.
Самое же плохое заключалось в том, что уничтожению подверглись не только пчелы, но и сами пчеловоды. Поголовье пчел зветьи могли восстановить быстро – за пару лет. На их части Островов суровые зимы были не редкость. Бывало, что часть ульев вымерзала. Потому и были у зветьев наработанные методы быстрого восстановления количества пчелиных семей.
С пчеловодами дело обстояло намного сложнее. Тех обучать надо не год и не два – лет с пяток, если не больше. В православных монастырях учили будущих бортников, вообще, лет десять. Недоученного к пчелам не подпустишь, или он их погубит, а нет, так его зажалят до смерти.
Опять же, хотя сохранившихся запасов меда зветьям хватило бы года на три, при бережном потреблении и на пять бы растянули, но детям был нужен мед свежий, не старше года. Как сказал посол, хотя бы по пятнадцать фунтов в год на дитё.
Пусть народ зветьев был и небольшой, не более трехсот тысяч, и детишек критического возраста было не очень много – чуть более десяти тысяч, набегало огромное количество потребного меда. Если мерять русскими стофунтовыми медовыми бочками, то требовалось не менее полутора тысяч бочек в год. И так лет пять, если не больше.

Глава четвертая

Грюрик поднялся на рассвете. Цветаны уже и след простыл. Вот ведь - хороша баба! Ух, хороша! Гном подался к распахнутому настежь окну. Ласково прикоснулся к стеклам. Его работа! Все Торвальдссоны издавна славились варкой стекла. На подоконнике стоял кувшин с кислым квасом.
- Ну, баба, ну – молодец! Не забыла! – ахнул гном и живо опустошил посудину.
Крякнул, глянул за окно. Во дворе стояла повозка Матриуса, ее трубы еще попыхивали легким дымком. Видать, только прибыла. Вот и сам хозяин, суетится рядом, с угольным совком и прокопченным ведерком. Рядом крутится детвора. Интересно же!
- Эй, Матриус, что долго?
- Грюрик? Тебя что, наверх пустили? Ну, дела!
- А-а-а, тебе то - что, завидно?! Иди в залу. Щас спущусь. Вспрыснем встречу по кружечке! Или у тебя и покрепче найдется?
- Найдем, старая ты кирка, найдем! Меня не знаешь, что ль?
Так, сапоги натянуть и вниз. Эх, по перилам! Настроение! О-о-о, смотри-ка/ Стол-то, стол накрыт. Чего только нет. Поди, Цветана расстаралась. Огонь баба, ну, чистый огонь! И Матриус подоспел. Что это там у него. Ого! Штоф. Ну, сейчас по стаканчику.
- Рад видеть тебя, дружище! Ты, Грюрик, звиняй. Запоздал я, виноват. Маховик слетел. Пока то, пока се – два дня пролетело, - Матриус разливал уже чистой слезой сияющую жидкость.
- Ладно! Главное – здесь ты. А у нас тут – такое. Вчерась – эльфа объявилась. Так я с нее плащ – раз! А она мне – в глаз! Ну, будем.
Гномья самогонка огненной струей обожгла глотки. Хорошо!
Закуски исчезали в гномьих пастях моментально. Стол пустел на глазах. Трактирщик за стойкой только покачивал удивленно головой. Ну, дают!
А старые знакомцы успевали работать не только челюстями, но и языком. Всего от пары этих недоросликов царил такой гвалт! Не зря говорят люди, два гнома - уже толпа.
Насытившись малость, перешли к делу – кто, где, когда, почем, кому.
Рассиживаться не стали. Грюрик расплатился с трактирщиком – щедро, целый золотой отдал. И еще один – попросил Цветане передать. Мешок на плечо и айда. Дорога ждет. Домой, в Грюнх’ольд!
Через минуту, от гномов остались лишь тающие клубы дыма вдали, над трактом. Да Цветана, обессилено уронила руку с белым платком у косяка.
Вот, пойми этих коротышек. Три дня тютей просидел в трактире, прображничал. Получил на орехи пару раз. Даже к поезду владычному не поднялся от кружки. А сейчас? Орел, прямо! И бабу охмурить успел. Когда только? Трактирщик кивнул своим мыслям, вздохнул и продолжил протирать кружки.

Слева, из-за холма, ползет хирд. Справа развертывается Большой полк. Там – князь великий. Хоругви святые!
А спереди – опять орки. На этот раз не спешат. Побаиваются. За три перелета остановились.
Во! Смотри-ка, мельтешат чегой-то. Вперед вылетает один. Громадина! И волк его – не волк, а лось целый. В руках – секира, не ятаган. То ж немалая!
Быть поединку!
С большого полка скачет дружинник. Вздернутые копья пошли волнами. Где? Кто? А-а-а, боярин. Светозар Ярмилыч наш. Ну, он-то покажет. Куда орку до него!
А поединщики уже несутся друг к другу. Секира и меч. Кто кого?
Сшиблись! Ну! Орк успевает первым. Летит на землю отбитый край щита. Но и меч успел таки. Первая кровь.
Разъехались.
Орк ревет. Стучит лапой в волосатую грудь. Пугает.
Витязь молчит.
Опять друг к другу вертают. Столкнулись. Голова орка катится по ковылю. Тело сползает с волка. И гномы, и копейный полк, и большой заходятся в крике.
Над полем несется могучее «А_А_А»! Толи «ура» росское, то ли гномье «хурра». Не разберешь.
Большой полк набирает ход. Мнут орков. Давят. Еще чуть и погонят!
Нет. Сзади орков ложбина. В ней – тролли. Каменные. Их ни мечом, ни копьем не возьмешь. Против троллей – гномы хороши. С их-то секирами. Разделают вмиг. Конникам же делать нечего. Возвращаются.
Орки опять задирают. Нет, не заманят уже.
Хирд вперед двигает. Щиты сплошные. Везде. Спереди, с боков, сверху. Хорошо идут.
Побежали! Бей! Летят топоры. Орки испуганной вороньей стаей плескают в разные стороны. Подальше! Вот и тролли. Облепили. Один падает. Другой.
Опять копья ходят волнами. Видно плохо. Пыль.
Ага! Добивают!
А это кто?
Что за мелочь?
Как, говоришь, гоблины?
А зеленая волна тел топит хирд. Секиры еще вздымаются в воздух. Но все меньше, меньше. Все!
И волна эта катит на копейный полк. Где же ты, темник? Командуй!
- ЩИТЫ!
Наконец! А мелкие эти, зелеными бесятами скользят меж копий. Валятся, конечно, не без того. Больно мелки, заразы! Вот один сапог цепляет. Наступить на него. Отбить охоту! Вот, леший! Другой, третий! Сколько ж их?
- Мечники! ВПЕРЕД!
Мечники врубаются в зеленую волну. Брызжет малахитом кровь. Алой тоже хватает. Падают копейщики, ой, падают!
Сбоку на эту мерзость – большой полк. Больше копытами, чем мечамиэ Мелки же! Не достать с седла-то.
Сгинула волна. Полегла. Вся!
И россам досталось. Справа соседа нет. Левый внутренности в живот убирает. Не жилец. Хорошие мужики были. Упокой их…
Вот сволота. Тролли. Живые, заразы! Ну, даст Бог, сдюжим.

24.04.2009

Приходит сегодня начальник нашего "бумажного" отдела. Они там всякой канцелярщиной торгуют. Сел, значит, на стул. Ногу эдак изящно положил на ногу. Что поделаешь, эстет он у нас. Посмотрел на меня поверх очков. Прокашлялся и начал.
- Слышь, Фёдорыч! Ты человек у нас про...кх-кх...двинутый, - закашлялся он в процессе, с кем не бывает.
- Илья, я понимаю, что я - двинутый, - он недоуменно пытается понять, что это я говорю, - Понимаю, что про. Только к чему ты это?
До него медленно, но неотвратимо доходит, что вырвалось из его уст. Краска наползает на лицо постепенно. Чем яснее понимает, тем выше краска. Наконец, покраснев до корней волос, он тихо бурчит, что-то извинительное. Багровое лицо его корчит такую покаянную мину, что невольно тянет улыбнуться.
Улыбаюсь. Он тает, понимая, что прощен, и начинает втирать мне что-то про вирусы на своем домашнем компе.

Так вот. Хотел сделать почти комплимент - получилось почти оскорбление. Бывает.

Ближе к вечеру уже. Стою, курю на улице у офиса. Идет заправщик наш, Михаил. Бурчит что-то под нос. Видно - надоволен чем-то, серьезно недоволен. Подходит. Здороваемся. Он тут же начинает.
- Не, Федорыч, скажи, бывают же дураки на свете.
- Это ты к чему?
- Вон, директор... Что б ему! - недокуренная сигарета в сердцах летит на асфальт.
- Что случилось-то?
- Говорит, хозяин он мой! Я ему чё - раб?! Нет у меня хозяев! Нигде! Увольняюсь!
- Точно - нигде?
- Чего нигде?
- Точно - хозяев нигде нет?
- Ты, Федорыч, не шути так. Точно - нигде.
- Вот вот, в голове тоже! Смотри - кризис!
Михаил успокаивается, машет рукой.
- Прав ты, конечно. Но все равно уволюсь.

Разворачивается, гордо идет к двери. Без хозяина в голове, зато свободный от директора нашего.

- Черт! Да просыпайся же ты! Ну!
Прикрытое до пояса простыней тело неподвижно лежит на каталке. Бритая голова облеплена датчиками. На теле их тоже хватает.
- Мы его и потерять можем так. Третьи сутки в коме после препарата. Зачем было практиканта привлекать?
- Ничего! Главное, чтобы сердце выдержало. Он малый крепкий. Как-никак, во второй раз.
- Так! Посторонние разговоры прекратить. Здесь реанимационная, а не… Попробуем ArQ-8. Сестра, шприц!
- Что ж ты никак не выкарабкаешься, герой?
Руки у лежащего на каталке подрагивают, так, самую малость.

Люк-лючок. Очередной. Как же вы мне... Коммуникатор в ухе пискнул. Третьи сутки пошли, как я здесь, в дыре поганой этой торчу. Во, свет начал мигать в очередной раз. Сейчас потухнет. Два часа света, потом - полчаса тьмы. Странное какое-то расписание. На кой?
Ненавижу. Себя, светильники эти дурацкие, бесконечный тоннель. Но главное - люки. Как они меня достали.
Поспать бы. Устал. Руки еще вот – дрожать стали.
Ладно, приступим. Так, правый рычаг вверх. Уг-гу, есть. На кой они их такими тугими сделали-то? Так, левый - вниз. Этот двигается легче.
А, чтоб… Все, свет скончался.
Сил уже никаких. Матерюсь, выпускаю очередную порцию пара. И что толку? Присесть что-ли? Так, в этом уголке вроде посуше. Здесь и примощусь. Затылок к прохладному бетону. Хоть что-то приятное осталось.
Нет, ну кто тянул меня за язык? Тоже – вызвался. Экзотики захотелось. Испытаниев. Тьфу!
Может пожрать? Осталось вроде чего-то. Не-е-е, не хочу. Лучше попью.
Глоток теплой воды. Гадость! Не люблю воду. Тем более затхлую. Сейчас бы пивка. Холодненького. Чтоб пены шапка и слеза. Да, слеза чтобы по кружечке запотелой... Кадык дергается вверх-вниз, как представил. У-у-у, взвыть бы!
Когда пригласили, я, что, отказаться не мог? Нет, потащился! Сам. Идиот последний, испытатель гребаный. Геро-о-ой! Кто ж так меня назвал-то? Не помню.
Опять писк коммуникатора. Очередная четверть часа прошла.
Когда же об этой штуковине заговорили в первый раз? Вспомнил. Точно! Тогда еще Милорд, препод наш, на лекции не явился, заболел. Ух, и гульнули тем вечером! С Ленкой моей познакомился. Провожал ее потом. Пьяный был, но проводил. Честь по чести. Да, есть, что вспомнить. Водочки хлебанули порядком.
Тогда что ль или потом уже, Сибирячка, супружница его, Милордова, царствие ей небесное, выразилась? Как уж? А-а-а! Лабиринт. Крысиный.
Лабиринта-то, на самом деле, нет. Тоннель - прямой, как стрела. Только с кучей люков между секциями. Знаю, потому как сам участие принимал в строительстве. Подрабатывал тогда.
И длина-то - всего три кэ-мэ. полчаса приличной ходьбы. Сколько раз ходил, знаю.
Так нет, третьи сутки здесь мотаюсь. Давно бы выбраться пора, а я все мотаю и мотаю километры. Сколько их уже? Люков-то, точно, за сотню перевалило.
Не-не, это как же получается? Сотня люков – это же добрых полсотни кэ-мэ, что ли? Быть не может.
Ага, свет врубился. Надо же, чуть не задремал. Опять на карачки. Коленки болят. Чего б с ними… А, ладно, обойдусь. Так, что там у нас с люком? Штурвал два оборота влево. Уф-ф-ф. Так, три - вправо. Перевести дыхание.
Они что, Гераклов каких запускать сюда собирались? Еле справился.
Ну, теперь на себя. Еще разок! Открыл. Ну и ладненько. Ползем дальше.
Это что? Стоп! Развилка...
Откуда в кишке этой развилка? Нет, что-то у меня не в порядке с головой. Развилок же не должно быть! Спокойно, без паники!
Оглядываюсь назад. Бесконечная череда светильников прерывается закрытым люком в паре десятков метров сзади. Почему закрыт? Кто его закрыл? Я что ли? Не помню. Как-то все это…
Надо присесть - поразмыслить. Если смогу, конечно.
Я же точно помню - развилок здесь нет. Но она вот - передо мной. Откуда? М-да.
Да и тоннель, тот тоже, вроде сначала в рост был. Я шел тогда. Или только кажется это мне? Нет, точно. Макушкой потолок не ширкал. Шел нормально. Или нет? Что ж с памятью-то?
Ладно. Черт с ней. Теперь - на карачках вот.
Не думается. Эх, Ленку бы сюда. С ней бы, вместе. Низ-з-зя. Эксперимент, значит. В одиночку чтоб. А Ленка, наверное, с дочуркой вместе пироги сейчас стря… Нет, о жене лучше не думать. И о дочери.
Так. Осмотримся. Если вперед - до люка метров пятьдесят. Почему мало так? Вправо - метров тридцать. И того хуже. Влево - ...
Тут люка не видно. Вообще не видно. Да что ж такое творится то? Бесконечная череда ламп под нависающим потолком. Только в конце что-то яркое-яркое. Опять чего-то намудрили эти ученые. Ух, задать бы им. Пусть бы сами – на карачках по бетону. Вон на штанах-то дыры какие. И коленки расцарапал. В мешке было вроде одеяло. Счас достану.
Разодрать. Во! Так-то удобней, с обмотанными-то коленками.
Ну, куда двинем? Люки надоели. Потому - влево, пожалуй. С одеялом-то, это я хорошо! Удобно.
Пару метров и прополз всего. Головой врезал во что-то. Эх, шишка будет! Стекло здесь, что ли?
Ну-ка, ощупаем. Так, перчатку долой. Н-да. Стена. Бетонная такая стеночка на ощупь. Капитальней некуда. А это что? Ну-ка, ну-ка! Так, откуда здесь этот огрызок?
А ведь свежий. И характерный такой. Сам так яблоки объедаю. Черт, неужели мой? Когда я последнее-то яблоко сгрыз? Вчера. Сидел еще, на лампу смотрел. У нее плафон был, со сколом таким. Точно, вот и плафон! Но я же все вперед, вроде. Или проходил уже здесь? Но как?
Приплыли. Глюки начались что ли? С чего бы? Ага, мне не хватает только этого. Вкололи может мне что-то? Вроде не было такого. Да, память подводит. Скоро, как звать – забуду! А как, на самом деле? Черт, не могу вспомнить. Дожил.
Господи, как глаза слипаются! Поспать бы, да не дадут. Шокером ведь сволочи ученые шибанут. Было уже, проходили. Раза два. Может и больше. Туман в голове какой-то. Сознание плывет.
Экспериментаторы, блин! Коммуникатор еще, гад такой, пиликает. Чего это он...

Непрерывный писк. Кардиограф выписывает прямую.
- Быстрей! Разряд!
Обнаженное тело подбрасывает.
- Еще разряд!
- Профессор, вам не кажется, что испытуемый…
- Не суйтесь под руку, уважаемый. Ну, в коме он. И что? Впервые в нашей практике, что ли? Уйдите от греха. Разряд!
Десяток человек суетится у каталки который час. На многочисленных экранах и экранчиках - мельтешат кривые и цифры. Море цифр.
Борются за этого, на каталке. Сначала пытались привести в сознание. Теперь за жизнь бьются вот.
- Разряд!
Ага, есть! Сердце делает первый удар. На кардиографе пошли пики. Откачали!
Из клинической вытащили. Теперь бы из комы! Когда только?

А? Что? Мотаю головой. Все-таки заснул. Опять этот тоннель. Ползу. Люк-лючок...

Лешевы печали.
(грустная сказка)
На опушке, что дугой окаймляла пойменный луг, высился дуб. Был он стар и могуч, с неоднократно разодранной молниями кроной. Но рос, ширился, зеленел жестяной своей листвой и радовался жизни.
А вот тот, кто сидел на нижнем сучке его, высоко взнесенном над широким морем берез и осин, тот печалился, вздыхал поминутно и тер рыжей лапкой глаз, сгоняя непрошенную слезу.
Как же не печалиться было, как не горевать лешему, когда обидел его Мироныч, местный лесник. Обидел крепко, пусть и за дело, но так зато, что проснулась в нечисти лесной то, что людишки почитают душой. И текла сейчас эта душа горючей слезой, невидимо клубилась, воспаряя с каждым печальным вздохом.
Обидно, ох как обидно, когда друг, чуть не родной, обойдется с тобой так. Ну, кинул бы что, обругал. Нет, сначала молчал, выматывая терпение, потом угрюмо процедил, чтоб убирался, чтоб на глаза не показывался, чтоб ноги в лесу более не было.
А куда он пойдет? Лес-то родной. Как появился на белый свет, так и обретался здесь только, других мест не знал и не хотел знать. Здесь каждая травинка – подружка, всякий зайчонок мелкий – дружок. Вот и дуб этот, с желудя взрастил – взлелеял. Последний остаток той былой рощи дубовой – священной еще. Э, да что там…
Слезы капали, зеленым мхом пятнали кору дуба. Всем хранителям леса был леший товарищем, первым помощником. А их перебывало здесь много. За столько-то лет! И Миронычу тому же, кто места заповедные указывал? Кто им с егерем помогал браконьеров отлавливать? Кто на свет-то пособил появиться? Вместе с Петюней, ныне покойным банником, топили они тогда печь, щедро подкидывая дрова. Хорошо так топили. Да и то, зима-то стояла лютая, такими морозами, у-у-у!
Теперь гонит вот. А за что? Ну да, поплутал он этих, городских-то. Ну, джип их с Трошкой – болотником так изгваздал, что мама родная не узнала бы. На мгновение леший задумался. А есть она, мать-то, у чудищ этих железных? Но махнул лапкой и продолжил содержательно печалиться.
Лес вокруг жил своей лесной жизнью. До лешевых печалей ему, лесу, было, как гусыне до кочета – не беспокоит и шут с ним. То есть – леший, леший конечно. Леший повздыхал еще и по этому поводу. Как это так, леший с лешим? Что же это творится, а? Совсем от лап отбились, ну, держитесь!
А вот такая постановка вопроса лесу явно не понравилась. Порывом ветра взметнуло дубовую ветвь, смахнуло лешего с сучка. Притаившийся под дубом куст ежевики схватил длинными шипами рыжим камешком свалившуюся нечисть и надежно пришпилил к земле. Опять ведь, пакость какую сотворить готовился лешак!
Пока леший выбирался из кустов, он остыл, одумался и поплелся к леснику. Ушки свои мохнатые опустил эдак, хвост поприжал – мол, винюсь. Так на двор и явился. Ощипанным петушком. Половину-то шерсти в ежевике оставил, пока выпутывался.
Вздохнул еще раз, протер покрасневшие глаза и, просительно так, застучал в дверь.
Небо печалилось вместе с лешим. Тучи серым стадом закрыли солнышку дорогу. Хмуро было, пасмурно. Того гляди, дождик заморосит, тоже заплачет.
Дверь приоткрылась чуть. В щелку показался глаз с вертикальным зрачком. Моргнул пару раз, и дверь отворилась настежь.
- Ну, заходь, заходь, пришел коли, гость хвостатый! Давненько не видывали, с самого утра.
Домовой в опрятной цветастой косоворотке скалил зубы. Уж его-то гнать не стали бы, ни за какие коврижки! Лесник уважительно звал его Михайло Дмитричем. Помощник первый! Хозяин! А этот, из лесу…
Леший виновато склонил голову, аккуратно вытер лапы о коврик и вступил в избу. Хвост его безжизненно волочился по свежевымытому полу. Сгорбленная кудлатая спина выражала вселенскую скорбь. Приостановился перед красным углом и взглянул на божницу. Правая лапка потянулась было ко лбу щепотью.
- Э, Лешка, ты че, нечисть ты поганая? Никак креститься вздумал? Эк тебя… - домовой удивился искренне, всплеснул пухлыми ручонками и побежал перед незваным гостем, - Степан Мироныч! Степан Мироныч! Тут Лешка пришкандыбал. Никак с повинной! Чуть крестится не начал, перед иконами-то!
В переднюю зашел лесник. Огромное тело Мироныча сразу сделало комнатенку маленькой, тесной.
- Что, дошло? Тебе сколько стукнуло уже? Нет, до сих пор малым дитятком тешишься! Гостей ученых вот… - лесник устало опустился на лавку. Та скрипнула сдавленно, принимая немалый вес, - Сколько ж можно возиться с тобой? Эх, Лешка, Лешка! Дурень ты.
Леший всхлипнул, ноги его подкосило словно, опустился он на колени и так, на коленях-то, и пополз к леснику. По мохнатым щекам заструились слезы. Он припал к Миронычевым штанам и запричитал по-бабьи почти.
- Виновный я. Ой, виновный. Прости ты меня. Не хотел я. Само как-то, ну, вышло. Видит лес, не хотел. Я ж без вас не смогу. Да и болотник, - он лепетал извинения, оправдывался, обнимая коленку лесника. Слезы чуть ли не лужу уже образовали, а он все плакал раскаянно.
Лесник вздохнул и накрыл ладонищей своей кудлатую головенку, погладил чуть. Рядом пристроился домовой и тоже начал всхлипывать. И по его щечкам покатились слезки. Лесник то же не отстал и пару раз шмыгнул носом.
- Ну ладно, успокойся уже. Прощаю. Ну, кончай ты мне штаны мочить. Вон, в сапоги затекать начинает. Затопишь избу, где жить будем? – на лицо лесника наехала улыбка, чуть с печалью, но улыбка.
Тут и солнышко взглянуло, наконец, продравшись сквозь тучку, в окошко и засверкало оранжевым зайчиком на половицах. Передняя наполнилась теплом и сиянием. Прощение! Состоялось таки.
Но слезы продолжали бежать из растроганных теперь глазенок лешего, и он, обнявшись с домовым, продолжал рыдать, то ли от проходящего уже горя, то ли от радости, теперь и не поймешь. И Михайло Дмитрич вторил ему. Лесник жалостливо гладил то по одной голове, то по другой.
- Хватит, ну, хватит… Ну, что вы… - он успокаивал товарищей своих еще долго, пока не спохватился про обед, стывший на шестке печи, - Эй, а как насчет щец?
- С крапивой? Да? – спросил леший, шмыгнув напоследок носом, и улыбнулся всеми зубками. Щи он обожал, а уж если с молодой крапивой…
- Ой, что ж, это я? С крапивой да щавелем! И каша еще. С изюмом! – домовой обрадовано вспомнил вдруг про гостеприимство и заторопил всех к столу.
Обедали долго. Вышли во двор.
Облака разогнало под вечер. Солнце светило ласково, не томило зноем, но грело. Хорошо! Притулились на теплую завалинку. Лесник закурил.
- Ну, ладно! Простил я тебя, Лексей Лексеич! – обратился он к лешему, который безуспешно разобраться пытался с колтушками на хвосте, - Впредь наука тебе. Но чтобы понял ты, что нельзя так с людьми-то, возьму-ка я тебя в город. В зоопарк. Посмотришь, что со зверьем люди делают, коли те беспокойство творят. Стоит тебя.
- Поеду. Что ж не поехать-то. И город посмотрю, - леший решил, что прогуляться по городу, о котором слышал всякого-разного будет интересно.
- А я, меня-то? – подпрыгнул домовой, - Я же тоже хочу! Ну, в зопарку! Вон, смотрел по … те-ле-ви-зору.
Последнее слово далось Михайло Дмитричу не совсем легко. Он еще помял немного губами и добавил с надеждой, - Возьмите, а?
Леший глянул на домового с уважением. Вон, слова какие знает! Грамотей! И читать умеет. Ему бы так.
- Хорошо! Завтра воскресенье, с утречка и отправимся, - заключил лесник и пустил здоровенный клуб дыма.
Город лешему не понравился. Людей-то, людей сколько! Машин и того больше! Бесконечная череда затопленных машинами улиц. А дома? Высоченные, даже великану дубу не достать своей верхушкой до их крыш. Понастроили! Город был огромен. Больше привычного и родного леса. Больше бескрайнего пойменного луга. Необъятный, как само небо. Не понравился город, нет. Шумно, дышать нечем.
В зоопарке было веселей. Сначала. Пока вокруг бегали ребятишки, и суетились их родители.
Лесник купил домовому и лешему по мороженому. Вот уж лакомство! Они чинно ели его на лавочке, разглядывая праздную толпу. Леший бы и еще съел, да постеснялся спросить у лесника.
Потом были клетки. Одна другой громаднее и страшнее. А в клетках звери. Разные. Большинство леший и не видывал никогда. И не слышал о них даже. Знакомцы встречались редко. Но в таком виде, что леший плевался только.
Самое же страшное, что встретил он здесь и каких-то странных, похожих на него самого зверей. Такая же шерсть, уши, хвост, лапы. Всё похоже, не говорили они только. Одичали, что ли?
Лесник пояснил, что зверей этих называют обезьянами, что привезли их из далекой-предалекой Африки, или еще откуда. Но леший не слушал. Он смотрел и смотрел на этих беспокойных зверей. Ему было грустно и страшно. Что если и его так? В клетку? Он что тогда, тоже говорить перестанет? Будет скакать непрерывно вверх-вниз? Рожы корчить?
И хотя бродила троица по зоопарку еще долго, лешего уже ничто не могло заинтересовать. Ни змеи за огромными стеклами, ни бассейны со всякими там крокодилами и тюленями. Нет, мысли все время возвращались к тем вольерам, где видел он своих родственников.
Лесник и домовой пытались несколько раз вывести лешего из дурного его состояния. Но потом плюнули и просто перестали обращать на него внимание. Ведь вокруг было так много интересного и смешного. Слоны обливались водой. Тигры бегали по огромному вольеру за рвом. Морской лев играл с мячом. Попугаи беспрестанно перетаптывались на жердочках и орали. Один даже вроде матом что-то. Весело!
Потом лесник затащил их в цирк. Там тоже было мороженое. Но леший от него отказался и все думал, думал. Ни веселые клоуны, ни смешные собачьи трюки, ни даже дрессировщик со своими тиграми не смогли избавить его от этих тяжких дум.
Родственники ведь! И в клетке. На потеху толпе. Это же что такое! И его, значит, если он людям-то мешать станет!
В лес вернулись уже ночью. Разошлись спать, но к лешему сон так и не пришел. Голова непривычно пухла. От впечатлений, от нескончаемых дум, от переживаний, прежде лешим незнаемых. От всего!
Утром он вылез из дупла еще грустнее, чем когда сидел вчера на дубу. Пригладил кое-как встопорщенную шерсть, поймал пару блох и отправился прямиком к леснику.
Тот спал еще, но домовой уже хлопотал вовсю по хозяйству.
Леший сидел на кухне, прихлебывал чай с молоком из щербатой кружки, слушал, как Михайло Дмитрич громыхает посудой, и ждал.
Он встрепенулся, лишь, когда лесник проснулся и вышел к рукомойнику. Бочком-бочком пододвинулся к Миронычу.
- Понял я теперь, никого трогать не буду больше. И озоровать перестану, - тихо промолвил он, помолчал немного и добавил, - Даже плутать никого не буду.
Вздохнул и сел допивать чай.
- Не понял ты ничегошеньки. Что значит – никого? А браконьеры, а порубщики? Их тоже плутать не будешь? – резко отчитал лесник, - А как мы тогда, с егерем-то?
- Так их можно? – леший чуть не подпрыгнул на лавке, - Можно?
- Дурилка ты лесная! Заноза мохнатая! – ласково обругал лесник, - Нужно!
- Да я! Я! Что хочешь с ними! – расцвел леший и с шумом выпил последний глоток чая.
Все печали сгинули. Он был счастлив!

Жил-был мир! Не большой, не маленький. Уютный такой. Всего в нем хватало – лесов с полями, гор с равнинами, рек с озерами. Были и пустыни, и степи, и бездонные топи. Живности же всякой – не счесть.
Жили в нем два народа. Эльфы – на Закатном материке, орки – на Восходном. Материк, что посредине, так и звали – Срединным.
В жилах обоих народов текла одна и та же кровь – горячая да зеленая.
Все бы хорошо – враждовать начали. Бить друг друга всячески. До-о-олгая была история!
Придумали раз орки потопить эльфов. Совсем. Разогнали свой материк. Наехали на Срединный. Ан сила-то кончилась. От Срединного одни Острова остались. На Восходном же горы вознеслись до поднебесья.
Эльфы, те по мирам разным скитаться затеяли. Помощников себе скликали, чтоб, значит, с орками справиться. Призывали они народы разные на Острова жить. Долгонько призывали. Ну, орки то же зазывали, до кого дотягивались. Тоже понаселили всяких на Островах.
Наши-то прадеды званы были эльфами. С тех пор и обитаем здесь. С нами и Орден пришел и литвины. То с нашей Отчизны. Другие из других мест. Миров-то, говорят, великое множество!
Сорок сороков народов пришло. Обустроились мал-мала, пока орки с эльфами войну не устроили. Сначала сами били друг друга, потом призванных вовлекли.
Долго воевали. Не одну сотню лет. Сильно поистощились. Никто победить не смог.
Вот сошлись вконец рати великие на Проклятом острове. Бились день, бились два. Немало героев полегло в том сражении. Чуть не все! Выдохлись под конец, опомнились – да поздно. Про одни народы с той поры и не слыхивал никто. И остальным хватило. Потому и сражение то Последним зовут. Песни о нем поют, былины складывают, книги сочиняют.

Старый волхв поворошил костер. Дети вокруг слушали раскрыв рты. Интересно!
- С тех пор ни орков, ни эльфов нет на Островах, не появляются боле! И бог с ними – уж больно злокозненны они, - старик окинул притихшую ребятню взглядом и закончил, - Коли встретишь кого с зеленым волосом, знай, пришло опять зло, земле – разор, а нам, грешным – смерть лютая!
- Деда, а что это за штука такая – книга? – спросил волхва маленький лопоухий паренек, - Сего в ней делать-то?
- Эх ты, ушастик! – рука старика прошлась по вихрам паренька, - Приходи завтра поутру с отцом да матерью к балагану на берегу. Если позволят они – возьму тебя в учение. Тогда и узнаешь, что такое книга.
- Ушастик! Ушастик! Ушата! – подхватила ребятня прозвище.
Парнишка обиделся. Вскочил на ноги, тумак одному, другому. Тут же взгромоздившаяся куча-мала скрыла его от взора волхва.

На следующий день, на восходе, у балагана стояло трое. Самый маленький, весь в синяках и ссадинах, неуверенно стукнул в хлипкую дверь.

- Завидую я тебе, Лешка, ты у нас старый, помнишь и знаешь много. Тебя бы нциклопедией звать.
- Ты чего обзываешься, а? Вот как стукну!
- Тише ты. Тс-с-с. И ничего не обзываюсь. Это книга такая у Степан Мироныча, умная-я-я - жуть, там про все на свете есть.
- Так бы и калякал, а то нци…, ну, этой, как ее, обзываться начал.
Леший и домовой валялись на печных полатях, за ситцевыми цветастыми занавесками и перешептывались. Не любили они показываться на глаза гостям лесника. А гостей был полон дом. Охотники из города понаехали.
Охотников пригласил егерь местный, друг лесника Мироныча – лешев тезка Алексей. Пригласил не просто так – завелась в округе волчья стая. Таскали ягнят из деревенского стада, подлавливали собак. А недавно, так и вообще, баб, что по ягоды в лес ходили, чуть не порвали. Вот же, заразы серые!
Решили облаву на них, разбойников лесных, устроить. И теперь городские помощники сидели вкруг большого стола, сплошь уставленного яствами да напитками.
Сборища большие бывали у лесника и ранее. Не это привлекало парочку на печи. А вот то, что среди гостей был иноземец – тут дело другое. Невиданное, можно сказать, дело. Обращались к нему по особому – «месье Поль». Леший живо признал в нем, иноземце то бишь, как он выразился – «хранцуза», чем и вызвал удивление закадычного дружка своего.
Гости пробыли недолго. Леший продолжил болтать задними лапками на печи, а Михайло Дмитрич слез таки и сердито заворчал, прибирая со стола. После получаса непрерывных мотаний из комнаты в кухню и обратно, он, наконец, забрался к другу и тут же начал выспрашивать, как тот узнал, что был «хранцуз». Леший отнекивался, не хотел говорить. Домовой настаивал. Дело подкатывало к драке.
И она бы точно состоялась, если бы не вернулся лесник. Он на облаву не пошел, а потому живо присоединился к просьбам домового.
Леший для близиру еще поотнекивался, но уступил таки. Выпросив у лесника леденец он бодро захрустел гостинцем и начал рассказ.
- В каком году то было – сказать не могу. Не больно-то я шибок в счете годовом. Одно могу молвить, что давно. Так… - леший поперебирал пальцами, делая ведомые одному ему подсчеты, - О ту пору жил был твой, Мироныч, как бы это…. Э-э-э, дед прадеда твого.
Речь лешего текла неровно, с многочисленными отступлениями, разъяснениями его, лешего то есть, взгляда на вещи. Если же выбросить все это многословие его, то останется следующее.
В самом начале давней той осени, или в конце лета, леший не точно помнил, пришло в деревню беспокойство. Барин, а баре тогда правили еще, сбежал в столицу. Управляющий, чего не бывало ранее, подался в неведомые края, прихватив остатки хозяйского добра. Аж четыре телеги увез супостат!
За старшего остался в деревне дальний предок Мироныча, староста Акакий. Народ его уважал - не зря выбрал старшим. Слыл Акакий мастером на все руки. И плотничал, и столярничал, и в кузьне работал. Ну, мастер же. Телег да плугов переделал – не счесть. И мебеля делал, и не только столы и лавки. Даже барину - кровать и пару шкафов, да с резьбой, завитушками разными, сварганил.
Любил Акакий медом побаловаться, под то завел в лесу несколько колод с пчелами. Через пчел-то и познакомился с ним леший. Чем умел, помогал. Нравился ему работящий мужик.
А пришел тогда на землю православную враг. Расползлись полчища по полям и весям грозною тучею. Грабили, убивали. Войска-то наши сражение устроили было. Врага побили много, но и самим досталось землю кровушкой попоить. Отступились. Ушли далеко от врага. А он, враг-то, поговаривали, смог даже Москву-матушку занять.
Плохие времена были.
Кликнули тогда клич по всей России, мол, ворога лютого бейте всюду. И стал народ наш на защиту земли своей подниматься. В партизаны многие подались.
Вот и Акакий в деревне своих собрал. Уходили они врага бить далеко, когда за полсотни верст, а когда и за сотню. Приводили с собой пленных. Тогда и узнал леший «хранцузскую» речь.
А однажды, прибыл в деревню отряд вражий, человек в сто. Большой отряд. Партизанам, во главе с Акакием, с таким и не справиться. Затаились они в лесу. А французы повыгребли все деревенские запасы, забрали скотину. Ничегошеньки не оставили – хоть ложись, да помирай с голодухи.
Леший такое обхождение иноземное видел не впервые, конечно. Только, те-то времена давно миновали, чтобы враг хозяйничал, как в собственных закромах.
Тогда и решил леший помочь партизанам. Заплутал он дорожку французам, как из деревни с награбленным поехали. На совесть заплутал. Вывел их на островок в болоте, да там и оставил. Кругом топи, некуда податься солдатикам с загребущими их руками.
Сам леший кинулся к Акакию. Объявился перед ним впервые. Тот – ничего, плеваться да крестить не стал. Понял, видно, что и нечисти лесной враги не по нраву пришлись. Леший проводил партизан к болоту, а там тропки указал. Научил, как следует подобраться.
А французов, к тому времени, чуть не треть в болоте сгинула. Все искали дорогу. Да где им, иноземцам!
Наши хотели, сначала, пал пустить, чтобы врагов-то истребить. Камыш сухой вкруг острова стеной стоял. Но скотину пожалели. Ей-то за что жариться?
Темной ночью подобрались мужики к французским кострам. Часовых ловко так сняли. Те и пикнуть не успели. А остальных повязали в плен. В деревню вернулись с полною победою.
Оказался среди французов наш. Пленный офицер, в высоких чинах, чуть не полковник. Долго благодарил деревенских. А те его с оказией к армии нашей отослали. И пленных тоже. Леший тогда хорошую дорогу им настроил, скорую. Для офицера расстарался.
Прошло времени сколько-то. Погнали наши захватчиков прочь. Почудил леший в те поры. Многие французы так и остались в его лесах гнить. Русских же не трогал, наоборот – помогал всячески.
Потом уж и барин с управляющим вернулись. Все как прежде осталось. Народ, правда, пороптал малость. Мол, после такого-то волю бы. Нет, не дали.
Еще через год, или два, приехал в деревню тот офицер, которого Акакий из плену выручил. Хотел выкупить освободителю своему вольную. Только отказался староста. Не хотел от народа-то наособицу. Совесть не позволила. Офицер долго настаивал. Акакий уперся. Упрям был, что бык. Так и остался под барином.
Лет через десять, или больше, в деревню пришла весть, что сложил тот офицер голову. Тогда царь поменялся еще. Вот и вывел офицер-то своих солдат, чтобы волю для всех крестьян у нового царя стребовать. Не срослось. Разогнали да постреляли. А кого не постреляли, тем петля либо каторга достались. Свобода – она дело такое. Не враз возьмешь…
Давно стемнело, но лесник с домовым долго еще слушали рассказ лешего. Потом поужинали, ни слова не говоря. Основательно, даже дышать после трудно было.
На завалинке только, под жужжание ночного комариного племени, лесник погладил лешего по голове и спасибо сказал.
- За че спасибо-то?
- За то, что правду узнал о своем роде-племени. Вот ведь, живешь, топчешь эту землю, а и знать не знаешь, что было тут. Что прадеды мои делали. Какими людьми были. Вот дед мой. Воевал с немцами. Партизанил. Потом и до Берлина дошел. Наград-то – полная грудь. А до этого – что? Мрак сплошной. За то и благодарю тебя, Лексей Лексеич. Напомнил историю нашего рода. А я – не знал.
- Как не знал? – удивился леший, - Не рассказывали что ль? Может забыл?
- А кто бы мне рассказал, что творилось здесь две сотни лет назад? Разве ты, вот.
Они сидели втроем еще долго. Лесник курил сигарету за сигаретой. Он был задумчив, не егозил прибаутками, как обычно.
Рядом грустил домовой.
- Слышь, леший?
- А?
- А про меня, про моих, знаешь что?
- Чего ж не знать-то? Знамо дело, слыхивал. Вот дед твой, Ерофей Георгич, знатный был домовой. Мы с ним у Акакия столько раз чаи гоняли, - леший помолчал немного, вспоминая, и добавил, - С мёдом. И по пирогам мастак он был. С рыбой там, с луком зеленым. А ты, что? Думал, воевал он?
Дымок лесниковой сигареты сизой струйкой плыл под светом из распахнутого окна.
Они сидели рядком и молчали. Только редкие шлепки по кусачим комарам эхом докатывались от стены леса.

Рыбка для домового.

Михайло Дмитрич, потомственный домовой, был непоседлив. Хоть и был он домовым, но дома сидеть не любил. Вечно его куда-то тянуло. Хотелось ему посмотреть, как мир устроен, кто чем дышит.
Вот и сегодня, еще до свету, разбудил он друга своего – лешего.
- Лешка! Ушицы свежей хочешь, а?
- Ну, ты! Отстань! Дай поспать-то!
- Что, опять что ль с филином всю ночь препирался?
- Препирался, не припирался – твое дело десятое. Дай поспать!
Вода из заботливо захваченной кружки живо оказалась на шевелюре лешего.
- Ах, ты! Ты! Что творишь?! Я тя счас!
- Не догонишь, не догонишь!
Когда леший выбрался из копёшки сена, домового след простыл. Леший постоял раздумывая – лечь еще или податься к леснику. Почесал рыжую спинку, погладил пухлый животик и, махнув лапой на сон, отправился к усадьбе Мироныча.
Мироныч умывался ледяной колодезной водой. Он, как и домовой, был птахой ранней.
- Эй, Лексей Лексеич! Окати-ка мне, дружище, спину.
Леший опрокинул полное ведро на лесника. Тот, с довольным покряхтыванием, принялся растираться полотенцем с вышитыми по краю петухами. Потом плеснул в лешего пару горстей воды. Тот с испуганным визгом влетел в избу. Не любил леший умываться, и воду не любил. Совсем.
На столе на кухне скворчала салом яишница, исходил одуряющим ароматом свежий хлеб. И самовар пофыркивал утренним парком, дожидаясь хозяев.
Домовой напевал нечто бравурное и деловито кромсал домашнюю колбасу. Леший тут же взгромоздился на лавку, крепко схватил в руку ложку и принялся было ждать лесника. А тот, громадной своей фигурой, уже половинил пространство кухни.
С завтраком управились быстро.
- Так что? Насчет рыбалки-то? Ушицы бы наварили, - не отставал от лешего домовой. А тот, сытый, лениво отмахивался.
- Хм-м-м? Может и впрямь, на рыбалку сходим? – обратился к лешему Мироныч.
- Ага! Опять меня за червями… Не-а! Не хочу! – ответствовала рыжая нечисть, с довольной рожей растянувшись на травке.
- А я бы карасиков потомил бы. В сметане, да с травками! – продолжил уговоры домовой, - Или щурят поджарил на постном маслице!
- С луком? – леший заинтересованно заводил носом.
- Конечно! Без лука – это разве рыба? Так, одно название.
Уговаривали лешего Мироныч с домовым поочередно еще минут пять.
Наконец, тот смилостивился.
- А, ладно, но червей пусть Мишка копает!
- И накопаю, не трудно, чай! А вы тут снасти пока соберите.
Домовой подхватил консервную банку под червей и малую саперную лопатку. Та осталась от каких-то горе-охотников, что плутали в прошлом году трое суток в роще за рекой. Роща же – одно название. Переплюнуть можно. Но заплутали, потому как зенки залили так, что в глазах водка плескалась. Крошке домовому эта лопата в самый раз была, под рост-то.
Когда он вернулся с банкой наполненной отборнейшими навозными червями, все было собрано. И троица дружно отправилась за рыбой.
Пока шли, леший с домовым успели пару раз поругаться и столько же помириться. Обсудили все достойные посещения рыбные места. Остановились на том, что идти следовало до лесного озерка, где привольно играли крупные золотые караси.
Дошли единым махом. Зря, что ли, с лешим были! Расположились на старом месте, где лесник соорудил когда-то мостки, лет пять назад.
Небольшую поляну заливало утреннее солнце. Песок пляжика не успел еще нагреться и приятно холодил босые ноги. Ночная роса на траве вокруг не высохла пока и сверкала радужными каплями, наполняя радостью сердце. В зарослях заливались мелкие птахи. Хорошо!
Мироныч прогибал своим весом доски мостков, а домовой с лешим устроились на бережке. Михайло Дмитрич с закатанными до колен штанами опустил ноги в ласковые мелкие волны, а Лешка к самой-то кромке воды не подступал. Поодаль держался.
Не успели закинуть удочки, как начался клев. Поплавки то чуть тилипало, то топило разом. Удилища мелькали то и дело. То в заброс, то, с трепыхающейся золотом добычей, к рыбаку. Черви убывали быстро, а ведра заполнялись еще скорей. Азартное это дело – ловить рыбу, да в самый клёв.
Тут у лешего клюнуло что-то очень уж крупное. Поплавок впритоп потащило к зарослям кувшинок. Удилище выгнуло дугой. И лешего потянуло к воде. Не успел он очухаться, как лапки его мохнатые уже омыло волной. Глубже, глубже. Вот и по колено, а справиться с добычей не получается. По пояс затащило. Тут леска просела вдруг. И леший со всего размаха сел по шею в воде. Хорошо, удочку не выпустил. Но рыба-то ушла таки. Сорвалась.
На берег леший выбрался злой. Вода стекала с его шкурки грязными струйками. Он стоял и ругался. Костерил всех и вся. И червяка, что привлек такую добычу. И леску, что выдержала, не оборвалась. Больше всех досталось домовому, что вытащил всех на рыбалку. Успокоился, наконец, нацепил на крючок новую наживку и забросил удочку вновь. На то же место, где была последняя поклевка. Вдруг?!
И что бы думали, история повторилась! И опять берег огласила брань неудачливого рыболова.
Новый червяк. История повторяется вновь!
Мироныч с домовым после второго купания лешего уже были на месте. Через мгновение буквально на водной глади покачивались сразу три поплавка на ладонь друг от друга. Вот поддернуло поплавок Мироныча. Вот чуть затилипало у лешего.
А у домового поплавок повело, повело и…
Все трое с напряжением взирали на игру неведомой рыбины. Ну! Ну же! Есть!
Удилище домового выгнуло дугой и к кувшинкам. Остальные поплавки тоже потащило в ту сторону. Что творится-то, а?! Все трое влетели в воду. Сейчас! Уж мы его!
Описать дальнейшее непосвященному нельзя. Только тот, кто часами может всматриваться в гусиное перышко поплавка, знает. Только ему открыта эта тайна! Зацеп!
Не один! Все три сразу! Поминая недобрым словом всю подводную живность, скопом полезли вызволять снасти. Нырять под кувшинки заставили домового. Это его леска обмоталась вкруг других и утащила за собой.
Мишка нырнул раз, другой. На третий раз головенка его показалась уже за кувшинками. Она стремительно резала волну, быстро удаляясь от берега.
- Спасите! П-фр-р-р! Тону! П-фр-р-р, - вода, попадая ему в рот, заставляла горло клокотать в тщетных попытках не захлебнуться.
Мироныч бросился следом. Чудом успел схватить одно из удаляющихся удилищ. И потащил – поволок несчастного утопающего к берегу.
Велико же было удивление всей троицы, когда вместе с Мишкой на песчаный берег лесник вытащил Кузьку – водяного из мельничного деревенского пруда. Истекающие водой леший с домовым тут же набросились на негодника с кулаками. Мутузили не сильно, больше обидно.
Мироныч смотрел на действо это и хохотал во все горло. Он не смог стоять даже, грохнулся на зад и все хлопал себя по коленям. Он прямо давился смехом.
Наконец, троица бойцов, вся в песке и водорослях, поутихла.
- Ты, пузырь рыбий! Ты! Да я! Тебя! – маленький домовой наскакивал на водяного с кулаками.
Тот пятился к воде, отталкивая полупрозрачным брюхом противника.
- Я ж нечаянно. Пошутить хотел. Я думал – он это, - кивал он на лешего.
А леший печально тряс распухающей на глазах лапкой. Повредил видать в драке-то.
Домовой сумел таки исхитриться и отрезать неприятелю пути отступления и загонял его сейчас к Миронычу.
- Поймал! – торжествующе возопил Мишка, когда рука лесника сграбаздала зеленые волосы водяного, - Сейчас мы тебя судить! Лешка, читай обвинению!
- Чего? – не понял пострадавший леший, - Я ж читать-то и не умею!
- А-а-ай! Обвиняй! Его, вот! – толстенький пальчик домового чувствительно ткнулся в живот водяного.
Тот заверещал испуганно.
- И-и-и! Чего вы? Не надо меня тыкать. Я щекотки боюсь, - он извивался, отчаянно пытаясь освободить свою прическу из руки лесника. Потом гаркнул громко, - Отпусти сейчас же!!!
Изловчился, подскочил и, непонятно каким макаром, но всадил таки свои зубки в палец Мироныча. Тот от неожиданности отпустил волосы водяного. Но Кузька, странное дело, не побежал. Он вскинул руку артистическим жестом над головой, не античным ли ораторам подражал, любил на досуге Сократом побаловаться, и сам начал толкать обвинительную речь.
- Ты кого обвинять вздумал? Меня? Ты еще и икринкой не был, когда мы, с ним вот, - ткнул он свободной рукой в лешего, - лес хранили от всякой гадости. А ты помои в пруд! Нарочно! И в меня норовил попасть! А теперь обвинять? В свидетели всех лягушек призываю, виноват не я – ты!
Дружное кваканье многочисленного лягушачьего рода грянуло утверждением обвинения. Леший и Мироныч повернулись к домовому.
- Мишк, правда что ли? Выливал?
А тот, и так-то невеликий ростом, стал еще ниже и, вдруг, заплакал. Слезы ручьями брызнули из его глазенок.
- Да, а ты зачем мне пиявку в ведро? Ты же знаешь, боюсь я их. А ты, ты…
Леший переводил ошарашенный взгляд с одного из приятелей своих на другого. Потом махнул рукой, разбирайтесь, мол, сами. Неторопливо собрался и ушел. Даже ведро с рыбой не прихватил. Мироныч укоризненно посмотрел на домового, водяному сунул под нос пудовый свой кулак.
- Так, миритесь давайте. Чтоб до обеда войнушка ваша кончилась. Не то обоим достанется. Вы меня знаете.
Те посопели, зыркая друг на друга недовольно. Домовой покосился на лесника и протянул, наконец, руку Кузьке. Водяной пожал ее в знак примирения. Но дуться продолжали они всю дорогу к дому.
И только там отошли от обиды окончательно.
- Ну, что? А целые чего? Или помирились, балбесы? – такими словами встретил их во дворе леший.
А потом чистили рыбу. Лесник растопил дворовую печь, притащил пару чугунных сковородок. Домовой собирал на столик под яблоней, а леший с водяным жарили карасей, щедро подливая постное масло. Горка рыбы в большом блюде росла, соблазняя запахом.
Скоро и гости начали собираться. Будто звал их кто. Притащилась кикимора со своим болотником. Они приперли жбан моченой брусники, что затерялся как-то в их кладовых с прошлого году. И лесовик с полуденицей приперлись. Те меду принесли, сотового, самого наисвежайшего. Заглянули ветровицы с русалкой. Ну, той, что с выселкового омута. Да и другие подходили и подходили.
Чуть не вся окрестная нечисть собралась на жареную рыбку. Даже замаскированный под черного кота домовой бабки Матрены и тот был здесь. Без гостинца, правда. Но приковылял все же, поджимая подбитую третьего дня лапу. Попался он тогда лешему под руку. Ему бы и больше досталось, но помешал тогда Кузька. Обрызгал лешака.
Гости весело галдели. Споро уничтожали вкусную рыбку. Да и другими угощениями не брезговали. И питьем тоже. Лишь когда оставался на дне блюда последний карасик, а потянулись к нему сразу несколько рук и лап, водяной гаркнул, - А ну, не трожь! Эта рыбка для друга моего первейшего – для Михайло Дмитрича!
А домовой приподнялся с лавки, поклонился Кузьке и промолвил, - Благодарствуй, друг сердешный за заботу.
Он степенно достал последнего карася и подложил его на тарелку водяному, - Угощайся! Для друга ничего не жалко!
- Угу, особенно помоев и побоев, - еле слышно прокомментировал лесник и улыбнулся. Что поделать, нравилась ему эта шебутная компания!

ГИБЕЛЬ ЛИНКОРА

Огромная туша линкора медленно вплывала в эскадренный строй.
- Третий! «Сысой Великий». Еще «Коловрат» подоспеет и все, готовы будем.
- Господин каперанг, вы что, торопитесь куда?
- Упаси меня космос! Куда мне торопиться? Но с маневрами хотелось бы закончить в срок. Чтобы адмиралтейская шатия от нас отвязалась. А то вопят, что боеготовность потеряли.
- А разве не потеряли? Или не наша эскадра каждый третий залп в молоко шлет?
- Мичманец, что за разговорчики? Сами-то – всего пару месяцев на флагмане и уже судить вздумали? С мое сначала послужите. А там посмотрим. Да! Хорош не тот, кто на маневрах призы берет, а тот, кто не сдается. В любой ситуации.
Двое флотских офицеров, в белых парадных мундирах, сидели на обзорной палубе флагмана третьей ударной эскадры российского императорского флота. Один – капитан первого ранга Юрий Сергеевич Толстой, старший офицер флагманского линкора «Александр–Освободитель». Второй – мичман Загребин, Илья Спиридонович, заместитель начальника комплекса наведения, прибывший недавно со шлюпа «Шипка».
- Господа офицеры, готовность к представлению командующему - пять минут, - объявили по громкой связи.
- Что же, господин мичман, пойдемте. Командующий новый, по слухам, человек строгий. Опозданий не любит, - каперанг поднялся, одернул китель, - Пойдемте.
В кают-компании по случаю представления висели, как положено, флаги. Императорский. Андреевский. Эскадренный. Наконец, штандарт линкора. Все свободные от вахты офицеры, общим числом двести восемь человек, выстроились двумя шеренгами лицом друг к другу в центральном проходе.
- Господа офицеры! – подал команду каперанг, как только показался командующий.
- Вольно, господа! Вольно! Рассаживайтесь!
Офицеры заняли свои места по-военному скоро. Шум и суета присущи гражданским, а не тем, кто получил погоны из августейших рук.
Командующий стоял у капитанского стола. Был он худощав. Черная адмиральская форма ладно сидела на мускулистой фигуре.
- Давайте знакомиться. Я – контр-адмирал Ячнев. Михаил Михайлович. Прибыл на эскадру по высочайшему указанию. Для замены уходящего на покой любезного Степан Матвеевича. Теперь – вы!
Адмирал положил на стол фуражку с орлом. Сел, придержав уставной кортик. Процедура знакомства, или представления, как принято ее называть на флоте, началась.

- Слышь, Панфилов, у нас теперь командующий новый. У эскадры-то. То ли Пшенный, то ли Ячный. Контр-адмирал, что ли.
- Ячнев. Ячнев, Пашка. Заткнулся бы ты, а? Видишь же, с третьим сектором нелады. Не до тебя.
- Это не тот Ячнев, из-за которого тебя поперли в матросы?
- Тот, не тот. Тебе-то разница какая? Отстань.
- Не, Панфилов, ты сейчас не в том положении, чтобы командовать. Да и я, как-никак, чином-то повыше буду. Колись! Тот Ячнев?
- Пашка, кончай балаболить. Помоги лучше. На втором пульте тест вруби!
- На! Врубил. Нет, ты мне ответь, тот это адмирал?
- Задолбал! Тот! Доволен?
Старший матрос Павел Дубняк ушел.
А Мишка Панфилов, бывший старлей, сел за первый пульт. Погонял еще тесты третьего сектора наводки минного калибра. Но мысли лезли в голову совсем не о тестах. В них, мыслях-то, царила Светлана Ячнева, дочка адмирала. Улыбка ее. Голос.

Голос молоденькой светловолосой девушки прервал мысли новоиспеченного старшего лейтенанта.
- Вы танцуете? Сейчас белый танец! – девушка смущенно зарделась и потупилась. Она, видно, чуть не целую речь подготовила, но смутилась и теребили только кружевной платочек в тонких, чуть не прозрачных, пальчиках.
- Конечно! Всенепременно танцую, милая барышня! – Михаил окинул взглядом это воздушное чудо с вздернутым носиком и пухлыми губками, - Обязательно! Вы пригласить меня хотели?
- Да! – пролепетало чудо, покраснев еще больше. И чудные ее веснушки расцвели будто от смущения этого.
И когда встретились их руки, словно волной подхватило их.
И они танцевали. Вальс. Это кружение кружило им головы. Они смотрели друг на друга и не могли насмотреться. И еще один танец, и еще. Мыслей в головах не было. Было счастье! И светились их глаза этим счастьем. И не замечали они никого вокруг, лишь кружились и кружились в этой музыке, в чудных этих звуках.
Они были влюблены. Как, когда, в какое мгновение захватило их чувство? Знать бы. Оно будто проснулось в них. Как будто всегда было в сердце, а тут, вот оказия – проснулось. И расцветали в душе невиданные цветы и пели ангелы.
Когда бал подошел к концу, он проводил ее до сверкающего золотом лимузина и все смотрел и смотрел ей вслед. И сердце его готово было выпрыгнуть из груди и умчаться за русой этой головкой. Влюблен! Черт, как же он влюблен!
Светлана! Какое чудное имя. Свет и грациозность слились в нем. Можно ли остаться равнодушным?
А потом была сирень охапками в окошко. Немногочисленные встречи. Тайно сорванный поцелуй на балу у графини N. И письма. Ее, пахнущие утренней свежестью и весной. Его, немного суровые и немногословные. Но искренние.
Потом встречи кончились. Его послали на границу второго сектора. Она осталась в столице. Но отдаленность словно подбросила хвороста в костер разгорающейся любви. Поток писем увеличился. Два, три в день. Они не могли друг без друга. Не мыслили себя порознь.
Потом описание ее помолвки в светской хронике. И больше ни единого письма. Он метался, терял голову от дурных предчувствий. Но не мог оставить службу. Лишь когда пришло известие о болезни и смерти её, он бросился в столицу. Хоть и поздно уже было. А там, в ЕЁ доме нагрубил ЕЁ отцу – контр-адмиралу Ячневу. Это он дочь принудил к помолвке. По крайне мере, говорили так. Чуть перчатку не бросил тогда старший лейтенант Панфилов в лицо этому…
Его посчитали едва не дезертиром. Разжаловали. Всего лишь разжаловали. Почему не расстреляли? Он мечтал лишь о смерти. Присяга была единственным препятствием на пути к НЕЙ. Он внял присяге и остался жить. Отдавать долг своей стране, своему народу. Ничего у него не осталось другого. Только этот Долг.

Эскадра выдвигалась к месту маневров поэшелонно. «Александр-Освободитель» шел в третьем, предпоследнем.
Из подпространства их выбросило в неизвестном секторе. В самую гущу кергов. За сорок лет с первой и последней стычки землян и этих разумных не было ни единой встречи. Хотя ждали. Готовились. А теперь…
Восемнадцать кораблей класса линкоров. Восемнадцать! Плюс неисчислимая мелочь. А «Александр-Освободитель» - один. Как перст.
Они держались полтора часа. Немыслимые полтора часа. Все, что можно покурочить, было разбито вдребезги. Главный калибр вышибли в первые десять минут. Ракетные палубы продержались ненамного дольше. Только минный калибр все садил и садил по маленьким абордажным корабликам кергов. И затихал постепенно.
Бывший старший лейтенант, а ныне матрос, Михаил Панфилов пробирался по разбитым коридорам. Гравипалуба отказала в самом начале. И плыли теперь в невесомости всякие балки, куски обшивки и прочий мусор. Плыли и трупы. Много трупов. И целых, и кусками. И кровь каплями. Замерзшими. Пока пробирался он к боевой рубке, не встретил ни одной живой души. Только трупы. Туда, в сердце корабля, послал его мичман Загребин с последним заданием, умирая уже, захлебываясь кровью. Вечная ему память!
В рубке царил мрак. Ни огонька. Фонарик скафандра освещал разбитые пульты и все тот же хлам, неспешно движущийся в святая-святых корабля. Медленно проплыло безголовое тело старшего офицера с зажатым в руке Андреевским стягом. Снять бы шапку перед ним, по русскому обычаю. Он последним был, кто отсюда, из рубки, командовал. Нельзя – скафандр.
У аварийного пульта почудилось Михаилу какое-то движение. Туда. Кто-то живой, вроде. На плече скафандра блеснул золотом орел. Адмирал! Руки сами сжались в кулаки. За забралом – глаза. Открытые. Вроде осмысленные. Черт, связь не работает.
Привычными до автоматизма движениями открыл аварийный лючок скафандра. Так, кабель, разъем.
- Живы? Ваше превосходительство?
- Кто? – голос слабый, чуть слышный. Но живой ведь!
- Матрос Панфилов!
- Ты? Знал, что ты здесь… Хотел поговорить… После маневров…Сил нет… Вижу плохо… Темно в глазах…
- Так свету то нет. Вы не говорите. Я сейчас связь поищу. Аварийную. Мы с вами в капсулу. Найдут.
- Стой! Это не я… Тогда… Жена хотела… Свету… Я… Там ключ… К фугасу… Чтоб корабль не достался… Сами не успеем… Ты… Любил?

Когда мощные прожектора кергов разогнали темноту рубки, эти двое обнявшихся землян улыбались. Их перчатки лежали на разбитом, в трещинах, пульте. Губы одного шевельнулись. Другой чуть повернул перчаткой. Чуткие детекторы кергов успели записать нестройный дуэт «…вы, товарищи, все по мест…».

Через две недели после пропажи флагмана третьей ударной в императорское министерство иностранных дел неожиданно пришло субсообщение. В нем выражалось желание установить дипломатические отношения. Еще – сдержанное восхищение мужеством и героизмом российского флота. И выражение соболезнования. Подписал сообщение – верховный вождь кергов.

ПОЧТИ ПО ЧЕХОВУ

Тихая ночь обнимает городишко. Где-то далеко шуршит шинами редкая припозднившаяся машина. Да собака за парком растревожено рвет ночную тишь частым тявканьем. Городок спит.

В облупившемся киоске горит неяркий свет. Дверь открыта в ночную духоту и продавщица, совсем молоденькая, сидит, грустно попыхивая сигареткой. Там, на лавке в киоске, похрапывает хозяин ее, пожилой грузин с длинными черными усами и седой шевелюрой. Ночной комар садится ему на щеку, но он ничего не чувствует, а продолжает сладко спать, с чувством выводя рулады длинным кавказским носом.

Что ему снится? Наверное, толпы покупателей, расхватывающих давно просроченные чипсы по тройной цене. Вон, облизывается, причмокивает и повертывается на бок. Потревоженный комар взлетает было, дрожа рассерженным звоном, и опять опускается на облюбованную щеку.

В просвете между оградой парка и новой элитной трехэтажкой небосвод начинает светлеть чуть, сгонять ночную темь. Звезды бледнеют в страхе перед готовым показаться солнцем. Тишина.

Продавщица вздыхает, бросает до фильтра скуренную сигаретку. Ей скучно. И заснуть нельзя. Резо, хозяин, две недели не может найти подходящую квартиру и спит теперь в киоске. Благо, лето. С ним разве подремлешь? Она устраивается поудобнее, подпирает подбородок кулачком, локоток на коленке. Вздыхает еще. Теперь томно.

Ах, как хорошо было прошлую ночь и позапрошлую тоже.

В частных домах, за парком, на Ворошиловской, гуляли свадьбу. Гости, которым еще не хватало, шли к киоску. Они рассаживались на скамейках у дощатого столика и добирались пивом. У нее брали, где ж еще. Был там один…

Продавщица опять вздыхает. Вспоминается ей эта фигура с мощными плечами, веселый взгляд темных глаз. Она обхватывает плечи. Как хорошо, наверное, в его объятьях!

Тихий шелест шагов разгоняет ее мечты. Из ворот парка показывается мерно пошатывающаяся парочка. Они идут и громко обсуждают что-то. Пока они не очень близко, речь разобрать она не может. Прислушивается потщательнее и понимает, что разговор идет у парочки о ней.

- Не, Мишк. Такая девка! Пальчики оближешь! Ну, полный гламур.
- Че ты мне бабки заливаешь? Какая девка? Резо там. Во с такими усами.
- Резо спит всегда. А девка ночью дежурит. Говорю тебе – во! Ноги от ушей!
- Ну, говори, говори. Как к усам целоваться полезешь, я в сторонке постою, полюбуюсь. Если наклюкаться, как ты вчерась, не только твой гламур, Путин пригрезится.
- Какое наклюкаться? Это позавчера я. А вчера, Мишк, здесь у столика, она нам пиво. И подмигнула мне. Честно!
- Ладно, Гош, верю. Отстань только. Через полгорода тащит, ик, ся еще. Чего это я икаю, а? Опять Клавка гадость какую в самогон? Ик.
- Ну, пойдем, а, Миш. Одним глазком и домой.
- Один иди, я, вон, на остановке пока. Ик. Покурю.

Тот, которого звали Мишкой, нетвердой походкой направляется к остановке, что начинает уже сереть в предутреннем свете. Он спотыкается, икает и матерится тихо сквозь зубы на неведомую Клавку.

Другой же, ступая почти твердо, двигается к киоску. У продавщицы екает в груди. Узнает она фигуру. Тот это, с плечами!

В киоске бормочет во сне Резо. По-грузински. Она поднимается со скамейки и тихонько притворяет дверь. Пусть дальше спит.

Плечистый Гоша приближается.

- Можно попросить? Мне бы пивка. Холодненького.
- А какого вам?

Гоша замирает. Вопрос его слегка сбивает. Лоб нахмуривается, выдавая присутствие непривычно тяжкого мыслительного процесса.

- Холодненького! – повторяет он с чувством, и уже жалобно почти - Душно!
- Я поняла. Марку какую?
- Чего? А, марку… Ну, это, как его… «Балтику»?

Продавщица живо приносит к столику поблескивающую капельками бутылку.

- «Тройка» пойдет?
- Холодное? – с интересом интересуется Гоша, чмокает крышкой о столешницу и принимается вливать живительную влагу в поддергивающийся от наслаждения желудок.

Приканчивает бутылку, глядит на нее с удивлением, на продавщицу бросает взгляд уже почти восхищенный и просит продолжения.

Продавщица еще несколько раз ходит за пивом. Гоша провожает ее голодным взглядом, но сказать что-нибудь не решается, только просит очередную бутылку.

Продавщица же каждый раз добавляет в походку соблазнительности. Тщетно. Покачивание бедер если и вызывает, может быть, у Гоши какую-то реакцию, только тонет все. В пиве.

Когда солнышко показывается, наконец, багряным своим краешком из-за мусорных бачков у элитки, дверь в киоск отворяется. Оттуда, позевывая спросонок, вываливает пухлый животик Резо. Он одобрительно косится на батарею пустых бутылок на столе, подшлепывает игриво продавщицу по заду, стукается коленками о лавку и сразу переходит к делу.

- Э-э-э, расплатился? Да, нэт? Дэнги гдэ?

Гоша нашаривает в кармане пару смятых сотен, протягивает их довольному грузину. Потом разворачивается со вздохом, дергает широкими плечами и, понурив голову, шагает к остановке, поднимать задремавшего Мишку.

Продавщица тоже вздыхает и уходит с пустыми бутылками в киоск. Там, на липком от пролитого пива прилавке ждет ее открытая книга. На заляпанной странице даже от столика можно прочитать название.

А.П.Чехов «Аптекарша».

(Трагикомедия с прологом и эпилогом)

От деревни до самой киевской трассы тянется лощинка. Когда-то, еще до революции, был здесь самый край барской усадьбы. Высились необхватные красавцы вязы. Стояла кружевная беседка. Сейчас растут лопухи, да двухметровой стеной зеленеет крапива. Напротив поворота трассы, в самых лопухах, допыхивает жирным дымком некая груда металлолома.
Совсем недавно, полчаса еще не прошло, сие покореженное месиво сверкало лаком и тревожило души неисправимых автолюбителей. Это было заказное «Ауди» доблестного капитана автоинспекции Семена Семеновича Толстогуба. На какие шишы было чудо упомянутым капитаном приобретено – наша история умалчивает.
Душа Семена Семеновича все еще витает здесь. Вон тем грязненьким облачком. Если бы она знала, что где-то там, в далекой вышине, решается ее дальнейшая судьба! Но не знает, а потому смотрит сейчас на остатки машины и горюет. А может, мучится от тех трех литровых бутылок паленой водки, что доблестный капитан отдегустировал с обоими своими товарищами на дежурстве. Там, правда, были еще и девки две, из тех, кто подрабатывает на трассе. Только тем-то надо немного. Большую часть употребили все же инспектора.
В общем, душа мается. Хотя, кто ее знает? Вон, душа-то той девицы, что крючилась недавно в ногах капитана, отрабатывая выпивку, давно улетела в зенит. Вечно они, бабы, торопятся!
Но погоревать капитановой душе не дают. Невидимая призрачная рука хватает ее за то, что почитают у душ за шиворот, и тащит в небесную вышину. Видать, пора на суд вышний, праведный.

В огромной пустой зале стоит линялое кресло. Одна ножка подломлена и подвязана бечевкой. На кресле восседает представительный старец с длиннющей седой бородой. На нем потрепанный балахон и старенькие сандалии. На веревке, что заменяет пояс, подвязано кольцо с ключами. Лысина его сверкает капельками пота. Над лысиной подержанный нимб. Нелегко святому Петру приходится. Делится надо на тысячу ипостасей, чтоб на всех судах присутствовать! А тут еще и ждать надо. Эх!
В ногах у него секретарь в полувоенном френче и с прической ежиком. Всякий, знакомый с отечественною историей начала двадцатого века, сразу узнает Александра Федоровича, знаменитого судебного поверенного. Когда доставили его в небесную канцелярию, то он настолько заговорил судейских, что так и оставили его. Подвизается он ныне в секретариате чистилища. Самое его дело!
По правую руку святого Петра, в белой стене, исходит сияющим светом проём. Там – рай. Маленький ангелок с пухлыми щечками и вьющимися золотом власами подпирает стену. Он кротко ждет подзащитного. Ангел, что возьмешь! Глаза его, цвета летнего неба, почти пусты. Маленькие крылышки горестно свисают.
По левую руку Петра – черный провал в черной стене. У провала стремительно расхаживает рослый чёрт. Темным золотом элегантно поблескивают копыта и наманикюренные когти. Хорош, черт возьми! Черные глаза влажно оливятся гневом. Губы шепчут что-то, цепляясь за дюймовые клыки. Никак, обвинительную речь повторяет. В подмышке зажат пухлый черный портфель.
Со сводчатого потолка залы плывет-опускается здоровенный Андреевский крест на гротескно-якорной цепи. К кресту примотана мятущаяся душа. К Петру подбегает нечто серо-неопределенное и шепчет на весь зал глухим басом, - Сбечь хотела, зараза! Еле повязали!
- Встать, суд начинается! – обращается секретарь неизвестно к кому. И он, и святой Петр приподниматься не желают. А все остальные и так в вертикальном виде представлены. Даже распятая на кресте душа.

Петр приглашающее маячит рукой ангелочку.
- Нет, я лучше после обвинителя, а то и говорить что, не знаю. Больно уж душонка, того, с душком, - морщит вздернутый носик защитник, - Пусть уж чертушка первым выскажется.
- Процедуру нарушаем? Вы, вроде, у подсудимого в ангелах-хранителях числились? – начинает было секретарь.
- Пусть его! А то до обеда райского разобраться не успеем. А там макароны будут, - святой Петр мечтательно щурится и цыкает зубом, - По-флотски. Мне святой Андрей по секрету сказал.
- Завидую. А у нас все головешки от грешников подают, - горестно кривит щеку черт, - Жуть, до чего подгорелые! Ладно, приступаю.
Следует длинное и скучное перечисление многочисленных прегрешений капитана Толстогуба. Ангелочек только вздыхает в ответ и горестно машет ручкой. Плечи его горбятся все ниже. Крылья совсем виснут. Он в печали. Святой Петр кивает в такт речи. Голова его опускается ниже, ниже. Задремал! Наконец, обвинительная речь кончена.
- Зато он старушку переводил через дорогу! – подает реплику ангелок и совсем упавшим голосом продолжает, - И цветы подарил учительнице на восьмое марта. Один раз. В пятом классе.
- Это он ей, чтобы двойку в четверть не ставила! – черт готов вступить в полемику и уже роется в портфеле, - Вот, у меня и журнал классный имеется. И характеристика его школьная!
Ангелочек с совершенно обреченным видом поворачивается к белой стене. Спорить он не желает. Дело все равно проиграно.
- Стороны не желают больше высказаться? – через минуту дружного молчания сторон спрашивает секретарь. Потом обращается к святому Петру, - Вашество! Пора приговорчик бы.
- Э-э-э? Что? – задремавший Петр не сразу понимает, что обращаются к нему, - А! Приговор… Ты, Сашок, что предлагаешь?
Секретарь приподнимается и шепчет что-то Петру на ухо.
- Х-м. Суд посовещался и решил, - торжественно вещает святой, - упомянутую душу, как там, капитана, э-э-э, Длинногу…
- Толстогуба, вашество! – замечает секретарь вполголоса.
- Да, Толстогуба. Приговорить к двадцати пяти годам адских работ, после окончания коих провести повторное рассмотрение дела. Если душу эту не поджарят, конечно. Что небесным законом не воспрещается! – палец Петра поучительно показывает в потолок.
- Встать, суд уходит, - заявляет сидящий секретарь.
Петр поднимается и задумчиво бредет к черному провалу. Потом спохватывается, плюет и поворачивает в обратную сторону, к райскому свету.
Черт увязывается было за ним.
- Куда ты? На обед к нам хочешь, что ли? Деликатесов возмечтал? – рука святого перед самым входом в рай выдает крадущемуся сзади черту кукиш, - А пропуск у тебя в спецстоловую есть?
Черт горестно поворачивает к Андреевскому кресту. Там отцепляет душу и, разбежавшись, сигает в провал.
Ангелочек и секретарь бледнеют и исчезают. В зале начинает темнеть.
Суд окончен. Приговор обжалованию не подлежит.

Задремавший было за рулем Семен Семенович Толстогуб вылезает из стоящей на обочине машины. Он долго и сосредоточенно мнет в губах неприкуренную сигарету. Потом бросает ее на обочину трассы дрожащей рукой. Капитан не может никак придти в себя.
Сон это был простой или вышнее предупреждение?

Мотаюсь по городу с раннего утра по клиентам. Проголодался страшно.

Захожу в кафе. Перекусить решил. Кафешка маленькая. Кухни своей нет. В общем, где-то что-то готовится, а здесь разогревают только.

Официантке заказ сделал. Сижу, жду. Минут через пять, смотрю - идет родимая, на подносике тарелку полотенцем придерживает. А как же! Тарелочка-то горячая. Ставит, это, она передо мной тарелку с заказанным жарким, хлебушек там, вилку с ножичком, стакан с компотом.

А есть мне хочется знатно, надо отметить. Я за вилочку-то хватаюсь, кусочек жаркого цепляю. Как положено - тащу ко рту. Мое внимание привлекает просверк какой-то, на вилочке. Смотрю, кристаллики такие, ледяные, сверкают.

Официантка ушла недалеко, я ее, значит, к себе подзываю. Думаю, сейчас отдам блюдо это полузамороженное ей. Пусть догреет хотя бы до разледенелости. Показываю ей лед на вилке. Она смотрит индифферентно так. Потом указательным перстом тыкает на плакатик, что висит у кассы.

На плакатике надпись, крупными такими буквами. "Заказанные блюда подаются в горячем виде".

- Тарелка горячая? - официантка меня спрашивает.
- Да! - подтверждаю я.
- И чего вы от меня хотите? Содержимое блюда мы греть не обязаны.

Я тупо на нее смотрю. Она на меня.

Потом официантка мило улыбается.

- Шучу, конечно, - говорит. Забирает тарелку и уходит разогревать.

Мне остается только головой помотать от такой шутки. М-да

Дверь была – во! То, что надо. Огромная металлическая уродина. Она намертво перекрывала вход в подъезд. Тяжелые пружины грозились раздавить любого, кто пытался протиснуться в створки. И не створки даже. Нет. Открывалась только одна. Над второй кто-то постарался и намертво вварил шпингалеты толщиной с большой палец в коробку из дюжего стального уголка.
Бороться с дверью было тяжко. Но необходимо. Она перекрывала доступ к жизненно важным любому гражданину вещам. К жилконторе, к энергосбыту, другим крупным и мелким учреждениям.
Каждый боролся с дверью, как мог.
Дворник дядя Вася решал проблему самым простым способом. Он напивался так, что выходил под очень даже непростым углом. Дверь просто не могла противиться могучему весу. Заходил еще проще. Сгребал весь свой инвентарь в груду. Заключал в объятия и тащился к двери. Там бурчал неразборчивое что-то извечным многочисленным курильщикам. Те, совместными усилиями, дверь распахивали. Дядя Вася, кося мутным глазом сразу во все стороны, обдавал помощников непередаваемой волной запахов. И дверь чуть не вырывалась из вмиг ослабевших рук. Дворник кивал снисходительно и впадал в разверстый проем. Дверь захлопывала за ним свою голодную пасть и долго-долго дрожала. То ли от удовольствия. То ли от отвращения. Разве можно разобраться в ее ощущениях? Дверь все же.
Многочисленные конторские работники и их посетители делились дверью на три группы.
Первые, среди которых главенствовал Осип Палыч, директор какого-то непонятного гры-гры-гры снаб-сбыта, приближались к двери не одни. Рядом всегда наличествовал водитель, помощник или еще кто. И вся любовь двери доставалась им. Они, пыхтя изо всех сил, удерживали металлическую пасть. Любимое начальство проходило молча, высоко неся свою начальственную голову. Сопровождающий юркал следом. И часто получал дополнительное ускорение по нежным частям организма. Дверь довольно дребезжала еще секунд пять. Потом успокаивалась и ждала новую жертву.
Вторые, которые являлись большинством, входили с разбором. Они упирались одной ладонью в мертво прихваченное полотно. Другой осторожно и цепко хватались за ручку и начинали тянуть. Изо всех сил. Дверь чуть приоткрывалась для начала. Потом резко притягивала открывальщика к себе. Если лоб его не успевал затормозить, то с деревянным стуком хлопал по створке в отполированную многочисленными попаданиями полосу. Перетягивание длилось по-разному. Кому дверь милостиво разрешала себя открыть даже на второй попытке. Кто-то стучал ею раз пять. В общем, веселье было с каждым.
Самой интересной была третья категория. Вот с ней дверь не забавлялась. Этих субтильных существ она игнорировала. Частенько, бедолаги мучились у двери не по одной минуте. Но тщетны были их старания. Дверь была монолитной. Ни малейшая щелочка не появлялась между створками. Кто-нибудь, из проходящих мимо, жалел, наконец, молоденькую девчушку или старушку и помогал. Как это не нравилось двери! Она несколько раз шамкала звонко своей пастью, будто грозилась в следующий раз убить эту жалкую никчемность. И сердито дребезжала пружинами.
Дверь стояла на страже! Враг, коим считала она всех, кроме малой начальственной прослойки, проходить ее безнаказанно не должен.
Видимо поэтому, на двери красовалась надпись – ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!

Тоже на выезде но в далёком, чужом городе зашёл в кафешку - голод, он, как известно, не тётка. Заказал гречку со шницелем. Приготовили довольно быстро. Попробовал - даже немного вкусно. Поел. Повторил. Запил маккофяй. А примерно минут через десять после того как покинул это злачное заведение, почувствовал как в пузе забурлило - взбунтовалась и организовала путч мятежная еда. Сам-то после того случая всё ещё жив, но воспоминания не из приятных.
Так что вам ещё очень сильно повезло, пара снежинок - это не самое худшее, чего можно ждать от нашего общепита!